Читать книгу: «Ты просто был частицею меня… Памяти Юрия Шатунова и Сергея Кузнецова», страница 2
Я точно знал, какой это должен быть солист. Он должен быть другой, не такой, как все. Начал искать такого в оренбургском интернате № 2. Я же в нем работал перед армией. И с бывшим директором закупили тогда аппаратуру, по тем временам неплохую, можно было работать. Я уже тогда мечтал создать музыкальный коллектив. Но пришла повестка в армию, и не случилось. По возвращении, в мае восемьдесят шестого года, устроился в Оренбургский дом отдыха, проработал все лето. Но его закрыли на ремонт, и я решил вернуться в детдом. Все еще мечтал о создании своей группы и уже знал, какой она должна быть.
К тому же у меня уже были написанные в армии песни («Вечер холодной зимы», «Встречи», «Старый лес» и др.), и я потихоньку доводил их до ума. И солистом у меня будет только пацаненок, и он должен быть не таким, как все.
Я знал, как он должен выглядеть, какими чертами характера обладать, какой у него должен быть голос, слух и как он должен петь! Очень много ребятни прослушал. Да, были с голосами, и со слухом, и с характером, и даже с харизмой, но все не то.
Ох@еть, столько народу я переслушал, а нужного нет, но я точно знал – я его найду!
Друзья, видавшие один за другим оканчивавшиеся ничем прослушивания, советовали отказаться от этой идеи найти пацана. Им казалось, что со взрослыми будет работать легче и толку будет больше. Но нет, что-то меня двигало вперед, и я знал, что встреча с пацаном не за горами. Если я что-то задумал, то обязательно дойду до конца.
Как-то ко мне заглянул Славка Пономарев. Он приехал сюда вместе с Тазикеновой. Слава воспитанник Акбулакского детского дома. После окончания десятилетки он остался работать в детдоме кочегаром. Это была не работа его мечты, и он с радостью принял тазикеновское предложение поехать в Оренбург вместе с ней. Там Слава устроился руководителем интернатского технического кружка. Пока Пономарев был занят картингами, ему было не до чего вообще, в то числе и до музыки. Но когда дела в техническом кружке пошли нормально, Слава заглянул в мою импровизированную студию. По натуре он был музыкантом, вернее, как и я, – любителем музыки. Виртуозно владел гитарой.
Мы сдружились, вместе восстанавливали уже раздолбанные в мое отсутствие инструменты. Так вот, он пришел ко мне и говорит: «Мальчишка есть, Тазикеновский. Как поет, не знаю, но слух обалденный…
Юрка Шатунов. Прослушай-ка ты его». Я сказал: «Давай, поехали», – и подумал, скольким фамилиям я уже пытался придать эстрадный блеск. Не получалось. Теперь вот какой-то Шатунов… Мы сели в машину и погнали за пацаном.
Когда впервые увидел Юрку в Акбулаке, он был весь гря-я-язный такой, пропахший табаком!
– Привет, – говорю. – Кузя.
– Привет. Юра. А курить есть?
– Есть, конечно.
Покурил.
Вернувшись в Оренбург, я отправил его в душ. Он помылся и потом пришел ко мне, сел. Покормил я его. Уже после говорю: «Бери гитару, – он взял. – Что ты можешь?»
Он говорит: «Да я могу то, что захочешь». Говорю ему: «Ну спой что-нибудь», – и он запел «На маленьком плоту…»
Совершенно неповторимый, уникальный вокал. Юрка полностью погрузился в песню и словно ее проживал. Невероятная харизма, и характер чувствовался. Какая-то фишечка во всем этом была!!! И тут я понял, что это тот самый пацан, которого я так долго искал в отношении вокала!!! Я его слушал и ох@евал! Это тот, кто мне нужен!!! Я, радостный, ему сказал: «Ну, хочешь ты или не хочешь, но тебе придется стать звездой». Вот так и начали работать.
– А он как отреагировал на твои слова? Он понимал, что такое «звезда», что это ему вообще сулит?
– Да никак, ему в это время было как-то все равно. Значение слово «звезда» он не понимал. Я еще тогда сел за «Электронику», сыграл ему мелодию песни «Вечер холодной зимы» и написал на маленьком кусочке бумаги ее слова. Сказал ему: «У меня кое-что есть. Давай попробуем».
Юра взял листок. Как-то неуклюже подошел к инструменту. Я начал играть мелодию, и Юра стал петь, правда, отставая от музыки, так как разбирал мои каракули:
Еще не скоро до весны,
и звезды скрылись в снежных тучах.
