Читать книгу: «Жёны Ра», страница 2

Глава 2

Россия, Санкт-Петербург, 2024 (четырьмя годами ранее)

Bombing love Джамиля быстро разбился об обыденность и уступил место дружеским перепискам. Мы нашли общий язык. Он был младше, но прекрасно разбирался в искусстве, культуре и истории и при этом не был навязчивым. Все текло в своем неспешном ритме, пока в один мартовский вечер Джамиль не написал:

– Лиз, у меня предложение.

– М?

– У моего друга Вика есть арт-пространство в Москве, завтра у них освобождается два зала до середины мая. Он видел твои работы и предлагает выставиться. Бесплатно. Но это нужно сделать как можно скорее. Хотя бы в течение недели.

Это прозвучало как вызов: нечто, способное выбить меня из вязкой колеи ожидания. По правде говоря, я давно ждала подобного приглашения и уже слишком давно не выставлялась в Москве.

– Правда, он берет высокий процент с продажи картин, но люди любят эту галерею. Там можно заработать.

– Скинь ссылки на пространство.

Соцсети галереи выглядели чистенько и опрятно, как убранные комнаты. Они несли искусство в мир, делая его востребованным и понятным для окружающих: может, художников вы не в силах понять, но мы рассказываем о том, что действительно модно, хочется вам этого или нет, мы на голову выше в тонких материях.

Мне не понравился этот снобизм. Он исходил не от творца, а от торгаша, и я быстро нарисовала портрет Вика: высокомерного московского сноба, завсегдатая богемных вечеринок, но хваткого, делового и проницательного.

– Единственная проблема, как привезти картины в Москву. Это может быть затратно.

– Это не проблема. Скажи Вику, я согласна. Удобно будет привезти их завтра вечером?

– Завтра? А ты сможешь?

– Конечно.

– Сейчас выясню.

Спустя час все было решено. Я привезу картины завтра вечером, выгружу их с Джамилем и работниками галереи, а в последующие дни их закрепят и запланируют открытие выставки без меня.

– Как ты привезешь картины?

– На фургоне. У меня есть старенький фольксваген.

– Ты поедешь одна?

– Да, это проблема?

– Нет, не проблема, Лиз. Где ты остановишься?

– :)) Джамиль.

– Хочешь, забронирую отель?

– Нет. У меня много друзей в Москве.

– Прости, я не подумал об этом.

– Ты хочешь провести ночь со мной?

– Я такого не говорил, Лиз.

Я улыбнулась своей уловке, отложила телефон и прошла на кухню, чтобы налить кофе. Кофе был быстрым, жидким и невкусным. Совсем не такой, как у «Мадам Шари», густой и вязкий, как нефть, с ароматом дикости.

– Ил, я возьму фургон.

Илья оторвался от монитора. Маленькие черные глаза недоверчиво сверлили меня.

– Зачем?

– Уезжаю в Москву завтра утром. Мне предложили выставиться.

– Ты ничего не говорила об этом.

– Ну, ты же знаешь, как это бывает. Или соглашаешься, или находят других. Я давно не выставлялась.

– Надолго? А дети?

– На два-три дня. Я напишу няне. Она заберет их из сада и посидит до вечера.

– О’кей.

«А как же: „Дорогая, может, чем-то помочь?“, „Что за выставка?“, „Давай, я помогу с картинами“»?

«Да и черт с тобой! Так даже лучше».

В семь утра, погрузив последние картины в фургон, я двинулась в Москву по М11.

Мелкая взвесь колючего снега висела в воздухе, при дыхании она обжигала горло, но солнце было уже не зимним, а мартовским, чуть более теплым, воздух и тонкий слой снега искрились на фоне ванильного неба.

Дорога вела вперед, только вперед, разбрасывая на пути заправочные станции, кофейни, закусочные, в которых не проветривалось всю зиму, и широкие автостоянки. Несколько раз я останавливалась, чтобы заправить фургон или выпить кофе, захваченная этим ровным, стремительным потоком.

Позади осталось нечто ветхое, потерявшее смысл дома, само ощущение дома, все то, что скрывалось за фасадом видимого благополучия, теперь уже треснувшего, нежизнеспособного и причиняющего боль своей ненужностью, как пачка промокших старых газет. Все это стремительно отдалялось, создавая между нами брешь, и я чувствовала, как свет вползает в опустелые уголки моей души.

