Читать книгу: «Анастасия», страница 3

Глава 2

– А вот теперь мы точно от вас не отстанем, граф, пока вы не откроете нам тайну этой рыжей незнакомки.

– Ну, хорошо, воля ваша, – растерянно кивнул Гурьев. – В конце концов, я давно подумываю о том, что должен кому-то поведать всю эту странную историю. Тем более что, еще совсем недавно я полагал, что весь этот морок уже позади, но, как оказалось, я ошибался.

– Вот видите, – отозвался Алекс. – Вам непременно стоит посвятить нас в эту мистическую тайну. А вдруг наш свежий взгляд поможет вам увидеть всё иначе, совсем в ином свете?

– Вы полагаете? – задумчиво протянул он. – Увы, но любые добрые советы вряд ли будут мною услышаны. И на это есть весьма серьезные причины.

– В любом случае, мы с Борисом Анатольевичем всегда к вашим услугам. Правда, Борис?

В ответ я кивнул. Граф вновь стал что-то искать в карманах.

– Вот я растяпа, я же не взял с собою сигарет. А мне безумно хочется курить. Хотя, я уже говорил об этом, – беспомощный взгляд Гурьева скользнул по затемненным стенам ресторанчика. – Погодите, кажется, в прошлый раз я у кого-то из посетителей видел Мальборо.

– Я не курю, а Борис недавно бросил, – обескуражено развел руками Алекс.

– Бросили, Борис Анатольевич?

В ответ я кивнул:

– Пришлось. Мне врачи запретили после перенесенной лихорадки во время путешествия в Ост-Индию.

– А это правильно, курить весьма вредно. Однако я нестерпимо этого хочу…

Он крикнул официанта.

– Голубчик, я в прошлый раз видел здесь Мальборо или мне показалось?

– В меню у нас только местные папиросы, но, если господа желают, я принесу Мальборо. Есть еще Камел и Кент.

– Ладно, давай лучше Мальборо.

Официант убежал за сигаретами, а граф наклонился ближе.

– Philip Morris делает неплохие сигареты. А французы ведь не любят, когда торгуют чем-то иностранным. Но, что поделаешь, если американские сигареты вовсе не дурны, да и владелец ресторана далеко не француз.

Через пару минут официант принес на подносе пачку Мальборо и фирменный коробок спичек.

Гурьев закурил и с наслаждением затянулся. Я невольно залюбовался его длинными тонкими пальцами, которые изящно и в то же время небрежно держали сигарету. Он красиво сбрасывал пепел и красиво щурился. Пальцы левой руки вертели фирменный коробок.

С задумчивым видом он сделал несколько затяжек, и отбросил коробок в сторону.

– Что ж, мои юные друзья, вы убедили меня. Чёрт возьми, в любой день может случиться так, что меня не станет на этом свете, тогда об этой истории не узнает ни одна живая душа. Иногда мне кажется, что я должен кому-то обо всём рассказать. Быть может, моя история послужит для кого-то уроком, – произнес он. – А еще… Еще я только что подумал о том, что вас, Борис, возможно, мне послало само провидение, ибо, если вы пожелаете, то пусть мой рассказ ляжет в основу вашей будущей книги.

– Я благодарю вас, граф, только мое дальнейшее творчество сейчас, как никогда ранее, находится под большим вопросом.

– Ну тут, как говорится, на всё воля божья. Однако Господь вложил в вашу голову и сердце талант, а стало быть, я поведаю вам эту историю без особой надежды на то, что она когда-либо ляжет на бумагу. А там как Бог даст.

Гурьев откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Нам показалось даже, что он задремал. Потом он встрепенулся:

– Я пытаюсь вспомнить, в каком году это было…

Рассказ графа Гурьева Георгия Павловича.