Метели, вьюги холодны,
но этот вечер самый лучший.
Как верю я твоим глазам,
мы долго ждали этой встречи.
И необъятен шумный зал,
и этот вечер будет вечность…
В этот зимний вечер Юра Шатунов впервые спел мою песню. В душе все клокотало. Группе быть!!! И быть очень скоро!!!
Наш разговор прервал звонок в скайп. Очередной поклонник пытался испытать свое счастье и надеялся на разговор с Сергеем Борисовичем, а он уже погрузился в воспоминания далеких прошлых лет.
– Все утро следующего дня пребывал в хорошем настроении. Я нашел того, кого искал, и успевал сделать праздничную программу к Новому году. Прихожу в интернат. Встречает меня Славка Пономарев: «Шатунов сбежал…» – «Куда?» – «Наверное, в Тюльган, там тетка его живет».
Юрки в интернате недели две не было. Я, конечно, не сомневался, что он вернется в Оренбургский интернат, поскольку в Акбулакском детдоме его обижали, это было последним местом, куда бы он хотел вернуться. К тому же здесь была Тазикенова. Валентина Николаевна Юрку с радостью взяла в интернат, оформила, как положено по закону, в наш детский дом. Ведь Юрка ранее был ее воспитанником в Акбулакском детском доме и был очень к ней привязан. Но ее перевели директором в «Дом детства» в Оренбурге. И Шатунов очень переживал ее уход. И вот теперь Васильич снова был с ней. Вот только у меня стали возникать смутные сомнения: а хочет ли он вообще петь и заниматься музыкой? Со временем это подозрение, к сожалению, подтвердилось.
После возвращения Юрки в интернат начались наши репетиции. Но каждый раз во время занятий я ощущал, что он все это делает через «не хочу». Я понимал, насколько сильно он не хотел заниматься музыкой. Извне доносились звуки шайбы, скользящей по льду и бьющейся о борт ледяного корта. Он поет, а я понимаю, что он сейчас там, с ребятами, гоняет шайбу.
Часто он мог прийти на репетицию прямо на коньках, но я терпел такое панибратство. Этот вокалист того стоил. И ради него мне придется вытерпеть многое. Так и проходили наши занятия в моей импровизированной студии. И каждый день, когда мы занимались, репетировали с Васильичем, я приносил ему пачку «Примы», в то время это были нормальные сигареты, и его любимые пирожные глазированные, помнишь, наверное, такие. Потом появились «Marlboro», и я стал привозить их. Он, конечно, их всем пацанам раздавал, но это его дело. И пирожное глазированное, как положено, каждый день.
Да-а, сколько было выкурено сигарет, съедено пироженок, написано и спето песен!
– Кстати, о подарках, – воскликнула я и подошла к своему чемодану, который стоял в сторонке и ждал, когда его наконец распакуют. Открыв его, стала один за другим доставать свертки с подарками от моих заботливых девчонок-тимуровцев, которым хотелось Сергея Борисовича одеть с головы до ног и накормить до отвала.
Футболки, джемпера, носки и т. д. пополнили и без того, как оказалось, богатый гардероб Маэстро. Ну, а самым главным подарком, который получил от Кузи наивысшую оценку – «За@бись!» – были труселя с принтом белые розы, которые с огромной любовью к Маэстро и песне выбирали мои «Тимуровцы». Ой, как мы их выбирали! Рассказала об этом Сергею Борисовичу. Довольный сидел и улыбался, с труселями из белых роз в руках. На этой забавной нотке разбор подарков и гостинцев завершился, чемодан вернулся на свое место, а мы снова вернулись к общению.
Из 1987 года нас вывел голос Валентины Алексеевны, который повествовал, что на часах уже почти три ночи, гостья, наверное, жутко устала, и ей надо отдыхать. Тяжело вздохнув, так как расходиться не хотелось и сна не было совсем, мы разбрелись по своим комнатам. Ведь впереди намечался новый день, и отдохнуть нам и впрямь было необходимо.
Но сон никак не шел. В голове прокручивался, как слайд из кинофильма, весь прошедший день. До сих пор не верилось, что все происходящее – это моя реальность. Встреча с Кузей, о возможности которой я даже и представить себе не могла! И наконец-то начало работы над второй книгой. Рассматриваю комнату в свете ночника. Ее я столько раз видела по телевизору в разных программах. И вот я тут – эта комната на шесть дней станет моим домом.