«Что меня ведет? Любопытство? Но для него, кажется, осталось слишком мало места. И еще меньше разумности. Обманчивый контроль или жажда жизни? Больше похоже на побег. Только от себя не скроешься».

В половину пятого я была на парковке возле галереи и разминала затекшие ноги. Прежде встречи с Джамилем мне нужно было увидеть подругу. Из всех моих знакомых она была единственным человеком, который, казалось, способен стойко вынести любые невзгоды.

Я залезла в фургон, стянула свитер и джинсы и посмотрела на свое отражение в зеркале: короткое, как у малышки из «Леона», каре, любимая помада тона beige etrusque, кожа все еще держала загар, а морщин, кажется, было еще не так много. Джамиль младше меня на 9 лет. Я надела черное платье, высокие сапоги и куртку.

Телефон зазвонил:

– Я вижу твой фургон, женщина, выходи.

Я вылезла из фургона и закурила. На соседнее место подъехала голубая Х6.

– Мадам! – Дина опустила боковое стекло.

– В Москве у всех шубы в тон тачке? – пошутила я.

– Искусственный мех, новые технологии. Классная штука!

Мы засмеялись, обнялись и, подхватив друг друга под руку, дошли до ближайшей кофейни.

– Как я выгляжу? – спросила она.

– Прекрасно, ты и сама это знаешь.

– А то! Жизнь изменилась на сто восемьдесят. Понимаешь? Я теперь блондинка даже.

Я кивнула.

– Если б не мой бывший, я бы, наверное, так и не обратила внимание, насколько забила на себя.

Она застукала их в ванной, внезапно вернувшись домой с работы с температурой. В это время их маленькая дочь была в садике, а мать Дины в больнице.

– Ладно, что мы все обо мне да обо мне, давай о тебе. Как там Питер? Как жизнь? Иногда чертовски скучаю по Питеру, а времени вырваться нет.

– Никогда не смогу понять, как ты променяла Питер на Москву. И вообще теперь твой черед говорить мне, как я выгляжу…

– Ты красивая, Лиза, – совершенно серьезно произнесла она, – очень красивая, и всегда была. В тебе есть все это: порода, осанка, фигура, пухлые губы, мужики только и оборачиваются.

– Длинный нос.

– Нормальный у тебя нос.

– Не уверена? – я погладила кончик носа.

– Нет! Хороший нос. Но у тебя совершенно потухший взгляд. Как дела у Ильи? Все серьезно? Дело передадут в суд?

– Передадут, конечно, – я пожала плечами, – он больше не сможет так работать. Теперь я не знаю, как будет дальше.

– А ты что будешь делать? Не хочешь уйти от него?

– Хочу, но сейчас не время.

– Ты всегда так говоришь. Из-за детей?

– И из-за них тоже. Это все непросто, ты же знаешь, давай не будем.

– Хорошо. Но помни, ты не обязана быть удобной.

– Я для него неудобна.

– В том и дело. Ты для него никогда не была удобна. И он бесится от этого. Сколько вы вместе? Тринадцать лет? Попробуй тринадцать лет пытаться обуздать ветер, засунув его в тесную комнату. Он знает, Лиз, что никогда не сделает тебя счастливой. А для мужика это важно. Он тебя слабее.

– Я не ветер, я и сама сижу в четырех стенах. Меня не надо обуздывать. У меня есть мастерская и картины, дети, и это все отнимает время.

– Сидишь, но там ты похожа на спертый воздух. Вспомни, как ты хотела путешествовать, изучать другие культуры.

– Сейчас это все невозможно.

– У тебя ведь есть работа, картины продаются. Ты никогда не останешься голодной.

– Этого недостаточно.

Я допила кофе и посмотрела в чашку. Темный узор сгрудился по одной стороне, придавливая белизну эмали.

– Ладно, поговорим об этом вечером. Расскажи лучше про выставку. Ты останешься на открытие?

– Нет, остаться не получится, но ты приходи, галерея вроде неплохая. Потом расскажешь, как прошло.

– Обязательно приду. А кто помог с организацией?

– Это долгая история. Один парень, можно сказать, фанат.

– Ммм, фанат, покажешь фаната? Молодой, красивый? – она засмеялась. – Мужики так и западают на тебя. Всегда так было.

