Читать книгу: «Полное собрание стихотворений», страница 10

Село Филемониха
(Ростовское предание)

 
Задумались яновцы... Горе стряслось!
Досталась победа Ростову!
У яновцев ратное дело – хоть брось!
Ростовскому князю побить их пришлось, —
Ушли подобру-поздорову...
 
 
А хуже всего, – это стыд у людей, —
Ростовский княжой воевода
Без Фили, красавицы-дочки своей,
Седлать не подумает ратных коней
И делать не станет похода.
 
 
А дочка – куда как она хороша!
На людях не в меру спесива,
А в битве, когда разгорится душа,
Красавица тяжким концом бердыша
Крошит и изводит на диво.
 
 
Взрастала – ребятам грозою была,
На них расправляла ручонки,
А выросла – косы и облик чела
Не ферязь жемчужным кольцом обвила —
Сдавила их сталь ерихонки.
 
 
Один был у Фили от детства дружок,
Товарищ всем ратным забавам,
Даренный родителем пес Ветроног;
Чутьем за три поприща слышать он мог,
А силою – царь волкодавам.
 
 
У яновцев только и речи о том:
Как быть им для нового боя?
И шлют, недовольные князем-отцом,
В далекие страны гонца за гонцом,
Чтоб княжича звать – Улейбоя.
 
 
Приехал к ним княжич и сделал почин;
Он ратное дело исправил,
Он войско устроил, он выстроил тын...
И едет разведать по утру один:
Кого где ростовец поставил?
 
 
Играет откормленный конь под уздой;
Сверкая доспехи бряцают;
Неладится княжичу! Сам он не свой:
И грезится, словно в лесу, за листвой
Все девичьи лики мелькают...
 
 
С досады коня своего горячит,
А видит все то же да то же!
Вот смотрит: поляна, конь ратный стоит,
И ратник под кущей черемухи спит,
И пес подле них на стороже!
 
 
Залаял проклятый!.. То Филя! Она
Вскочила, готовится к бою,
В седле очутилась, звенят стремена...
А кудри так густы, а грудь так пышна —
Глаза проглядеть Улейбою!
 
 
«На меч мой, – кричит он, – я сдаться xoчy!»
А Филя коня поднимает,
Давно бы дала она волю мечу,
Да только вот кудри ползут по плечу
И ей разобраться мешают?
 
 
Да только вот солнце слепит, и невмочь
Блистает доспех Улейбоя, —
Тесна ей кольчуга в плечах – как помочь?
И пятится конь боевой – тянет прочь
От злого, нежданного боя.
 
 
И к стремени ластится пес, норовит
Скорее подальше убраться,
На диво ему, если Филя молчит!
Поджал он свой хвост, скалит зубы, ворчит,
А лаем не смеет сказаться!
 
 
И как это сталось? Пошли наутек,
Как будто бы сами собою,
И конь златогривый, и пес Ветроног,
И храбрая Филя... Им вслед ветерок
Бежал над помятой травою;
 
 
С лазоревых цветиков шапки долой
Срезались краями копыта,
Чтоб кланялись Филе, с ее красотой,
Пристыженной тем,' что не пышной фатой,
А тяжкою сталью покрыта;
 
 
Что сил нет управиться с буйным конем,
Что повод коню отпустила;
Что мчалась, зардевшись мечтой-забытьем,
Боясь оглянуться, и в бегстве своем —
Победу с собой уносила!
 
 
Был сговор и свадьба... Веселье пошло,
Как княжича с Филей венчали!
В селе новый терем глядел так светло,
В нем пир шел горою – и это село
С тех пор Филемонихой звали!
 