Ощущение полного сюрреализма. За стенкой мирно посапывает Сергей Борисович. Устал за весь день и теперь отдыхает. А у меня перед глазами его печальный взгляд. Когда он рассказывает о Юрке, его глаза, как два голубых озерца, время от времени наполняются слезами. А в каждом слове чувствуется отеческая любовь и боль потери. И так часто он повторяет одну и ту же фразу: «Да-а, 48 лет! Рановато…очень рановато…» Поспать мне в эту ночь удалось всего пару часов. Очень быстро настало утро.
В комнату ворвался яркий солнечный лучик. Открываю глаза и снова оглядываюсь. Нет, не приснилось. Я действительно у Кузи. Пока приводила себя в порядок, совершала утренний моцион, проснулся и Сергей Борисович. Сначала прошел на кухню, не забыв сказать мне «привет», включил кран с холодной водой, налил целый стакан и залпом ее выпил. Так он начинает каждый свой день.
Потом, как и положено, помыться-побриться. Затем прошел в гостиную, сел на кресло и закурил. Это тоже своеобразный утренний ритуал. Сделав пару затяжек, ознакомился с содержимым телефонов, подошел к компьютеру-«машине», как он его называет, проверить почту, скайп. На какие-то сообщения даже ответить. Я тем временем прошла на балкон. Вид с восьмого этажа открывался восхитительный! Череду частных домиков вдали замыкал лес, возможно, тот самый «Старый лес», который и воспевал юный Сергей Кузнецов в своей песне, написанной еще в рядах вооруженных сил, в редкие свободные минутки, когда накрывала тоска по родному городу и дому. Осенний лес играл разными цветами – от зеленого до ярко-красного, и готовился к сезонному листопаду.
Мои размышления прервал Сергей Борисович, который, неторопливо потушив сигарету, подошел ко мне.
– Кузя, а что это за старый лес, про который ты написал песню, где он? – спросила я, вглядываясь вдаль. И почему он «старый?»
– «Старый» – это образное выражение, – стал объяснять он. Потому что осенний.
– Потихоньку желтеет и сбрасывает листву, прямо как у людей. Только люди седеют, – провела аналогию я. – И бывает это только один раз, в отличие от деревьев.
– Ага, – отозвался Кузя.
– Старый лес – это мой друг, – начал Кузя. – Он стоит на реке Сакмара, в черте Оренбурга. Это территория Дома отдыха. У меня там когда-то мама работала. Я, можно сказать, там и родился. С каждым деревом в этом лесу, с каждым «громом, готовым упасть», у меня действительно кровная связь. Со Старым лесом у меня прошла большая часть детства. Ведь Старый лес – член нашей семьи. Мне не хватало его в армии. Как и мамы. И я болел тоской по этому неказистому местечку в Оренбуржье. Чтобы образ Старого леса не померк, не забывался, чтобы он был постоянно со мной, я и написал:
В летнем парке кончился сезон,
И снимают на зиму плакаты.
И забудет старый желтый клен
Музыку, что слушал здесь когда-то.
Почернеет желтая листва,
Упадет на круг, где каждый вечер
Выходили мы потанцевать,
Думая, что лето будет вечно…
А знаешь, как я ее написал? Я служил в Горном, в хим. войсках. За ним находилась пилорама. И ребят из нашей части иногда отправляли туда, доски изготавливать. И вот на одном из утренних разводов я услышал: «Кузнецов, на пилораму». Ну, тут надо понимать, что пилораму я в глаза-то не видал, и уж точно не имею понятия, с какой стороны к ней подходить. Но приказы не обсуждаются! Сориентируюсь на месте, успокоил себя я. И вот наш наряд на месте. Пискляво жужжит циркулярка, убивая напрочь мой слух и обдавая холодом нервы. Короткий инструктаж. Крутится диск с зубчиками, ты к нему пристраиваешь бревно, чтобы порезать на пласты. Во все стороны летят опилки, того гляди в глаза попадут. Ни хрена не видно, дикий гул, ужасно режущий слух. Шевелюсь как могу. И в какой-то момент чувствую резкую боль и вижу, как доска заливается кровью. Смотрю на пальцы левой руки-кровавое месиво, один палец вообще обвис. Нет! Только не это! Пальцы – мой хлеб! В общем, отвезли меня в госпиталь. Вердикт – разорваны сухожилия на одном пальце, еще на двух лезвие циркулярки срезало подушечки. Но их достаточно быстро залатали. А палец с разорванными сухожилиями ели собрали, но он так и остался смотреть в сторону. Хорошо, хоть совсем его не отрезали. А собирались… – я посмотрела на Кузин деформированный палец. – Уже в госпитале я понял, что о карьере гитариста мне придется забыть, ведь виртуозно струны перебирать больше не получится, но клавиши осилю. После выписки пришел в клуб. Сел за клавиши. Размял скованные пальцы с недавно снятыми швами и заиграл… заиграл «Старый лес», про себя напевая:
Старый лес, мы ведь не понимали:
Лето не будет вечным,
Осень нас разлучит.