В этот момент на дисплее телефона высветилось «Входящий вызов. Джамиль». Я нажала «ответить».

– Ты приехала?

– Да.

– Я уже подъезжаю, минут через пятнадцать буду на месте. Встретимся у центрального входа.

– Хорошо.

– Я тебя потом познакомлю, просто я сама с этими ребятами впервые вижусь.

– Будь осторожна. Ты ко мне на ночь?

– Да.

– Если что-то изменится – позвони.

Мы вышли на холод, плотно прихвативший улицы. Я зашагала к центральному входу. Внутри меня, в самой середине живота, кололи маленькие пузырьки возбуждения, похожие на пузырьки шампанского. Я сразу же отыскала Джамиля глазами, как видят друг друга двое одной крови на чужбине. Он стоял, глядя в телефон, высокий, стройный, в черной кожаной куртке и синих джинсах. В жизни он оказался значительно больше, чем на фото.

Мы поздоровались. Из галереи вылетел лысый мужик в длинной искусственной шубе коричневого цвета, а сразу за ним – неприметная девица в черном.

– Лиза! Я Вас сразу узнал.

– Это Виктор, – сказал Джамиль, – хозяин галереи и мой друг.

– Очень приятно. Можно просто Вик. Я Вас такой и представлял.

– Какой такой?

– Ну, красивой, сексуальной, с ногами от ушей.

– И за рулем микроавтобуса?

– Восхищен!

Вик пожал мне руку. Девушке в черном это не понравилось.

– Сейчас позову ребят, они помогут выгрузить холсты. Еще нужно будет подписать договор, там стандарт: процент, хранение и всякое такое.

Из галереи, набросив куртки, вышли две девушки. Я подогнала фургон ко входу, и мы принялись за разгрузку. Вик умчался «по делам». Закончив с картинами, одна из сотрудниц провела нас внутрь и протянула мне контракт и чашку чая с бергамотом.

Джамиль куда-то исчез, я осталась одна и проверила все пункты договора несколько раз, убедившись, что ничем не рискую, черканула подпись.

– Готово.

Административный зал галереи был полукруглый, светлый, с высокими панорамными окнами. Этакий закругленный аппендикс искусства.

Джамиль вернулся и опустился рядом на скамейку.

Прямо перед нами, около окна, стояла картина – вольная интерпретация «Офелии» в моем исполнении. Утопленница-самоубийца в праздничном платье, окруженная темными водами реки и белыми цветами лилий.

– Она мертва?

– Конечно. Это изображение Офелии.

– Тебе нравится Гамлет?

– Мне нравится Уотерхаус.

– Не знаю такого.

– Знаешь. Наверняка видел его картины, они очень известны. Хотя ты вроде фанат Фила Хейла.

Мы сидели, вытянув ноги, касаясь друг друга локтями и краями бедер.

– Он мне нравится. Но это скорее про безумие, а не про смерть.

– Чем плоха смерть? Она ведь неизбежна. Слышал о влечении к смерти?

– Нет, Лиз, что это значит? Влечение к смерти.

– Это значит, что в психике человека присутствуют элементы, не связанные со стремлением к удовольствию. Например, кошмары, депрессии, склонность наносить себе увечья, стремление проигрывать или создавать травмирующие или неприятные ситуации. Возможно, это обусловлено тем, что все мы состоим из неорганики и в каком-то смысле наше тело ЗНАЕТ, что умрет, и при определенных условиях начинает стремиться к этому. Понимаешь? Тяга к разрушению, распаду, она заложена в нас. Внутри тела. Стоит влечению ослабиться, и природа берет свое.

– Я полагал, депрессия – это когда все, что ты делаешь, становится бессмысленным. И тогда, чтобы продолжать жить дальше, приходится искать новый смысл.

– Верно. В депрессии нет влечения к жизни, напротив, она как сбой. Ожидание перезагрузки. Депрессия как бы говорит: давай, перезапустись, иначе начнется программа самоуничтожения. Три, два, один…

– То есть мы как бы все время балансируем? Уходим от смерти?

– Да, мы выбираем жизнь. А если этого не происходит, то обостряется наша тяга к разрушению.

– А если смерть – это не конец?

– Что ты имеешь в виду?

– Что смерть – не конец. Что, если она означает распад физического тела, но не души, не психики?