Витязь

 
Вышел витязь на поляну;
Конь тяжелый в поводу...
»Где, мол, быть беде, изъяну,
Я туда теперь пойду.
Там, где в тучах за морями
Мучит деву Черномор;
Злыми где богатырями
Полон темный, темный бор;
Где недобрый царь изводит
Войско доброго царя;
Аспид-змей по людям ходит,
Ядом жжет и душит зря, —
Там нужда в моей защите...»
Смотрит витязь: старичок
Вдруг предстал! В помятой свите,
Желт, морщинист – как сморчок;
Скорблен долгими годами,
Очи востры, нос крючком,
Борода висит клоками,
Словно сбита колтуном.
«Здравствуй, витязь! Ты отколе,
А еще верней: куда? !» —
»Погулять хочу на воле,
Посоветуй, борода!» —
«Про какую ж это волю
Ты задумал погулять?» —
»Злым я людям не мирволю!
Черномора б мне сыскать!
От него спасу девицу!
Злого змея поборю
И отдам свою десницу
В помощь доброму царю!» —
«Значит, ищешь Черномора?
Да какой же он на вид?
Много, знать, в тебе задора.
Сильно кровь в тебе кипит!
Ну, да быть тебе с победой,
И прославишься ты въявь!» —
»Старче! Знаешь что – поведай?
Силу витязя направь!» —
«Что ж, могу...»
И начал старче
Мира зло перечислять...
Что ни сказ, то лучше, ярче...
Мастер был живописать!
Говорит ему день целый,
И другой он говорит...
Витязь, словно очумелый,
Жадно слушает, молчит!
Созерцает он крамолу,
Дерзость мерзости людской,
Опустил он очи долу
И поникнул головой...
И туда бы, значит, надо,
И туда, и там беда!
И, своим рассказам рада,
Продолжает борода...
Есть бы нужно! Выпить впору!
И давно уж время в путь!
Больше в россказнях задора,
Не кончаются ничуть!
Конь издох – лежит стреножен;
Точит ржавчина копье!
Меч глядит из ветхих ножен, —
Борода же все свое.
Витязь повести внимает...
Говорят, что до сих пор
Выйти в путь ему мешает
И морочит – Черномор!
 

Каменные бабы

 
На безлесном нашем юге,
На степных холмах,
Дремлют каменные бабы
С чарками в руках.
 
 
Ветер, степью пролетая,
Клонит ковыли,
Бабам сказывает в сказках
Чудеса земли...
 
 
Как на севере, далеко,
На мохнатых псах,
Даже летом и без снега
Ездят на санях.
 
 
Как у нас в речных лиманах
Столько, столько рыб,
Что и ангелы господни
Счесть их не могли б.
 
 
Как живут у нас калмыки,
В странах кумыса,
Скулы толсты, очи узки,
Редки волоса;
 
 
Подле них живут татары,
Выбритый народ;
Каждый жен своих имеет,
Молится – поет.
 
 
Как, в надежде всепрощенья,
Каясь во грехах,
Много стариц ждут спасенья
В дебрях и скитах;
 
 
Как, случается порою,
Даже до сих пор,
Вдруг поймают люди ведьму —
Да и на костер...
 
 
Как, хоть редко, но бывает:
Точно осовев,
Бабу с бабой повенчают,
Лиц недоглядев...
 
 
Как живых людей хоронят:
Было, знать, село —
Да по бабью слову скрылось,
Под землю ушло...
 
 
Слышат каменные бабы
С чарками в руках,
Что им сказывает ветер,
Рея в ковылях!
 
 
И на сладкий зов новинки
Шлют они за ним
За песчинками песчинки...
И пройдут, как дым!
 

Свадьба

 
Умерла дочка старосты, Катя.
Ей отец в женихи Павла прочил,
А любила она Александра...
Ворон горе недаром пророчил.
 
 
Отнесли парни Катю в часовню;
А часовня на горке стояла;
Вкруг сосновая роща шумела
И колючие иглы роняла.
 
 
Выезжал Александр поздно ночью;
Тройка, фыркая, пряла ушами;
Подходила сосновая роща,
Обнимала своими ветвями.
 
 
Заскрипели тяжелые петли,
Пошатнулся порог под ногою;
Поднял парень из гроба невесту
И понес, обхвативши рукою.
 