Старый лес… По полосе асфальта
Я покидаю место нашей любви.
А лес все молчит…
Ничего, хорошо получилось.
Тут Сергею Борисовичу позвонили на скайп, и он пошел к компьютеру. Звонил Семен Розов. Обычно со своим вокалистом он общается долго, и я решила в это время пообщаться с Валентиной Алексеевной.
– Валентина Алексеевна, а вы знали, что Сережа свяжет свою жизнь с музыкой?
– Подозревала. Он еще маленький был, заслушивался музыкой. Я любила слушать Баха, Бетховена, Чайковского и т. д. Когда мне что-то надо было сделать по дому, я включала классику и могла переделать все что нужно. А Сережа мог часами лежать и слушать музыку. Было время, я сама занималась организацией различных концертов. Его с собой брала. Так вот, в перерывах между художественными номерами он выбегал на импровизированную сцену, садился за инструмент, ставил перед собой что-то похожее на нотную тетрадь и что-то там начинал наигрывать.
Когда стал чуть постарше, его спрашивали: «Кем будешь, когда вырастешь?» А он отвечал: «Буду музыку музыкАть». Ну, музыкАть и музыкАть. Во втором классе отдали на класс фортепьяно. Даже года не проходил. Бросил. Годам к двенадцати-тринадцати я с удивлением обнаружила, что он сам научился играть на фортепиано! Мог с ходу подобрать любую мелодию и спокойно аккомпанировать. Потом начал уже подбирать что-то свое. Освоил гитару.
– А вы помните совсем маленького Юру, когда он только-только познакомился с Сережей? Он бывал у вас?
– Очень редко у нас бывал. Юра был мальчиком своенравным, молчаливым, необщительным, я очень мало с ним общалась.
Сергей Борисович, закончив разговор, позвал меня к себе. Я извинилась перед Валентиной Алексеевной, сказав, что мы обязательно продолжим разговор. Застала я его на балконе. Он стоял у открытого окна.
– Ланка, а вот посмотри-ка налево, – и показывает рукой вдаль, – видишь, самую ближнюю к дому пятиэтажку, после частного сектора? Это «Дом детства», где жил Васильич и где много лет проработал я, можешь сфотографировать.
А дальше те самые дачи, откуда Юрка иногда таскал огурцы-помидоры. Как-то плитку приволок. Мы потом на ней чай разогревали. Надеюсь, дачники не в обиде на него за его мелкие шалости, – улыбаясь, говорит Сергей Борисович.
Я вглядываюсь в указанном направлении. Серое, ничем не приметное здание, но для кого-то оно целый мир. Для Сергея Кузнецова – неотъемлемая часть его жизни, то, без чего не было бы «Ласкового Мая» и творческого тандема Юрий Шатунов и Сергей Кузнецов. Не было бы их истории длиной в тридцать шесть лет. А сейчас оно как памятник, напоминающий Кузе о лучших годах его жизни. Фотографирую.
– Ланка, посмотри сюда, – услышала я минут через пять.
На экране еще совсем юный Юрка Шатунов запел «Белые розы».
– А знаешь, как я ее написал?
Как-то работали мы в ДК «Орбита». Купили, по-моему, 2 литра настоящего коньяка. Выпили. Еду домой. В голове летает фраза, такая вот непонятная: «Белые розы, белые розы».
Утром проснулся, заварил себе крепкий чай. А в голове «Белые розы, белые розы…» Что за белые розы, я не понял. Сел за инструмент. И полились строки и мотив. За пятнадцать минут я эту песню сделал. Так что, Ланка, не было бы спиртосодержащих напитков, не было бы «Белых роз», – резюмировал Сергей Борисович.
– Я же правильно понимаю, что это песня далеко не о розах? А о людях, детях… которые когда-то были нужны, а потом их бросили на произвол судьбы, просто они перестали быть нужными? – спросила я у автора песни. Он задумчиво посмотрел на меня.
