Читать книгу: «Николай Некрасов. Его жизнь и литературная деятельность», страница 9

Возьмите, например, картину вырубки леса в некрасовской поэме “Саша”. Тут все до того отражает субъективное настроение юной героини, что читатель проникается даже злобой к “явившимся с топорами” мужикам!.. Эту сравнительную односторонность, эту недостаточную широту поэтической восприимчивости, быть может, следует признать крупным недостатком Некрасова как художника, но в нем же, в этом “недостатке”, нужно искать и причину его огромной силы, секрет необычайной власти над чуткими и отзывчивыми сердцами. Поэт пушкинского типа вряд ли мог бы с таким блестящим успехом выполнить поэтическую миссию эпохи освобождения…

Подобно мифическому Антею, который делался неодолимо сильным, прикасаясь ногами к матери-земле, Некрасов поднимается во весь рост своего могучего таланта и голос его приобретает полную силу всякий раз, когда он поет о горе народном; напротив, удаляясь от этого главного, возвышающего источника, он как будто ослабевает, утрачивает свои чары. “Чиновника”, “Современную оду”, “Колыбельную песню”, “Нравственного человека”, “Прекрасную партию”, все сатиры 1865–1867 годов, “Недавнее время”, большую сатирическую поэму “Современники” мы знали бы, может быть, не больше, чем многие остроумные стихотворения Минаева и Курочкина, если бы не подкупающее, гипнотизирующее имя Некрасова… С другой стороны, в некоторых и из только что названных сравнительно слабых вещей Некрасов вдруг, точно по мановению волшебного жезла, из юмориста среднего таланта превращается снова в перворазрядного лирика и достигает высоты лучших своих шедевров, как только “попадает на своего конька”, вдохновляется впечатлениями и идеями известного порядка. Вспомните, читатель, то место в “Балете”, вялом и фельетонно-болтливом, где на сцену выходит в крестьянской рубахе Петипа – “и театр застонал”.

 
Все – до ластовиц белых в рубахе —
Было верно: на шляпе цветы,
Удаль русская в каждом размахе, —
Не артистка – волшебница ты.
 
 
Все слилось в оглушительном “браво”,
Дань народному чувству платя,
Только ты, моя муза, лукаво
Улыбаешься… Полно, дитя!
 
 
Неуместна здесь строгая дума,
Неприлична гримаса твоя…
Но молчишь ты, скучна и угрюма…
Что ж ты думаешь, муза моя?
 
 
На конек ты попала обычный,
На уме у тебя мужики,
За которых на сцене столичной
Петипа пожинает венки.
 
 
И ты думаешь: Гурия рая!
Ты мила, ты воздушно-легка,
Так танцуй же ты “Деву Дуная”,
Но в покое оставь мужика!
 
 
В мерзлых лапотках, в шубе нагольной,
Весь заиндевев, сам за себя
В эту пору он пляшет довольно…
…
 
 
Прямиком через реки, поля
Едут путники узкой тропою:
В белом саване смерти земля,
Небо хмурое, полное мглою.
 
 
От утра до вечерней поры
Все одни пред глазами картины:
Видишь, как, обнажая бугры,
Ветер снегом заносит лощины,
 
 
Видишь, как под кустом иногда
Пропорхнет эта милая пташка,
Что от нас не летит никуда
(Любит скудный наш север, бедняжка!).
 
 
Или, щелкая, стая дроздов
Пролетит и посядет на ели;
Слышишь дикие стоны волков
И визгливое пенье метели…
 
 
Снежно, холодно… Мгла и туман…
И по этой унылой равнине
Шаг за шагом идет караван
С седоками в промерзлой овчине.
 

Это едут мужики из города, где сдали в солдаты сыновей, и везут домой страшную кладь – крестьянское горе:

 
Где до солнца идет за порог
С топором на работу кручина,
Где на белую скатерть дорог
Поздним вечером светит лучина,
 
 
Там найдется кому эту кладь
По суровым сердцам разобрать,
Там она приютится, попрячется,
До другого набора проплачется!..
 