 
Свистнул кнут, завертелись колеса,
Застонали, оживши, каменья,
Потянулись назад полосами
Пашни, рощи, столбы и селенья.
 
 
Расходились настеганы кони,
Заклубились их длинные гривы;
Медяные бубенчики плачут,
Бьются, сыплются их переливы!
 
 
Как живая посажена Катя:
Поглядеть – так глядит на дорогу;
И стоит Александр над невестой,
На сиденье поставивши ногу.
 
 
Набекрень поворочена шапка,
Ветер плотно лежит на рубахе;
Не мигают раскрытые очи,
Руки – струны, и кнут – на отмахе.
 
 
Понесли кони в гору телегу,
На вершине, осажены, сели...
Поднялась под дугой коренная,
Пристяжные, присев, захрапели...
 
 
Там, согнувшись красивой дугою,
У дороги песок подмывая,
Глубока и глубоко под нею
Проходила река голубая...
 
 
Занимается ясное утро,
Ветер с кручи песок отвевает,
Тройка, сбившись в вожжах и постромках,
Морды низко к земле наклоняет.
 
 
Над обрывом валяется шапка...
Смяты, вянут цветы полевые...
Блещет золотом розовый венчик,
А на венчике – лики святые...
 

Слух

 
Идет, бредет нелепый Слух
С беззубых ртов седых старух,
Везде пройдет, все подглядит,
К чему коснется – зачернит;
Тут порычит, там заорет,
Здесь прочихнется, отойдет.
Он верно здесь? Посмотришь – нет,
Пропал за ним и дух и след.
 
 
А он далеко за глаза
Гудит, как дальняя гроза...
С ним много раз вступали в бой:
Стоит, как витязь он чудной,
Неясен обликом своим,
Громаден, глуп и недвижим;
Сквозь сталь и бронзу шишака,
Сквозь лоб проходят облака!
 
 
В нем тела даже вовсе нет:
Сквозит на тень, сквозит на свет!
Ступнями Слух травы не мнет...
Но пусть, кто смелый, нападет:
Что ни удар, что ни рубец, —
Он все растет и под конец
Подступит вплоть, упрется в грудь,
Не даст и руку замахнуть...
 
 
А иногда своих сынков
Напустит Слух, как комаров;
Жужжит и вьется их народ
И лезет в уши, в нос и в рот;
Как ни отмахивай рукой,
Все тот же шум, все тот же рой...
А Слух-отец сидит при них,
Читая жития святых...
 

Обезьяна

 
На небе луна, и кругла и светла,
А звезды – ряды хороводов,
А черные тучи сложились в тела
Больших допотопных уродов.
 
 
Одеты поля серебристой росой...
Под белым покровом тумана
Вон дроги несутся дорогой большой, —
На гробе сидит обезьяна.
 
 
«Эй! Кто ты, – что думаешь ночь запылить,
Коней своих в пену вогнала?» —
«Я глупость людскую везу хоронить,
Несусь, чтоб заря не застала!» —
 
 
«Но как же, скажи мне, так гроб этот мал!
Не вся же тут глупость людская?
И кто ж хоронить обезьяну послал,
Обрядный закон нарушая?» —
 
 
«Я, видишь ли, вовсе не то, чем кажусь:
Я родом великая личность:
У вас философией в мире зовусь,
Порою же просто практичность;
 
 
Я некогда в Канте и Фихте жила,
В отце Шопенгауэре ныла,
И Германа Гартмана я родила
И этим весь свет удивила.
 
 
И все эти люди, один по другом,
Все глупость людей хоронили
И думали: будто со мною вдвоем
Ума – что песку навозили.
 
 
Ты, чай, не профессор, не из мудрецов,
Сдаешься не хитрым, и только:
Хороним мы глупости много веков,
А ум не подрос ни насколько!
 
 
И вот почему: чуть начнешь зарывать,
Как гроб уж успел провалиться —
И глупости здешней возможно опять
В Америке, что ли, явиться.
 