– Да, – тихо ответил он, – а вот записывалась она намного сложнее – продолжил он. Ссорились мы с Васильевичем, очень часто. Юрка не хотел заниматься музыкой, вот совсем не хотел. И вот перед самой записью «Белых роз» между нами разразился очередной скандал. Юрка встал в позу: «Кузя, не хочу репетировать. Не сейчас. Там ребята в хоккей гоняют. Я хочу к ним…» Я ему говорю:
– Нам надо подготовиться к Новогодней дискотеке, Новый год на носу уже, совсем чуть-чуть осталось. Успеешь ты в свой хоккей погонять!
Шатунов ни в какую:
– Сказал, не буду, и все! Пошел я.
Тогда я выкрикнул в сердцах: «Уходи! И больше сюда не приходи! Ты мне не нужен! Начну с Серковым репетировать».
И тут Юрка посмотрел на меня полным боли глазами. Сел в уголок. Из его глаз полились слезы. В этот момент он казался таким беспомощным, потерянным, несчастным и одиноким. И вдруг представилось мне, как вот так же он забивался в угол в интернате, когда его обижали старшие ребята, а потом сбегал. Когда попадал под горячую руку отчима и понимал, что никому он не нужен в этой жизни. Никому!
«Да нужен ты мне, нужен!» – закричал я, вернувшись в реальность. Подошел к нему, погладил: «Вот увидишь, мы еще сделаем из тебя звезду. Помнишь, я тебе обещал?» Васильевич успокоился. А я после этого инцидента слова «нужен – не нужен» напрочь выкинул из своего лексикона, чтобы в очередной момент взрыва своих эмоций еще раз не ранить и без того раненную душу.
Я уже отлично знал взрывной и ершистый Юркин характер, и, когда мы писали дубли «Белых роз», приходилось следить не только за аппаратурой и звучанием голоса Васильевича, но и за настроением будущей звезды. Мне хотелось, чтобы в момент репетиции ничего не отвлекало его от собственного внутреннего мира. Только так песню можно пропустить «через себя» и исполнить душой.
Работа шла своим чередом. Записали первый дубль. Мне очень понравилось несколько фишечек, которые Васильевич вдруг сделал во время записи. Я обратил на это внимание Юры и попросил сделать на них акцент… Он пропел, на это раз без микрофона:
Белые розы, белые розы —
Беззащитны шипы.
Что с ними сделали снег и морозы —
Лед витрин голубых.
Люди украсят вами свой праздник
Лишь на несколько дней
И оставляют вас умирать
На белом холодном окне…
Последний вариант мне понравился. Я сказал:
– Ну давай, отдохни немного. А я перемотаю «фанеру», и запишем еще дублик.
Ушел в соседнюю комнату. Перемотал пленку. Пришел обратно. Васильича я застал у окна. А на подоконнике стояла бутылка из-под шампанского. В ней – перекись водорода, гидроперит. Ничем от воды не отличается. Юра и подумал, что это вода, и попил из этой бутылки. И тут началось. У него сильно заболел живот, начался кашель, и пошла рвота с кровью. Приехала скорая. Промыли ему желудок. Немножко Юрка пришел в себя. Но только врачи уехали – все по новой. Второй раз вызвали скорую. В общем пришлось ограничиться первым вариантом «Белых роз». Вот так сложно мы ее записывали.
Юрка… это вообще довольно странная личность…
Не как все… Хотя по внешнему виду и не скажешь. Конечно, симпатичный пацанчик, только этим он из толпы и выделялся… Это если просто смотреть на него со стороны… Но стоит только услышать его голос в репетиционной комнате, понимаешь – это не просто мальчишка в грязных штанах, полных «бычков», и рубашке, на которой полторы пуговицы. Это ЛИЧНОСТЬ. Маленькая, замызганная, прокуренная насквозь, с неаккуратной стрижкой на голове… Но ЛИЧНОСТЬ!
Когда в интернате мы репетировали в своей каморке с зачуханной аппаратурой, коридор набивался до отказа девчонками и пацанами. Столько собиралось ребятни послушать его голос! Да и не только ребятни… Мы играем, Юрка поет, дверь заперта на все немыслимые засовы, а в коридоре, несмотря на присутствие такой огромной толпы, стоит тишина. Здесь, в коридоре, все просто молчат… Потому что слушают Юрку, потому что нравится.