– Эта история началась в 1900. Я жил тогда с родителями в Москве. Мне было ровно двадцать два года. И я недавно вернулся из Цюриха. Вы спросите меня о том, что я делал в Цюрихе? А я там учился. Родители у меня были довольно строгие, особенно отец. Кстати, они оба живы и после революции эмигрировали в этот самый Цюрих. Так вот, мои родители воспитывали меня в старых традициях нашего рода. С ранних лет со мною много занимались учителя и гувернеры, а после я благополучно поступил в Поливановскую гимназию, что находилась на Пречистенке. Это, если вы помните, была довольно престижная гимназия, в которой учились в основном дети дворян, хотя нас с ранних лет воспитывали в большой строгости и приучали к простоте. У нас, как я сейчас вспоминаю, были очень сильные и славные преподаватели. Помимо разных учебных дисциплин и нескольких языков, в нас развивали любовь к литературе, истории, живописи, драматургии и музыке. Сейчас бы я назвал это всё гуманитарным уклоном. Профессор Лопатин у нас преподавал логику, Покровский – латынь, Готье – историю, Бельский – словесность, а Шишкин – физику.

Граф с нежной улыбкой перечислял фамилии своих горячо любимых наставников.

– Именно тогда я стал впервые рисовать и получил даже несколько уроков у преподавателя из Художественного училища. Тот видел во мне большие способности к живописи. Но, речь не об этом. Надобно сказать, что на Пречистенке, совсем недалеко от мужской гимназии Поливанова, находилась женская гимназия С. А. Арсеньевой. Меж этими гимназиями всегда была весьма тесная связь. И если сыновей отдавали учиться в Поливановскую гимназию, то дочерей в Арсеньевскую, что располагалась в особняке Давыдова. И начиная с шестого класса, между нами вспыхивали нежные юношеские романы. На улице мы часто видели прекрасных гимназисток в милых передниках с пелеринками. Особенно они были хороши в дни праздников или торжественных мероприятий. Коричневые камлотовые формы были украшены белыми крыльями парадных ученических фартучков. Как часто я любовался их тугими косами с бантами и колечками вьющихся волос. А зимой эти небесные создания бегали в гимназию в прелестных шубках и меховых капорах. На ручках некоторых белели заячьи муфты.

Когда я был еще в младших классах, то всё свободное время я, как и прочие гимназисты, думал только о девочках, что учились в Арсеньевской гимназии. Во время учёбы я трижды был влюблен в какую-нибудь из них. И всякий раз мои чувства были настолько серьезные, что упаси бог, если бы кто-то усомнился в их силе или подлинности. Перед окончанием учебы я был серьезно влюблен в Грушеньку Золотову. Это была высокая черноглазая девица, смешливая и бойкая. Однажды я даже заикнулся родителям о том, что после окончания гимназии неплохо было бы жениться на этой самой Грушеньке, чем вызвал долгий смех у маман, а отец строго отчитал меня и посоветовал выбросить из головы все эти глупости.

Закончил учёбу я почти с отличием и был по совету дяди отправлен в Цюрихский университет на факультет Права. Накануне отъезда дядя навестил нашу семью и посоветовал мне учиться прилежно и достойно, ибо «только образованным людям открыты все возможности в Российском Отчестве», а «неучем быть позорно», и «жалок путь необразованного человека». Дядя пожелал мне выбросить из головы все свои художественные пристрастия, когда я, было, заикнулся о том, что хотел бы поступить в Московское училище живописи. На что мать, отец и дядя, все трое, разом пожелали «забыть о никчемном марании бумаги», ибо этим ремеслом себя не прокормить.

Дело в том, господа, что я родился в очень состоятельной семье. Мой отец и дядя владели приличным капиталом. Их можно было смело назвать миллионерами. С такими деньжищами они могли бы спокойно почивать на лаврах и ничегошеньки не делать. Но они оба трудились всю жизнь на высокой государственной службе и потому искренне считали, что, даже имея состояние, ты не должен позволять себе вести праздный образ жизни. А дань творческим пристрастиям можно отдавать лишь в свободное от службы время.

Признаюсь, что в последние годы я редко общаюсь с родителями именно по вышеуказанной причине. Мой отец до сих пор не одобряет моей жизни вольного художника. Он не любит Францию, и особенно Париж. Даже в свои семьдесят четыре он физически активен и занимается бизнесом. А дядя мой, увы, скончался несколько лет тому назад от сердечного приступа.