 
Что ночью схоронят – то выскочит днем;
Тот бросит – а этот находит...
Но ясно – чем царство пространнее, – в нем
Тем более глупостей бродит...» —
 
 
«Ах ты, обезьяна! Постой, погоди!
Проклятая ведьма – болтунья!..»
Но дроги неслись далеко впереди
В широком свету полнолунья...
 

В пути

В Заонежье

 
Верст сотни на три одинокий,
Готовясь в дебрях потонуть,
Бежит на север неширокий,
Почти всегда пустынный путь.
 
 
Порою, по часам по целым,
Никто не едет, не идет;
Трава под семенем созрелым
Между колей его растет.
 
 
Унылый край в молчаньи тонет...
И, в звуках медленных, без слов,
Одна лишь проволока стонет
С пронумерованных столбов...
 
 
Во имя чьих, каких желаний
Ты здесь, металл, заговорил?
Как непрерывный ряд стенаний,
Твой звук задумчив и уныл!
 
 
Каким пророчествам тут сбыться,
Когда, решившись заглянуть,
Жизнь стонет раньше, чем родится,
И стоном пролагает путь?!
 

Цинга

 
Когда от хлябей и болот
И от гнилых торфяников
Тлетворный дух в ночи идет
В молочных обликах паров,
 
 
И ищет в избы он пути,
Где человек и желт, и худ,
Где сытых вовсе не найти,
Где вечно впроголодь живут, —
 
 
Спешите мимо поскорей,
Идите дальше стороной
И прячьте маленьких детей:
Цинга гуляет над землей!
 
 
«Ах, мама! Глянь-ка из окна...
Там кто-то есть, наверно есть!
Вон голова его видна,
Он ищет щелку, чтоб пролезть!
 
 
Какой он белый и слепой!..
Он шарит пальцами в стене...
Он копошится за стеной...
Ах, не пускай его ко мне!..»
 
 
Дитя горит... И сух язык...
Нет больше силы кликнуть мать...
Безмолвный гость к нему приник,
Припал! дает собой дышать!
 
 
Как будто ластится к нему,
Гнетет дитя, раскрыл всего,
И, выдыхая гниль и тьму,
Себя .он греет об него...
 
 
Так, говорят, их много мрет
В лачугах, маленьких детей, —
Там, где живут среди болот,
У корелы и лопарей!
 

На волжской ватаге

 
Это на Волге, на матушке, было!
Солнце за степью в песках заходило.
Я перебрался в лодчонке к рыбацкой ватаге,
С ромом во фляге, —
Думал я, может, придется поднесть
Выпить в мою или в ихнюю честь!
 
 
Белая отмель верст на пять бежала.
Тут-то в рогожных заслонах ватага стояла.
Сети длиной чуть не в версту на древках торчали,
Резко чернея на белом песке, просыхали...
Домик с оконцем стоял переносный;
Края далекого сосны,
Из Ярославля, знать, срубом служили,
Смолы сочили...
Вижу: хозяин стоит; он сказал:
«Ваше степенство, должно быть, случайно попал?
Чай, к пароходу, поди, опоздали,
Заночевали?»
Также сказал, что улов их недурен
И что, хоть месяц был бурен,
Все же у них
Рыбин больших
Много в садке шевелится!
Может, хочу убедиться?
 
 
В ближнем яру там садок пребольшущий стоял.
Был поделен он на. клети; я шесть насчитал;
Где по длине их, а где поперек
Сходни лежали из тонких досок.
Каждая клеть была рыбой полна...
Шумно играла в них рыбья волна!
Стукался толстый лосось, и юлила стерлядка;
В звучно плескавшей воде, посреди беспорядка,
Чопорно, в белых тесьмах, проходила севрюга;
«Есть, – говорил мне хозяин, – у нас и белуга!»
Сунул он жердь и по дну поводил,
Поднял белугу! Нас дождь окатил,
Чуть показалась она... Мощным плесом хлестнула,
Точно дельфин кувырнулась и ко дну юркнула...
 