– Это как у буддистов, что ли, или в эзотерических трактатах? – спросила я с усмешкой, но Джамиль выглядел серьезным.

– Неважно. Главное, что за смертью не то, что мы ожидаем. Не пустота, а перерождение.

– Ну, в любом случае физическую оболочку ждет распад. А психика тяготеет за телесным. Мы же реагируем на то, что происходит с телом. Поэтому как неорганика тело всегда будет чувствовать «конечность».

– У тебя была депрессия?

Я не успела ответить. В зал влетел Вик. Он двигался быстро, стремительно, раздавая на лету разные указания, иногда совершенно бессмысленные.

Вик одобрительно похлопал Джамиля по плечу.

– Молодец, Джамиль, сам МИД способствует продвижению культуры, – сказал он, указывая на холсты, хаотично разложенные по залу.

– В каком смысле?

– А ты не знаешь? Джамиль работает в Министерстве.

– Серьезно?

– Что ты несешь, Вик? Сейчас она подумает неизвестно что. Да, я работаю в МИДе, но просто специалистом. Я не министр, если что.

Он вытянул из кармана джинсов визитку, на которой значилось «Джамиль Газаль, специалист первой категории», и протянул ее мне.

Я быстро сунула визитку в сумку.

– Лиза, у Вас какие планы? Поехали с нами?

– Куда?

– К нам домой, – он кивнул в сторону Ари, – Мы не ужинаем в ресторанах. У нас дома свой шеф, сейчас он готовит утку под грушевым соусом. Есть бутылочка шабли. Вы в отеле живете или у друзей?

– Можно на ты. Я остановилась у подруги.

– Ну вот, – Вик сразу же, по-московски, подхватил просьбу перейти на ты, – поужинаешь с нами и вызовем тебе такси. Или можешь остаться у нас, поспишь в зале.

Ари вдруг подала голос:

– Вик каждого нового художника зовет на ужин. Это традиция. Мы сейчас скинем геотег, просто перешли его подруге, чтобы тебе было спокойнее.

Ари, по-видимому, привыкла к такому образу жизни. В ней напрочь отсутствовали снобизм и врожденная уверенность, свойственная людям с деньгами, но деньги Вика уже сделали свое: постепенно она впитывала образ его мышления, становясь все снисходительнее. Шеф-повар на дому, дорогущее шабли, богемные тусовки и шикарные тачки. Разница была лишь в том, что Вику это принадлежало по праву рождения: по праву десятка московских квартир, сетевого бизнеса отца, недвижимости в Европе, собственной галереи и десятков тысяч евро на счетах. Ари это принадлежало лишь по праву владения Виком и любую неординарную женщину она воспринимала как потенциальную угрозу.

Я переслала Дине геотег. Вик и Ари поехали на лексусе, а мы с Джамилем сели в фольксваген.

– Ты очень молодо выглядишь. Очень юной. Я бы никогда не подумал, что…

– Спасибо, Джамиль.

Мы переглянулись, улыбнувшись. Я чувствовала, что он хочет сказать что-то еще.

Итак, что мы имеем? Он красив, умен, хорошо воспитан, сдержан, работает в МИДе и имеет в друзьях богатого московского сноба.

Что тянуло меня сюда? Влечение? Поднимающееся из сонных недр, оно жаждало моего внимания. Но не к мужчине, это слишком просто. Это было нарастающее влечение к жизни.

Или смерти. Разобрать точнее я не могла.

Глава 3

Россия, Москва, 2024

На следующий день Джамиль пригласил меня на Чистые пруды. Я надела длинное твидовое пальто, павловопосадский красный платок и ботфорты, вид Джамиля говорил о том, что он не ездил домой и весь день провел у Вика. Для Джамиля Чистые пруды – это ничто. Для меня это воспоминания о детстве, мороженом за три рубля, драках с двоюродной сестрой за красный велосипед и новых белых кроссовках.

– Тебе идет этот платок.

– Спасибо. Кстати, Чистые пруды – мое любимое место в Москве.

– Почему?

– Не знаю. Воспоминания о детстве, наверное. Кстати, ты знаешь, что раньше пруды назывались погаными? Может быть, потому, что туда сбрасывали нечистоты, или потому, что там молились язычники. Потом пруды почистили и забыли о старом названии.