Итак, сразу же после гимназии и весьма быстрых сборов я был тут же отправлен на учебу в Цюрих. Параллельно с курсом правоведения мне пришлось еще проходить занятия по экономике, а потому во время учёбы у меня было очень мало времени на гульбу и развлечения. Если сказать вам, что я почти не поднимал головы от книг – это ничего не сказать. Помимо этого мне приходилось углубленно изучать несколько иностранных языков.

Причем денег мне посылали ровно столько, чтобы едва хватало на оплату преподавателям, жилье и питание. Я не получал сверх этого ровно ни одного франка. И за моими расходами строго следил дядя, который часто навещал меня. Он же помог мне снять приличную и недорогую квартиру у одной пожилой семейной пары. Там же меня и кормили весьма будничной и скромной едой.

Конечно, Швейцария – это не Россия. И за границей было гораздо больше соблазнов. И всё же – так вышло, что за все время учёбы я лишь пару раз бывал в одном из местных пабов и на студенческой вечеринке. Правда, на втором курсе я был недолго и пылко влюблен в продавщицу из магазина, где я покупал местные булочки и швейцарский сыр. Продавщица, как мне помнится, была весьма недурна собою и мило кокетничала, когда продавала мне по субботам местный Цопф и Граубюнден. Несмотря на загруженность, я долго вынашивал мысль о поэтапном соблазнении этой милой торговки. Но, как выяснилось позднее, она оказалась замужем и любезничала ровно со всеми своими покупателями.

В свободные от занятий часы, не смотря на протесты дяди и отца, я часто втайне бегал на набережную реки Лиммат и рисовал там средневековые здания, соборы и церкви, отражающиеся в воде. А так же белых лебедей. Их стаи царственно покачивались в тихих волнах реки. Иногда я уезжал за город и бродил там по маленьким швейцарским деревенькам с белеными домиками. Я бесконечно любовался местными монастырями, церквями и соборами. От пейзажей альпийских маковых лугов, нетронутых, словно хрустальных озер и верхушек заснеженных гор у меня захватывало дух. И, конечно, я всюду таскал с собой небольшой мольберт.

Я даже привёз на родину целую стопку собственных акварелей из славного края моей студенческой юности. Господа, я не стану слишком подробно описывать свой цюрихский период, ибо это не входит в тему моего рассказа. Скажу только одно, что вернулся я из Швейцарии ровно через пять лет, ибо мои родители, желающие впихнуть в меня как можно больше знаний, оплатили еще несколько спецкурсов у именитых профессоров.

Вы только не подумайте, друзья, что перед вами сидит человек, который до двадцати лет умудрился остаться девственником. Нет, это не так. Впервые я познал женщину в семнадцать. И ей оказалась одна…

* * *

Гурьев внезапно замолчал, будто очнувшись от тумана воспоминаний. Он вновь отхлебнул вина и закурил новую сигарету. Сделав несколько затяжек, он бегло глянул на Алекса, а потом более пристально посмотрел мне в глаза.

– Простите, мальчики, я вот тут подумал о том, в какой степени откровенности я могу продолжать свой рассказ? Я вполне себе представляю свободу современных нравов, и снятие многих моральных запретов у нынешней молодежи. Индустриальная и культурная революции, помимо всем нам известного октябрьского переворота, перевернули многое в головах людей и сняли табу с непечатных изданий и откровенных художественных произведений. Однако дело морали – это, согласитесь, вопрос весьма индивидуальный. И деликатный. Понимаете, моя история подразумевает собой такую степень искренности и отсутствие ханжества, которые бы многим чопорным господам и дамам пришлись бы не по вкусу. С Алексом мы уже общались, но вы Борис… После всех моих исповедей не сочтете ли меня старым сатиром, льющим в пуританские уши смесь из непристойностей?

– Вы серьезно? – я усмехнулся.

– Вполне, – кивнул Гурьев и сплюнул с языка крупинку табака.