 
Ночь налегла той порой...
Очередной
Сети закидывал; прочие кучей сидели;
Два котелка на треногах кипели;
Яркий огонь по синеющей ночи пылал,
Искры метал...
 
 
Разные, пестрые люди в той куче столпились...
Были такие, что ближе к огню протеснились;
Были такие, что в мрак уходили, —
Точно они свои лица таили!
«Что его, – думали, – к нам сюда носит?
Ежели вдруг да про пашпорты спросит?
Правда, далеки пески! Не впервой уходить!
Дернула, видно, нелегкая нас посетить!..»
 
 
Фляга с ямайским осталася полной при мне:
И повернуть-то ее не– пришлось на ремне!
Даже и к слову прийти не пришлось никому;
Был я не по сердцу волжской ватаге, – видать
по всему! —
Выходцем мира иного,
Мало сказать, что чужого...
 
 
Только отъехавши с версту от стана,
Лодкой спугнув по пути пеликана,
Он на волнах уносившейся Волги дремал, —
Что пеликаны на Волге бывают, того я не знал, —
Издали песню я вдруг услыхал хоровую...
В звездную ночь, в голубую,
Цельною шла, не куплет за куплетом, —
Тьму рассекала ночную высоким фальцетом
И, широко размахнув для полета великого крылья,
Вдруг ни на чем обрывалась с бессилья...
 
 
Чудная ночь эту песнь подхватила
И в отголосках без счета в безбрежную даль проводила...
 

На Волге

 
Одним из тех великих чудодействий,
Которыми ты, родина, полна,
В степях песчаных и солончаковых
Струится Волги мутная волна...
С запасом жизни, взятым на дорогу
Из недр глубоких северных болот,
По странам жгучим засухи и зноя
Она в себе громады сил несет!
От дебрей муромских и от скитов раскола,
Пройдя вдоль стен святых монастырей,
Она подходит к капищам, к хурулам
Другого бога и других людей.
Здесь, вдоль песков, окраиной пустыни,
Совсем в виду кочевий калмыков,
Перед лицом блуждающих киргизов,
Питомцев степи и ее ветров, —
 
 
Для полноты и резкости сравненья
С младенчеством культуры бытовой, —
Стучат машины высшего давленья,
На пароходах с топкой нефтяной,
С роскошных палуб, из кают богатых
В немую ширь пылающих степей
Несется речь проезжих бородатых,
Проезжих бритых, взрослых и детей;
 
 
И между них, чуть вечер наступает,
Совсем свободно, в заповедный час,
Себя еврей к молитве накрывает,
И Магомета раб свершает свой намаз;
И тут же рядом, страшно поражая
Своею вздорной, глупой болтовней,
Столичный франт, на службу отъезжая,
Все знает, видел и совсем герой!
 
 
Какая пестрота и смесь сопоставлений?!
И та же все единая страна...
В чем разрешенье этих всех движений?
Где всем им цель? Дана ли им она?
Дана, конечно! Только не добиться,
Во что здесь жизни суждено сложиться!
Придется ей самой себя создать
И от истории ничем не поживиться,
И от прошедшего образчиков не брать.
 

На горном леднике

 
В ясном небе поднимаются твердыни
Льдом украшенных, порфировых утесов;
Прорезают недра голубой пустыни
Острые углы, изломы их откосов.
 
 
Утром прежде всех других они алеют
И поздней других под вечер погасают,
Никакие тени их покрыть не смеют,
Над собою выше никого не знают.
 
 
Разве туча даст порою им напиться
И спешит пройти, разорванная, мимо...
Пьют утесы смерть свою невозмутимо
И не могут от нее отворотиться.
 
 
Образ вечной смерти! Нет нигде другого,
Чтобы выше поднялся над целым миром,
И царил, одетый розовым порфиром,
В бармах и в короне снега золотого!
 
 
Злая ли насмешка над людьми в том скрыта,
Иль подсказан ясно смысл успокоенья —
Если мысль, темнейшая из мыслей, слита
С самой светлою из всех картин творенья?!
 