Эта картина безысходного мужицкого горя на сумрачном фоне зимней русской природы – даже и у Некрасова одна из наиболее сильных, а между тем вкраплена она в одно из самых посредственных стихотворений…

Не менее замечательна бурлацкая песня “В гору” (“Хлебушка нет!”), распеваемая разбойничьим хором “героев времени” в остроумной местами, но в общем прозаической и растянутой сатирической поэме “Современники”.

Итак, мы не отрицаем известной односторонности поэтической восприимчивости Некрасова, односторонности, вытекающей из всего душевного строя поэта. С точки зрения требований “чистого искусства” это, конечно, более или менее существенный недостаток. Но, подобно тому как в живом человеческом лице наибольшую прелесть составляет иногда то, что меньше всего отвечает отвлеченным требованиям эстетики, у Некрасова, как мы уже сказали, теоретические недостатки являются нередко источником силы и обаяния его как поэта. Говоря так, мы вовсе не думаем, конечно, утверждать, что поэзия Некрасова свободна решительно от всяких изъянов и недочетов; напротив, их очень много… Мы знаем это ничуть не хуже его многочисленных недругов, отыскивающих малейший предлог, чтобы отнять у своего идейного противника самый титул поэта. Мы только твердо уверены, что Некрасову не страшна никакая критика и что наши потомки будут еще читать и любить его произведения в то время, когда не останется уже и следа от крикливой славы тех гениев, которых нам ставили и ставят в пример настоящей красоты и величия. Мы даже думаем, что, добросовестно отметив недостатки Некрасова, мы тем лучше сумеем понять, чем в действительности силен Некрасов, что есть в его поэзии великого и непреходящего.

Без обиняков следует, прежде всего, признать тот прискорбный факт, что период долгой подневольной работы, писания фельетонов, водевилей, мелодрам, пародий и юмористических куплетов не прошел для нашего поэта безнаказанно, испортив до некоторой степени его природное чутье художественной меры и такта и отучив тщательно работать над воплощением поэтического образа в стихотворной форме. У нас есть блестящий образчик того, чего мог достичь Некрасов, следуя собственному правилу:

 
Стих, как монету, чекань
Строго, отчетливо, честно;
Правилу следуй упорно —
Чтобы словам было тесно,
Мыслям просторно!
 

Мы имеем в виду “Бурю” (“Долго не сдавалась Любушка-соседка”). Напечатанное первоначально в “Современнике” (1850), стихотворение это было длинно и бесцветно; в печати его осмеяли… Но три года спустя Некрасов переделал пьесу, сократив больше чем наполовину, снабдив более певучим метром и расцветив удивительно жизненными красками; “Буря” стала неузнаваемой! К сожалению, такую виртуозность в обработке формы поэт проявлял далеко не всегда; обыкновенно он почти не делал поправок в напечатанном раз тексте, оставляя без внимания все указания и насмешки критиков.

Примеров не только стилистических, но и поэтических промахов Некрасова можно привести немало. Одним из самых важных, на наш взгляд, является уже много раз отмеченное критикой центральное место в стихотворении “Еду ли ночью”. Эта превосходная в общем вещь пользовалась и пользуется вполне заслуженной популярностью; чего стоят хотя бы первые строки:

 
Еду ли ночью по улице темной,
Бури ль заслушаюсь в пасмурный день, —
Друг беззащитный, больной и бездомный,
Вдруг предо мной промелькнет твоя тень!
 

Тут опять сказывается обычная способность Некрасова несколькими словами сразу создать у читателя известное душевное настроение: вы не прочли еще следующего стиха, а сердце уже стеснилось “мучительной думой”. И вот в это-то удивительное стихотворение Некрасов ввел психологически невероятную мелодраму: молодая гордая женщина сейчас же после смерти ребенка, в виду его еще не остывшего трупа и на глазах у больного мужа, “принаряжается, будто к венцу”, и идет на улицу продавать себя… Для чего? Для того только, чтобы купить “гробик ребенку и ужин отцу”. Но для этого так немного нужно, что было бы, конечно, достаточно продать “венчальный” наряд! Если бы момент был выбран поэтом несколько иной, если бы, например, мать отправилась на улицу, видя страдания своего ребенка и надеясь еще спасти его, мы бы ее поняли; но то положение, которое изображает Некрасов, не вызывает к себе ни малейшего сочувствия, потому что оно по существу фальшиво. Разумеется, ни одна в мире женщина так не поступит…