– Граф, я не стану долго объясняться. Я скажу лишь пару слов в своё оправдание. Так вот, одно скромное американское издательство выпустило сборник моих эротических рассказов. Шквал критики обрушился на мою голову сразу же после выхода этой книги. Мои рассказы называли «порнографическими». Хотя это вопрос весьма спорный. И нет в литературе четкого критерия отличия «порно» от «эротики». Слишком тонка грань. Как по мне, так основное отличие эротики заключено как раз в наличии сюжета, а в жанре «порно» сюжет может и отсутствовать. Так вот, сколько бы меня не критиковали в тот год, ничто не смогло остановить продажу моего маленького сборника. Его переиздавали трижды. А мой издатель просит меня вновь написать нечто в том же духе. Как сказал кто-то из классиков: «Книги фривольного содержания никогда не пылятся на полке».

Гурьев с улыбкой качал головой.

– Я убедил вас, что никоем образом не могу являться ханжой?

– Я не читал вашего сборника, но думаю, что да. Хорошо, я продолжу.

Продолжение рассказа графа Гурьева Георгия Павловича

– Но я отвлекся. Как вы уже поняли, в моем воспитании самую важную роль играл дядя. Это был уникальный человек. Не по годам прагматичный. Он был старше меня ровно на десять лет. Иногда мне казалось, что он попал в наше время из будущего. Он был очень спортивен, подтянут и всегда модно и с лоском одет. Кстати, он не был красавцем, но держался весьма элегантно. Многие женщины сходили от него с ума, а он так и не женился, оставшись почти до конца жизни заядлым холостяком. Почти… Несмотря на явный успех у женщин, сам он был рассудочен в амурных вопросах. И к взаимоотношению полов подходил весьма утилитарно и приземлено. Он мог говорить о дамах ровно так, как говорил бы о лошадях или новых машинах. Кстати, машины были его главной страстью. После его смерти остался целый ангар новеньких дорогих авто. Так вот, сразу же после окончания гимназии он как-то забрал меня в свой английский клуб и там завёл разговор о женщинах.

– Мой дорогой племянник, – просто начал он. – Скажи, за время учёбы в гимназии ты не имел связи с женщиной?

– Нет, – я мотнул головой и покраснел, словно рак.

– Вопрос этот я задал тебе на всякий случай. Признаюсь, что я доплачивал твоим воспитателям, чтобы они не спускали с тебя глаз. Но, и на старуху бывает проруха. Вдруг ты согрешил с какой-нибудь гимназисткой или пепиньеркой из Арсеньевской гимназии тогда, когда твои воспитатели потеряли бдительность?

– Нет же, дядя, – почти закричал я.

– Ты не ори, а веди себя спокойнее. Спокойствие и хладнокровие отличает истинного мужчину от всех прочих. Я научу тебя смотреть на женский пол с той долей разумности, коего они заслуживают. Я хочу воспитать из тебя серьезного государственного деятеля, человека высокого достоинства и чести. А потому я сразу буду посвящать тебя во многие житейские и не только вопросы. У тебя сейчас тот возраст, когда в теле происходит бурление всех жизненных соков. С природой спорить глупо и бессмысленно, а порою и пагубно. Но даже в осознании сего факта должен наличествовать не сиюминутный эмоциональный порыв или не дай бог сентиментальность. В половых вопросах так же, как во всех прочих, должны присутствовать глубокая осведомленность, практичность и рационализм.

Я почти не понимал ни слова из того, о чём мне тогда говорил дядя. Я лишь смотрел на него широко раскрытыми глазами и ловил каждое слово, попутно проговаривая губами окончания его фраз.

– Запомни, ни один дамский угодник, ловелас или бонвиван – никогда не сделали сколько либо значимой и серьезной карьеры. Такого рода людишки – это человеческий мусор. Все романтические страсти, фантазии и грёзы – это удел меланхоличных барышень, вздыхающих возле окна в ожидании кавалеров. Мужчине такие страдания и мысли не к лицу. Скажу даже больше – все романтические настроения ядовиты и порочны в своей сути. Они ведут мужчину к позору и гибели. И мне бы хотелось, чтобы вся твоя дальнейшая жизнь была лишена этих амурных глупостей. Когда придёт время, я найду тебе достойную спутницу – здоровую, породистую, миловидную, со связями и капиталом, способную нарожать кучу детей. И тогда я женю тебя на ней, дабы ты смог впоследствии стать всеми уважаемым отцом семейства и продолжить графский род Гурьевых.