Вечер на Лемане

 
Еще окрашены, на запад направляясь,
Шли одинокие густые облака,
И красным столбиком, в глубь озера спускаясь,
Горел огонь на лодке рыбака.
Еще большой паук, вися на нитке длинной,
В сквозную трещину развалины старинной,
Застигнутый росой, крутясь, не соскользнул;
Еще и сумерки, идя от щели к щели,
В прозрачной темноте растаять не успели
И ветер с ледников прохладой не тянул, —
Раздался звук... Он несся издалека,
Предвестник звезд с погасшего востока,
И, как струна, по воздуху звенел!
Он несся, и за ним, струями набегая,
То резок и глубок, то нежно замирая,
Вослед за звуком звук летел...
Они росли, гармония катилась,
И гром, и грохот, звучная, несла,
Давила под собой, – слабея, проносилась
И в тонком звуке чутко замерла...
А по горам высокий образ ночи,
Раскрывши синие, увлаженные очи,
По крыльям призраков торжественно ступал;
Он за бежавшим днем десницу простирал,
И в складках длинного ночного покрывала
Звезда вечерняя стыдливо проступала...
 

Озеро четырех кантонов

 
И никогда твоей лазури ясной,
Сквозящей здесь на страшной глубине,
Луч солнца летнего своей улыбкой страстной,
Пройдя до дна, не нагревал вполне.
 
 
И никогда мороз зимы холодной,
Спустившись с гор, стоящих над тобой,
Не смел оковывать твоей пучины водной
Своей тяжелой, мертвенной броней.
 
 
За то, что ты не ведало, не знало
Того, что в нас, в груди людей живет, —
Не жглось огнем страстей, под льдом не обмирало —
Ты так прекрасна, чаша синих вод.
 

Страсбургский собор

 
Когда случалось, очень часто,
Мне проходить перед тобой,
С одною башнею стоял ты —
Полуоконченный, хромой!
 
 
Днем, как по книге, по тебе я
О давнем времени читал;
Безмолвный мир твоих фигурок
Собою текст изображал.
 
 
Днем в отворявшиеся двери
Народ входил и выходил;
Обедня шла, и ты органом
Как бы из груди голосил.
 
 
Все это двигалось и жило,
И даже ряд надгробных плит,
Казалось мне, со стен отвесных
В латинских текстах говорит.
 
 
А ночью – двери закрывались,
Фигурки гибли с темнотой,
С одною башнею стоял ты —
Отвсюду запертый, немой!
 
 
И башня, как огромный палец
На титанической руке,
Писала что-то в небе темном
На незнакомом языке!
 
 
Не башня двигалась, но – тучи...
И небо, на оси вертясь,
Принявши буквы, уносило
Их неразгаданную связь...
 

Висбаден

 
В числе явлений странных, безобразных,
Храня следы отцов и дедов наших праздных,
Ключи целебных вод отвсюду обступая,
Растут, своим довольством поражая,
Игрушки-города. Тут, были дни, кругом,
Склонясь, насупившись над карточным столом,
Сидели игроки. Блестящие вертепы
Плодились быстро. Деды наши, слепы,
Труды своей земли родимой расточали;
Преображались наши русские печали
Чужой земле в веселье! Силой тяготенья
Богатств влеклись к невзрачным городкам
Вся тонкость роскоши, все чары просвещенья!
Везде росли дворцы; по старым образцам
Плодились парки; фабрики являлись,
Пути прокладывались, школы размножались.
И богатела, будто в грезах сна,
Далеко свыше сил окрестная страна!..
Каким путем лес русский, исчезая,
Здесь возникал, сады обсеменяя?
'Как это делалось, что наши хутора,
Которых тут и там у нас недосчитались,
На родине исчезнув, здесь являлись:
То в легком стиле мавританского двора,
То в грузном, римском, с блещущим фронтоном,
Китайским домиком с фигурками и звоном!
И церкви русские взрастали здесь не с тем,
Чтоб в них молиться!.. Нет, пусть будет нем,
Пусть позабудется весь ход обогащенья
Чужой для нас земли. Пусть эти города
Растут, цветут, – забывши навсегда
Причины быстрого и яркого цветенья!..
 