Такой же мелодрамой, немыслимой в живой действительности, следует назвать и ту сцену во второй части “Несчастных”, где каторжники хором отпевают “в бешеном весельи” своего умирающего товарища. Совсем не так ведут себя в подобные минуты русские арестанты (вспомним, например, сцену смерти Михайлова в “Записках из Мертвого дома” Достоевского)… Не говорим уже о том, что нигде в России каторжных не держат в подземельях (у Некрасова действие происходит вечером – значит, не в рабочее время). В тех же “Несчастных” Крот заинтересовывает арестантов рассказами о Петре Великом. Казалось бы, достаточно посвятить этим рассказам два-три, много – пять вечеров, у Некрасова же – “сто вечеров до поздней ночи он говорил нам про него”! К слову сказать, в цифрах наш поэт вообще не знает меры. Чиновник из “Филантропа” (напечатанного в 1853 году) рассказывает про себя: “Минет сорок лет зимой, как я щеку стал подвязывать, отморозивши хмельной”. Действие рассказа относится этим фактом ко времени нашествия французов, а Некрасов имеет, конечно, в виду обличение современной ему эпохи. Помещик из “Кому на Руси жить хорошо” тоже сорок лет безвыездно живет в деревне, а между тем не умеет отличить ржаного колоса от ячменного… В лютый крещенский мороз в Петербурге Некрасов на пространстве пяти саженей насчитывает до сотни отмороженных щек и ушей… У присутственных мест в том же Петербурге стоят сотни сотен (значит самое меньшее – сорок тысяч!) крестьянских дровней…

Вычурным и неестественным кажется нам конец прелестного стихотворения “Выбор”, где девушка, задумавшая наложить на себя руки, ничего лучшего не находит, как броситься вниз головой… с огромного дерева. В поэме “Дедушка” сын, встречающий возвращенного из ссылки отца-декабриста, “пред отцом преклонился, ноги омыл старику”… Княгиня Волконская скатывается вместе с кибиткой “с высокой вершины Алтая” – и ничего, остается жива и здорова (уж не подчеркиваем, что “вершины Алтая” стоят далеко в стороне от ее дороги).²² Фигура Савелия, “богатыря святорусского”, несет явную печать гиперболы и шаржа, а сентиментальная история с губернаторшей точно взята из какого-нибудь пасторального романа… В главе “Счастливые” (в той же поэме “Кому на Руси жить хорошо”) бросается в глаза следующий досадный недосмотр. В пьяную праздничную ночь, расположившись за деревней под густой липой, странники “прокликивают клич” в толпе слоняющихся кругом подвыпивших мужиков: “Нет ли где счастливого? На славу угостим!” И вот вместе с разными другими счастливцами “пришел с тяжелым молотом каменотес-олончанин”. Спрашивается: откуда и зачем взялся у него в такую пору молот? Конечно, он явился на сцену единственно для красоты слога… Подобных промахов и недосмотров у Некрасова не оберешься. В первоначально напечатанном тексте стихотворения “В деревне” были стихи: “Добрая барыня Марья Романовна на три молебна дала” (вместо “панихиды”)… И еще: “Деньги семнадцать рублей за упокой его душеньки подали” (выходило: за упокой душеньки медведя)… Но эти обмолвки были позже устранены поэтом. Зато в “Буре” так и остался навсегда стих:

 
Промочила ножки и хоть выжми шубку, —
 

хотя речь идет о летней грозе… Но всего досаднее недосмотр в превосходной картине рубки леса в поэме “Саша”:

 
Там, из-за старой нахмуренной ели,
Красные грозди калины глядели…
 

Значит, дело происходит осенью (осенью и производится обыкновенно рубка леса); но дальше появляются вдруг разевающие желтые рты галчата, которые выводятся только весною…