Забегая вперед, я должен с грустью поведать о том, что лишь много лет позднее я совершенно случайно узнал о том, что в ранней юности ему жестоко и хладнокровно разбила сердце одна великосветская красавица. Говорят, что он очень сильно и долго её любил. И после этого, отстрадав несколько лет, он вынужден был стать крепким и циничным. Всё его хладнокровие и рациональный подход к вопросам взаимоотношения полов появились в нём вовсе не от рождения. Мы становимся грубее и бескомпромисснее лишь после того, как сильно пострадаем от собственной безответной любви. Когда предательство и обиды опалят нам крылья и ранят в самое сердце. Мой несчастный дядя вынужден был заковать своё сердце толстым панцирем изо льда и камня, дабы больше не страдать, как уже страдал однажды. Но так, как он желал мне лишь самого лучшего, то пытался с юных лет оградить меня от того, чем был однажды так глубоко уязвлён лично.

Итак, мне было лишь семнадцать. Я смотрел на него во все глаза и слушал.

– Завтра я сам впервые отведу тебя к женщине. Это не случайная женщина. Она моя давняя знакомая. Я знаю ее около пяти лет. И все пять лет я ей исправно плачу только за то, чтобы она ни с кем не путалась и содержала свое здоровье и гигиену в полном порядке. Она неплохо воспитана и весьма добропорядочна. Я и сам иногда бываю у неё.

– Подожди, дядя, – вновь вспыхнул я. – Если эта женщина твоя любовница, то зачем же мне это знакомство?

Внутренне я негодовал от циничности всей этой ситуации.

– Я не пойду!

– Ну и будешь глупцом. Ты желаешь пойти в публичный дом?

– Да! – буркнул я, после долгого молчания. – Что такого, там многие мои товарищи бывали.

– И это будет самым твоим безрассудным поступком, могущим перечеркнуть всю твою дальнейшую жизнь. Сегодня ты брезгуешь переспать с той женщиной, с которой очень редко бывал лишь я один, зато не брезгуешь переспать с той, которая возможно имела сношения с сотней или даже тысячью мужчин разного достоинства. Очень может быть, еще вчера её пользовали сразу несколько матросов. Ты, мой юный друг, желаешь заполучить себе какую-нибудь совершенно редкую и зверскую форму сифилиса? Гонконгский сифилис или марокканский? Как ты думаешь, прилично ли русскому графу служить государю без носа?

– Конечно, нет, – мотнул головой я. – Что за нелепые и ужасные вещи ты говоришь?

– А как тогда?

– Вообще никуда не пойду… – я насупился.

– И будет глупо. Решено, завтра утром я заеду за тобой, и мы поедем к моей милой Каролине. Потом я оставлю тебя у неё на квартире часов на пять. Думаю, что для начала хватит, – он усмехнулся и быстрыми шагами покинул комнату.

А я долго смотрел ему вослед, любуясь на его худощавую и подтянутую фигуру, облаченную в строгий мундир, и думал о том, что дядя еще так молод и хорош собою. Отчего он сам не найдет себе здоровую и породистую аристократку и не продолжит графский род Гурьевых.

Наутро следующего дня я позавтракал, тщательно принял ванну и обрызгался отцовскими духами. На душе у меня было тревожно. Я испытывал чувство крайней неловкости перед дядей. Мне даже казалось, что родители тоже обо всём догадываются и понимающе косо поглядывают в мою сторону. Но это были лишь мои страхи и необыкновенная мнительность. Я не находил себе места от мыслей о том, что мне сегодня предстоит. Более того, я отчего-то решил, что могу совсем не понравиться мифической Каролине. А вдруг она посмеется надо мною, думал я. Похоже, я вовсе не хорош собою. Да, нет же… Я откровенно гадок, думал я.