Мы прошли по центральной аллее, выпили кофе и добрались до Покровки.

– По Покровке? – спросил Джамиль.

– Нет, давай дойдем до белой стены.

– Москва – белокаменная? – улыбнулся он.

– Да. Ты учился в Москве?

– В РУДН

– А на каком факультете?

– На фармацевтике.

Это никак не вязалось с его внешностью, манерой говорить и уж тем более работой в МИДе.

– И что? Как же лекарства?

– Я не доучился. Бросил.

– Почему?

– Не знаю, не смог учиться, и все.

– На каком курсе?

– На последнем.

– Что? Но кто же так делает?

Он пожал плечами.

– Кто-то делает. Я, например. Не стал писать диплом и все. Вот твоя стена.

Мы приблизились к ровной каменной гряде серого цвета.

– Ты знала, что видна только часть? Стена уходит вглубь на полтора метра, – он показал руками в воздухе, – но кто-то решил, что раскапывать и сохранять все это будет нецелесообразно.

– Ты был на каких-нибудь культурных развалинах в республике?

– Культурных развалинах – хорошо сказала, – он рассмеялся. – Был много где. В Пальмире был.

– И что ты там чувствовал?

– В тот момент казалось, что ничего, но несколько лет спустя те места начали мне сниться.

– И что там было? Во сне.

– Разное. Иногда снилось, что я старый беззубый старик, а иногда, что бесцельно брожу по пустыне, умирая от жажды.

– У тебя есть братья или сестры?

– Только двоюродные. А у тебя?

– Тоже нету. Со скольки лет ты живешь в России?

– С шестнадцати. У меня такое ощущение, что я на допросе.

Погода испортилась, и из тяжелых туч, словно огромные насекомые, хлынули пушистые хлопья снега. Они облепили нашу одежду, лицо и волосы, и мы стояли возле стены совершенно одни, окруженные пустым амфитеатром, и смотрели друг на друга.

– Когда ты увидела меня в первый раз, у тебя не было ощущения, что мы уже знакомы?

– Зачем ты спрашиваешь такие глупости?

– Просто спрашиваю.

– А если было? Это что-то значит?

– Может, и значит, а может, и нет.

– Ну так определись, значит или нет.

– Скорее да, чем нет.

Я не хотела давать ему играть в эту игру. И не хотела признаваться, что такое ощущение у меня было. Словно я уже видела все это, но такое бывало и раньше, задолго до Джамиля, когда я только начала делать первые наброски итальянского храма Сатурна, иорданской Петры или древних Норий в Хаме. Я делала линию карандашом, добавляла цвет пастелью, растушевывала мазок, и все оживало.

Я видела города, древние, как сам мир, города – ровесники Вавилона и библии, Клеопатры и пророка Иоанна, в которых языческие храмы из темного базальта чередовались с острыми минаретами мечетей, а те – с христианскими святынями, нередко оказывающимися святынями мусульманской стороны.

Я слышала шумный гомон базара, замолкающий только к ночи, крики мужчин и звуки ударов по меди. В убранстве цветных мозаик витали запахи специй и овощей, грязные пальцы торговца перебирали деньги, улочки сужались по направлению к центру, а море жадно приникало к разгоряченному побережью от Латакии до Александрии.

Эти места тысячелетиями прикрывают правду и живут так, словно в них отыщется место каждому, кто отважно бродит по свету в поисках ответов на вопросы. Ведь именно здесь, на Востоке, наслаждение жизнью и правила жизни сурово идут рука об руку, и все происходит с каким-то особым размахом: строительство городов, храмов, свадьбы, рождение детей и смерть; все здесь создается с особенной глубиной и величием и уничтожается точно так же, с особым размахом и жестокостью, как были взорваны жилые кварталы и стерты с лица земли великие памятники культуры, ведь даже языческим статуям Тихе, мирно спавшим под этим солнцем тысячу лет, отрубали головы.

– Нет. Я не почувствовала ничего такого. Знаешь, – продолжила я, видя, что его тело напряглось, отреагировав на ложь, – один мой знакомый, он астролог, только не смейся, он всегда говорит, что место может притянуть человека, хотя, в ином смысле, это значит, что человек не случайно тянется к тому или иному месту, а словно носит в себе связь с ним.

– У тебя есть связь с какими-то местами?

– Ты же видел мои рисунки.