Прозаические обороты и целые тирады, к сожалению, нередко врываются у Некрасова диссонансом в самые безукоризненные вещи, написанные “бессмертной красоты стихами”. В “Рыцаре на час”, например, читаем:

 
Даль глубоко-прозрачна, чиста,
Месяц полный плывет над дубровой,
И господствуют в небе цвета:
Голубой, беловатый, лиловый…
 

Или в замечательную по поэтическому, чисто народному колориту песню воеводы Мороза (в поэме “Мороз, Красный нос”), обходящего дозором свои лесные владенья, замешиваются каким-то образом такие грубые стихи:

 
Без мелу всю выбелю рожу,
А нос запылает огнем,
И бороду так приморожу
К вожжам – хоть руби топором!
 

Наконец, в “Крестьянских детях” есть такое стихотворное рассуждение:

 
Положим, крестьянский ребенок свободно
Растет, не учась ничему…
 

Этот, как видит читатель, довольно длинный перечень промахов и изъянов при желании можно бы увеличить, но зачем? Что этим было бы доказано? По нашему мнению, только то одно, что высокодаровитый поэт, превосходно знавший русскую действительность и русскую природу, на заре жизни, когда другие юноши еще учатся, спокойно и беспрепятственно развивая свои способности, прошел уже тяжелую школу черной литературной работы, постоянной спешки и лихорадочного возбуждения. Не получив систематического образования, Некрасов по всей справедливости может быть назван гениальным самородком. Указывать на слабости и частные промахи его в доказательство того, что он не был поэтом, – нелепо, дико. Если бы мы захотели привести из Некрасова – в качестве не аргумента, а лишь примера – какое-нибудь стихотворение, отрывок высокой художественной ценности, мы сильно затруднились бы выбором: до того много у Некрасова истинно поэтических, прекрасных стихов и так много каждый из нас знает их наизусть. Но, конечно, читатель с удовольствием перечитает еще раз следующие строки, равных которым по красоте не много знает русская поэзия:

 
Все рожь кругом, как степь живая,
Ни замков, ни морей, ни гор…
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующий простор!
За дальним Средиземным морем,
Под небом ярче твоего,
Искал я примиренья с горем —
И не нашел я ничего!..
Я твой. Пусть ропот укоризны
За мною по пятам бежал,
Не небесам чужой отчизны —
Я песни родине слагал!
И ныне жадно поверяю
Мечту любимую мою
И в умиленьи посылаю
Всему привет…
Храм Божий на горе мелькнул
И детски чистым чувством веры
Внезапно на душу пахнул.
Нет отрицанья, нет сомненья,
И шепчет голос неземной:
Лови минуту умиленья,
Войди с открытой головой!
Как ни тепло чужое море,
Как ни красна чужая даль —
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль!
Храм воздыханья, храм печали —
Убогий храм земли твоей:
Тяжеле стонов не слыхали
Ни римский Петр, ни Колизей!
Сюда народ, тобой любимый,
Своей тоски неодолимой
Святое бремя приносил —
И облегченный уходил!
Войди! Христос наложит руки
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной…
Я внял… я детски умилился…
И долго я рыдал и бился
О плиты старые челом,
Чтобы простил, чтоб заступился,
Чтоб осенил меня крестом
Бог угнетенных, Бог скорбящих,
Бог поколений, предстоящих
Пред этим скудным алтарем!
 

Напомним еще картину другого возвращения поэта на родину – в начале поэмы “Саша”; также – изображение девичьей тоски по милому в “Коробейниках” (“Хорошо было детинушке”) или горя оскорбленной, поруганной женщины-матери в “Крестьянке” (“Я пошла на речку быструю”). А какие оригинальные, чисто народные картины родной природы встречаются в главном создании Некрасова– “Кому на Руси жить хорошо”!

 
Весной, что внуки малые,
С румяным солнцем-дедушкой
Играют облака:
Вот правая сторонушка
Одной сплошною тучею
Покрылась-затуманилась,