Минуты тянулись бесконечно долго, а мое внутреннее состояние уже было близко к панике. Я готов был убежать на улицу. И в то же время меня одолевало жуткое любопытство и желание постичь ту самую, главную тайну. Интересно, разденется ли эта Каролина донага? А какая у неё грудь? А сколько же ей лет? Неужели я смогу потрогать ее? От этих мыслей меня бросало в пот и делалось тяжко в паху.

К счастью, дядя не заставил себя долго ждать. Едва я подошел в очередной раз к окну, как увидел, что от чугунных ворот нашего московского дома на Волхонке во двор въезжает его щегольская коляска, запряженная парой вороных.

Улыбаясь, он вошел в гостиную и сразу глянул на меня, оценив лишь глазами, что я уже одет в новенький сюртук и тщательно причесан. Отец, оторвавшись от газеты, поприветствовал брата, а после спросил:

– А куда это вы оба собрались?

– Я обещал Джорджу показать своих новых рысаков, потом мы съездим на ипподром и в мой клуб. Он еще нескоро появится в России, поэтому я хочу как можно больше показать ему перед учёбой и познакомить с несколькими, весьма полезными в будущем людьми.

В комнату вошла мать:

– Николя, ты позавтракаешь? Велеть накрыть стол? Или кофе?

– Благодарю, Ниночка. Я только из-за стола, – поклонился дядя.

Я слушал их обычный, ничем не примечательный диалог, и внутренне сходил с ума от острого напряжения. У меня кружилась голова, и сосало под ложечкой. Я безумно боялся, что дядя выдаст меня хоть единым намеком или неловким словом.

– Ну, ты готов? – весело обратился он ко мне.

– Готов, – хрипло отозвался я.

– Тогда едем…

Когда я оказался в его крытой коляске, он помахал перчатками возле своего носа.

– Фу, Джордж, на кой чёрт ты так надушился Imprial от Герлена? Нет, аромат старый и очень достойный, но тебе, как юноше, нужно душиться лишь чуточку и чем-то более свежим. Я потом куплю тебе в подарок флакон хороших мужских духов. Ладно, трогай, – махнул он рукой, и мы покатили к его таинственной Каролине.

Удивительно, но оказалось, что жила Каролина на Ильинке в большом доме с огромным парадным входом. Ехали до неё мы довольно долго. Когда добрались, мы позвонили в парадное. Нам открыл седой и важный швейцар, который, увидев дядю, сильно засуетился. Распахнув двери настежь, он с уважением пригласил нас войти. По широкой, украшенной цветами лестнице, мы поднялись на второй этаж и позвонили в квартиру. Сию минуту двери распахнулись, и перед нами оказалась довольно миленькая горничная в белом переднике. Она сделала книксен и приняла у нас шляпы и дядину трость.

– Проходите, господа, Каролина Михайловна ждёт вас.

Мы прошли в гостиную, обитую голубым шёлком. Обстановка в комнате была очень уютной. Дорогая мебель, обтянутая светло серым кретоном, ореховый изящный шкаф, круглый полированный стол, роскошный диван, белоснежная лепнина на потолке, свежие цветы в фарфоровых вазонах – всё это создавало какое-то сияющее великолепие и мягкий уют. Несмотря на то, что за окном стояло прекрасное летнее утро, в комнате горело несколько газовых ламп. Вся гостиная была заставлена милыми безделушками из белого гипса и горного хрусталя. А возле дивана возвышалась небольшая беломраморная статуэтка с летящим амуром. Но самое ошеломительное впечатление произвела на меня сама хозяйка этой необыкновенно приветливой квартиры.