MONTE PINCIO⁵

 
Сколько белых, красных маргариток
Распустилось в нынешней ночи!
Воздух чист, от паутинных ниток
Реют в нем какие-то лучи;
 
 
Золотятся зеленью деревья,
Пальмы дремлют, зонтики склонив;
Птицы вьют воздушные кочевья
В темных ветках голубых олив;
 
 
Все в свету поднялись Аппенины,
Белой пеной блещут их снега;
Ближе Тибр по зелени равнины, —
Мутноводный, лижет берега.
 
 
Вон, на кактус тихо наседая,
Отдыхать собрались мотыльки
И блистают, крылья расправляя,
Как небес живые огоньки.
 
 
Храм Петра в соседстве Ватикана
Смотрит гордо, придавивши Рим;
Голова церковного Титана
Держит небо черепом своим;
 
 
Колизей, облитый красным утром,
Виден мне сквозь розовый туман,
И плывет, играя перламутром,
Облаков летучий караван.
 
 
Дряхлый Форум с термами Нерона,
Капитолий с храмами богов,
Обелиски, купол Пантеона —
Ожидают будущих веков!
 
 
Вон, с корзиной в пестром балахоне,
Красной шапкой свесившись к земле,
Позабыв о папе и мадонне,
Итальянец едет на осле.
 
 
Ветерок мне в платье заползает,
Грудь мою приятно холодит;
Ласков он, так трепетно лобзает
И, клянусь, я слышу, говорит:
 
 
«Милый Рим! Любить тебя не смея,
Я забыть как будто бы готов
Травлю братьев в сердце Колизея,
Рабство долгих двадцати веков...»
 

За Северной Двиною
(На реке Тойме)

 
В лесах, замкнувшихся великим, мертвым кругом,
В большой прогалине, и светлой, и живой,
Расчищенной давно и топором, и плугом,
Стою задумчивый над тихою рекой.
 
 
Раскинуты вокруг но скатам гор селенья,
На небе облака, что думы на челе,
И сумрак двигает туманные виденья,
И месяц светится в полупрозрачной мгле.
 
 
Готовится заснуть спокойная долина;
Кой-где окно избы мерцает огоньком,
И церковь древняя, как облик исполина,
Слоящийся туман пронзила шишаком.
 
 
Еще поет рожок последний, замолкая.
В ночи так ясен звук! Тут – люди говорят,
Там – дальний перелив встревоженного лая,
Повсюду – мягкий звон покоящихся стад.
 
 
И Тойма тихая, чуть слышными струями,
Блистая искрами серебряной волны,
Свивает легкими, волшебными цепями
С молчаньем вечера мои живые сны.
 
 
Край без истории! Край мирного покоя,
Живущий в веяньи родимой старины,
В обычной ясности семейственного строя,
В покорности детей и скромности жены.
 
 
Открытый всем страстям суровой непогоды
На мертвом холоде нетающих болот —
Он жил без чаяний мятущейся свободы,
Он не имел рабов, но и не знал господ...
 
 
Под вечным бременем работы и терпенья,
Прошел он день за днем далекие века,
Не зная помыслов враждебного стремленья —
Как ты, далекая, спокойная река!..
 
 
Но жизнь иных основ, упорно наступая,
Раздвинувши леса, долину обнажит, —
Создаст, как и везде, бытописанья края
И пестрой новизной обильно подарит.
 
 
Но будет ли тогда, как и теперь, возможно
Над этой тихою неведомой рекой
Пришельцу отдохнуть так сладко, нетревожно
И так живительно усталою душой?
 
 
И будут ли тогда счастливей люди эти,
Что мирно спят теперь, хоть жизнь им не легка?
Ночь! Стереги их сон! Покойтесь, божьи дети,
Струись, баюкай их, счастливая река!