– Погода испортилась, давай вернемся назад, здесь недалеко есть неплохой бар.

Мы зашагали прочь от стены. Бар был маленьким и уютным. Внутри сверкала гирлянда. Джамиль помог мне снять пальто и повесил его на плечики, а затем выбрал столик около окна. Мы взяли два лагера. Мне хотелось задать ему побольше вопросов.

– Почему у тебя нет девушки, Джамиль?

– Не получается. Наверное, я чего-то не понимаю в женщинах.

– Но ты же ходишь на свидания?

– Хожу. Недавно ходил с одной, побродили по Воробьевым горам, подарил ей браслет.

– Но?

– Но чего-то не хватает. Давай не будем об этом сейчас говорить. Лиз, а где ты училась?

– В Питере на культурологии и один год в Италии.

– В Италии? Ты не говорила об этом.

– Это было на втором курсе по программе обмена. Одно из лучших времен в моей жизни.

– Почему? Тебе там так понравилось?

– Палермо – самое теплое место, где я когда-либо была. И самое загадочное, и самое грязное. Но Италия мне совсем не понравилась. Я плохо знала итальянский, преподавателям было на это наплевать, да и сами итальянцы очень своеобразные. В Палермо любят вкусно поесть и не сильно напрягаться, – я сделала паузу. – Кстати, в Палермо мы жили у одного довольно известного итальянского художника, который жил там только из-за хорошего климата. Он страдал астмой.

Художник был уже в годах и недавно развелся с третьей женой. Она была русская. Может, только поэтому он и пустил нас на съем.

Каждый раз, когда на город опускалась послеполуденная жара, или пеникелла, Лука Гамбини протискивался между массивными столами, заваленными засохшей краской и кусками эскизной бумаги, к окну на западной стороне дома, раздвигал плотную штору и впивался глазами в окно напротив до тех пор, пока там не показывалась темная голова Арнеллы, ее голые ляжки и большая грудь, едва прикрытая тонким куском ткани, именуемым топом. Эта немая оконная интрижка длилась несколько месяцев.

Двадцатилетняя дьяволица знала о нем все. Он об Арнелле – ничего, кроме того, что она была женой банкира и ездила на маленьком красном кабриолете то ли на шопинг, то ли на шейпинг, ведя обычную жизнь ничем не занятой бездетной богачки. Лука задвигал шторы, восклицал «Мама Мия! Я слишком стар для всех этих баб!» и шел на кухню, чтобы сварить к обеду перепелиные яйца.

Но в какой-то момент Арнелле надоело препятствие в виде улицы, и она направилась прямиком к художнику, захватив с собой горячее сердце, холодные коктейли и предложение о работе. Интерьерная картина для их с Марчелло гостиной. Что говорить, господин Гамбини не устоял. Арнелла была молода, ненасытна и страстно влюблена. А художник был стар, грузен и заканчивался после каждой любви.

Однажды ночью он постучал в мою комнату громко и отчаянно, и когда я открыла, заговорил сразу по-английски:

– Лиз! Помоги мне, умоляю! Эти бабы. Ты даешь им палец, а они высасывают из тебя всю душу, – для уверенности он показал мне указательный палец. – Мне скоро исполнится пятьдесят восемь! Неужели она не может найти себе молодого любовника?

Мне стало его жаль, хоть он и заслужил эти страдания. Мы прошли на кухню, достали из морозилки водку и разбавили ее грейпфрутовым соком.

– Послушай, Лиз, сегодня ночью муж Арнеллы уезжает в командировку, и она намеревается прийти сюда, сюда, – он сделал акцент на слова «сюда» и направил указательный палец на старый паркет, – чуть ли не с чемоданом. Это все совершенно неправильно!

– Знаешь, Лука, ты сам виноват во всем этом.

Из его могучей груди вырвался стон, похожий, на детский, и он протараторил на итальянском что-то вроде: «Ну конечно, я знаю, душечка, что я виноват во всем сам. Но что я могу поделать?».

– Ты можешь мне как-то помочь, Лиз? Придумай что-нибудь, ты же русская, вы умеете разбираться с такими вещами.

– Что? – я усмехнулась и вытянула ноги на соседний стул, отхлебнув водки, – ты что, хочешь, чтобы я ей устроила разборки?