Это была довольно стройная и миловидная брюнетка. Совсем юная девушка. Я с восхищением рассматривал черты ее красивого и нежного лица. Сначала я подумал о том, что она моя ровесница, или старше меня года на три. Как выяснилось позднее, Каролине было ровно двадцать пять. Она встала с дивана и, очаровательно улыбаясь, подошла к нам, подставив обе маленькие ручки для поцелуя дяде Николаю. Я стоял рядом и почувствовал необыкновенный аромат, идущий от её платья, волос и всей стройной фигурки. У нее были белые ровные зубки, чистые матовые щечки с ямочками, маленький, чуть вздернутый носик и огромные бархатистые карие глаза. Волосы этой красавицы были уложены в высокую прическу, спускаясь на молочные плечи несколькими завитыми локонами. Тонкие пальцы венчались парой дорогих перстней, а лилейную шейку огибала бархотка с изящной брошью в виде цветка. Таких красоток я видел раньше лишь на картинах времен Людовика XV. Ей не хватало только белого парика с буклями и платья на кринолине. Это был типаж почти кукольной красавицы эпохи рококо. Помимо этого у неё оказался девичий и очень нежный голос.

С той минуты, как я увидел её, я забыл обо всем на свете. Я забыл даже о цели своего визита в эту квартиру. Я смотрел на девушку во все глаза и даже не слышал того, о чём с ней разговаривал дядя. А тот, меж делом, чувствовал себя здесь полным хозяином. Он сам распорядился, чтобы горничная принесла кофе со сливками и свежих эклеров. Я пил кофе, словно пьяный. И не сводил своего ошеломленного взгляда с лица Каролины. Я любовался её мимикой и заливистым смехом. Она хохотала над остротами дяди, очаровательно кривя рот и блистая мелким жемчугом зубов.

Очнулся я только тогда, когда дядя засобирался уходить. Только тут к моему ужасу до меня дошло, что он намеривался оставить меня наедине с этой нереальной красавицей. Такой смелой и раскованной. Сначала я тоже было, вскочил с места и засобирался уйти вместе с дядей. Но тот взял меня крепко за плечо и усадил в кресло, шепнув:

– Не суетись. Через несколько часов я вернусь. Вспомни, для чего ты здесь. Смотри на Каролину проще. Она знает, для чего я ей плачу.

С этими словами он покинул нас. Я снова сел за стол и сделал вид, что рассматриваю узор на фарфоровой чашке. Каролина легко присела напротив.

– Милый Джорджик, не хотите ли еще эклеров и кофе?

– Нет, благодарю вас, – поспешно ответил я и вновь пуще прежнего уткнулся взором в пустую чашку.

В комнате повисла тягостная тишина. Только ходики на комоде отсчитывали медленный бег минут. Первой, как и ожидалось, нарушила паузу Каролина.

– Георгий, скажите, а вы любите живопись?

– Люблю, – отвечал я. – Я и сам иногда рисую.

– Правда? – удивилась она. – А вы сможете нарисовать мой портрет?

– Думаю, это вряд ли…

– А может, мы попробуем?

В ответ я лишь покраснел и пожал плечами.

– Ну, хорошо. Пойдемте в соседнюю комнату, я покажу вам несколько интересных картин, – проворковала она.

Я быстро соскочил со стула и пошел вслед за Каролиной. Соседняя комната оказалась не менее роскошной, чем гостиная. Здесь тоже была дорогая и великолепная мебель. Помимо большого дивана здесь располагалась довольно легкомысленная розовая софа-рекамье, а рядом с ней возвышалась кадка с пальмой. Правда, вдоль стен я заметил пару книжных стеллажей. Неужели эта девушка любит читать, тут же подумал я. Мой взор задержался и на нескольких пейзажах в золоченых рамах. Каролина взяла меня за руку и подвела к картинам. Она стала называть имена каких-то совсем неизвестных мне, современных художников, но я почти не слушал её. Я не мог её слушать. Мои ладони возгорались от ее нежных, словно кошачьих касаний. В голове стелился туман. Туманом же заволокло и мои глаза. Я видел лишь разрозненные части совсем иной, ошеломительной для меня картины – мочку чуть розоватого уха, отягощенную массивными золотыми сережками, нежный овал чистых бархатистых щек, эти безумно красивые, что-то говорящие губы, блеск карих глаз. Она говорила и говорила, а я делал вид, что внимательно слушаю её и кивал, словно глупый мерин. И вдруг она как-то по-особенному, лукаво посмотрела мне прямо в глаза и рассмеялась. А после совсем неожиданно обняла меня двумя мягкими и невесомыми руками и, чуточку прижав к себе, прошептала мне на ухо:

– Ну, до чего же ты красив, милый Джорджик. Ты так похож на Николя.