Он вообще к этому «зрительному залу» относился осторожно, боязливо как-то… Однажды я сказал ему: «Не обращай на это внимания. Во-первых, это мешает тебе быть внимательней к работе, ну и вообще, мы просто делаем свое дело. А кто там за дверью, нас это не должно волновать».
За разговорами настало обеденное время. Но Сергей Борисович в два часа дня только еще завтракает. Перебираемся на кухню. Разогреваю приготовленный Оксаной завтрак. Ставлю перед ним тарелку. Из множества ложек выбираю одну и протягиваю ему. Сергей Борисович смотрит на меня с удивлением:
– Откуда ты знаешь?
Теперь уже с недоумением смотрю на него я.
– Что знаю?
– Что это МОЯ ложка, – отвечает он и довольный улыбается. Я лишь пожимаю плечами.
В молчаливом раздумье поглощаем пищу. Каждый думает о своем. Воспользовавшись моментом, захожу в социальные сети. Там десятки сообщений с просьбой передать привет Сергею Борисовичу, благодарность за Юрку, за его песни, которые мы поем уже 36 лет. И конечно же, очень много вопросов, ответы на которые поклонники хотели бы услышать от него. Краем глаза смотрю на Маэстро, он завершил свой завтрак и закурил.
После мы снова вернулись к работе над нашей книгой, и Сергей продолжил свой рассказ.
– А в то время, когда только начали работать, мы же еще не записывали ничего. Это потом начали записываться, когда мне подарили диктофон-микшерный пульт, на который можно писать, такой небольшой, трехканальный. Но нам хватало. На одну фонограмму, на другую вокал, и нормально все было. Там и появилась наша первая песня. Это был «Вечер холодной зимы». Я ее написал еще в армии и тихонько доводил до ума. Когда мы начали работать, я говорил Юрке: «Пой как хочешь, дело твое, у тебя есть вокал? Есть! Классный? Классный!» И потом я ему уже ничего не советовал. Он сам все делал как надо! Нормально спел, хорошо.
И словно в подтверждении сказанных слов Сергей Борисович подошел к компьютеру, из какой-то папочки достал первую запись своего вокалиста и включил ее. Голос Шатунова звучал по-детски наивно. Но сколько в нем было чистоты и душевности. И с каким умилением слушал ее Сергей Кузнецов. Когда Юра закончил петь, он продолжил:
– 30 декабря 1986 года отработали наш первый концерт. Это было в актовом зале школы-интерната № 2. Юра тогда спел «Вечер холодной зимы», «Лето», «Старый лес», «Тающий снег», «Пусть будет ночь». Все были так рады. Ну вот, наконец-то, случилось такое чудо. В плане того, что Кузя нашел Юрку, а Юрка нашел его.
– А что было после Нового года?
– На зимних каникулах Юрка отдыхал у тетки в Тюльгане. В это время в интернат приехали какие-то ребята, гости из соседнего детского дома. Тазикенова вызвала меня к себе и сообщила: «Надо сгонять за Шатуновым в Тюльган, гостям нужно организовать дискотеку». Недолго думая, я собрался в дорогу.
Эта мысль приносила мне радость. И дело было даже не в предстоящей работе. А в том, что за время общения с Юркой я успел привязаться к своему нему. К его упрямости и ершистости, к его вызывающим «ну, че?». И очень этого недоставало. Не терпелось поделиться с ним тем, что Тазикенова позвонила моей маме после новогодней дискотеки и рассказала, как прошел наш дебют. Мама осталась очень довольна рассказом Тазикеновой. Но наряду с этим я переживал, что затянувшиеся каникулы напрочь отведут его от музыки, и он откажется заниматься вовсе.
Я сел в автобус и поехал. Погода была – зашибись. Тюльган встретил меня метелью и диким холодом. Уже оказавшись на месте, я понял, что адреса Юркиной тетки у меня нет. И я даже близко не знаю, где его искать. И примерные габариты города я не знал. От осознания этого мне стало не по себе. Но с этим что-то надо было делать. Я просто шел куда глаза глядят по какой-то улице. Метель набирала обороты, вокруг не было ни души. Только одиноко стояли дома, разделенные беспощадной пургой. Улица вела куда-то в гору, идти было очень тяжело, завывал ветер, и колючий снег больно бил по лицу, обжигая его. И тут в голове закрутилось:
А метель бьет в лицо
Как она к вам жестока…
Тут я понял – это песня… И повеселел (не Юрку привезу, так хоть песню), пошел медленнее, уже не проклинал ни метель, ни извилистые непонятные улицы. Тюльган начинал мне нравиться.