– Устрой что угодно. Может, тебе притвориться моей женщиной? Тогда она разозлится и отстанет от меня?

– Она наверняка видела нас и знает, что мы просто квартирантки.

Художник распластался по креслу. Этот год был самым ужасным в его жизни: если раньше любой разрыв казался ему погружением, временной темнотой, после которой выныриваешь на поверхность, чтобы сделать глоток, то сейчас он не чувствовал ничего. Темнота казалась беспросветной, и он больше не ощущал прежнего вкуса к жизни. «Возможно, это и есть старость».

– Она идет! Идет сюда!

– У тебя осталось что-то из вещей Марии? Из платьев.

В пустом гардеробе висело два шелковых халата – черный и белый.

– Это все?

Лука развел руками.

– Русские любят свои платья больше мужчин.

Я надела черный шелковый халат и завязала тюрбан. Раздался звонок.

– Я сама открою. Сиди здесь и не высовывайся.

Десять минут спустя я победоносно вернулась на кухню. Лука смотрел грустными, как у спаниеля, глазами.

– Ну как?

– Не думаю, что она вернется, разве что за картиной.

– Что ты ей сказала?

– Что я сеньора Гамбини.

– Она поверила?

– Не знаю. Но вряд ли она вернется. Я сказала, что как только их картина будет готова, мы сообщим, и пригласим их на обед.

– Лиз! Ты золото! Тащи бокалы, я открою бутылку вельполичеллы! И зови Катарину.

Арнелла не объявилась ни на следующий день, ни позднее, она хоть и была молода, но была итальянка и отнюдь не дура.

Я рассказала Джамилю о Луке и его любви к женщинам, о том, что ему понравились мои рисунки, и он научил меня работе с текстурами, мастихином и немного лепке.

– Я вот только одного не могу понять, зачем спать с женщиной, которую не любишь? В какой-то момент я понял, что не могу спать с женщиной без чувств. Смотришь на нее и думаешь, быстрее бы она ушла. Это как утолить голод или жажду, только выпиваешь воды, но легче не становится. Потому что жажда не физического обладания. Ты хочешь настоящей близости, которая заткнет дыру в сердце. Ты спала с кем-нибудь ради секса?

– Да. Бывает даже хуже: иногда спишь с человеком, думаешь, что он тебе нравится, а потом оказывается, что это был просто секс.

Мы расплатились за пиво, вышли из бара и пошли в сторону Китай-города.

– Мне пора, – честно сказала я Джамилю, – у меня еще есть дела до отъезда.

– Понимаю. Я провожу тебя.

– Только до метро.

– Мы еще увидимся?

– Почему нет?

– Приедешь на открытие?

– Не могу, дети.

– Я так и думал. Через пару недель я приеду в Питер на конференцию, если захочешь, увидимся.

– Что за конференция?

– Религия и цифровизация.

– Даже боюсь спросить, с какой стороны ты имеешь к ней отношение.

– Приходи и узнаешь.

Я улыбнулась.

Джамиль стоял в черной куртке на фоне грязного мартовского снега и безотрывно смотрел мне вслед.

Чем глубже я спускалась в метро, тем сильнее во мне поднималось нечто дикое, опасное, соревновательный дух и одновременно хрупкая нежность. Забавно, как мы теряем разум и сосредоточенность, даже заранее зная, что нечто прекрасное обречено на смерть.

Бог навел на Адама исступление, и пока тот спал, взял у него часть плоти и создал женщину. Можно лишь догадаться, какой ужас или ненависть испытал бы Адам, если бы плоть забирали наживую.

Адаму нужен наркоз. И побольше. Ему не нужно знание о том, что он лишился части себя из-за нее. Он – полноценный индивидуум! Это женщине необходимо слишком многое. Она, как неприкаянная, ищет, куда излить свою любовь, потому что вообще не знает, что делать.

Но у мужчины тоска, словно он лишился чего-то важного, что можно найти только В НЕЙ. Каждый раз, проваливаясь в любовь, мы впадаем в сон. Засыпаем. Сливаемся. Встречаем другого и видим себя. Мы знали его сто лет, тысячу лет, миллион лет. Мы знакомы из рождения в рождение. Он – наш целиком, потому что мы одной плоти.

Уже в метро от Джамиля пришло сообщение. «Я был очень рад встрече, Лиз» и несколько символов на арабском.