– На дядю? – переспросил я.

– Ну, конечно, – улыбнулась она. – Наверное, Коленька был так же хорош в юности.

– А вы полагаете, что я хорош? – продолжал упорствовать я.

– Ты необыкновенно красив, милый мальчик, – с легкой грустью отозвалась Каролина. – Дело в том, что я настолько люблю Николя, что не смогу не полюбить и тебя, мой ангел. Для меня свято всё, что связано с твоим дядей.

Она вновь прижала меня к себе и расцеловала в обе щеки, а потом глянула на меня чуть более решительно и прошептала:

– Так мы далеко не уйдём…

Её ладошки ухватили меня за голову. Она притянула меня к себе и поцеловала прямо в губы. Мне показалось, что мои ноги тут же оторвались от паркетного пола. Я летел над землей вместе с несносной Каролиной, и тысячи солнц вливались в мои глаза вместе с блеском газовых ламп. После того, как она закончила свой поцелуй, я почувствовал, что могу свалиться в обморок. Я сделал шаг и едва удержался на месте.

– Господи, – прошептала она, сияя потемневшим взором. – Да, какой же ты сладкий…

Вдохновленный такими откровениями, неожиданно для себя самого, я приблизился к девушке и неловко обнял её негнущимися руками. Мои губы коснулись её шеи, лица и маленькой груди. Я стал как попало осыпать её поцелуями с такой жадностью, что она пискнула и потянула меня в соседнюю комнату. Это была её спальня. А дальше все было, словно в тумане. Она довольно быстро скинула юбки и осталась в корсете и чулочках. Я невольно застыл, глядя на её стройные ножки, облаченные в белый ажурный шелк, батистовые панталончики с разрезом в шаге, на тонкую талию, затянутую в атлас английского корсета, на белоснежные и упругие шарики грудей, рвущиеся из крепких тисков китового уса.

– Ну, как я тебе? – она кокетливо повертела бедрами и повернулась ко мне выпуклой попкой.

– Я люблю вас, – невольно прошептал я.

– Что? Любишь? Ну, хорошо же. Хоть от тебя, милый мой мальчик, я услышу эти заветные слова. Иди ко мне. Нет, обожди, я сниму с себя всё. И ты раздевайся скорее, мой хороший. Не тушуйся. Я не сделаю тебе ничего плохого. Мы лишь чуточку полежим голенькими, и я тебя приласкаю.

* * *

– А дальше, господа, мне весьма неловко описывать детали моего первого грехопадения, – смутившись, произнес Гурьев. – Скажу только одно, что обнаженная Каролина была чертовски обворожительна, а я еще так молод и неопытен, что самый мой первый раз случился слишком быстро. И этот факт меня сильно оконфузил.

Перепачканная любовными соками, обнаженная Каролина походила на нимфу, соблазняющую неопытного фавна. Она вовсе не успокоилась после моего самого первого раза и продолжала нежно ласкать меня, покусывая острыми зубками мочку моего уха. Эта кокетка играла со мною, словно умудренная опытом жрица любви. Уже позднее я понял, что Каролине дядя недаром платил кучу денег и содержал её. Женское чутье, такт и нежность в ней были развиты сверх всякой меры. Она гладила и бесконечно целовала мой живот, руки, ноги и называла меня так ласково, как я не мог себе даже вообразить.

Спустя годы я понял, что вела она себя так скорее не из-за того, что я ей так уж понравился. Нет. Просто я сильно ей напоминал того, кого она страстно и безответно любила на протяжении многих лет. Женщины – это такие сложные и весьма коварные создания – они могут спать с одним, а представлять себе другого. И от самой этой мысли входить в такой неописуемый экстаз, что нелюбимый ими мужчина припишет эти восторги и страстный шепот лишь собственному совершенству. И бедному будет совсем невдомек, что в эти минуты она была вовсе не с ним…