Читать книгу: «Раубриттер III. Fidem», страница 4

– Что думаете? – осведомился Шварцрабэ у Гримберта и Франца, потирая руки.

То, что его предложение оказалось отклонено, кажется, немало его не огорчило. Вероятно, все поражения в своей жизни сир Шварцрабэ привык встречать с легкостью и улыбкой. Гримберт мрачно подумал о том, какую улыбку тот выжал бы из себя, доведись ему побывать в шкуре маркграфа Туринского.

– Думаю, старый рубака прав. Лет пять назад этот поединок мог закончиться иначе.

Шварцрабэ взглянул на него с веселым изумлением:

– «Старый рубака», сир Гризео? Хотите сказать, вы его не узнали?

– Я недавно в этих краях, – осторожно ответил Гримберт. – И не имею удовольствия быть знакомым со здешними рыцарями даже заочно.

– Я сразу заподозрил, как только увидел все эти бесчисленные сигнумы, и только сейчас вспомнил. Это ведь Красавчик Томаш из Моравии, не так ли, сир Бюхер?

– Совершенно верно, – пухлый Франц попытался кивнуть с небрежным достоинством, как взрослый. – Это он и есть.

– Досадно, что мне не удалось толком переброситься с ним словом!

– Ну и кто таков этот Томаш? – сухо поинтересовался Гримберт. – Хотя подозреваю, что Красавчиком его нарекли не случайно, в этом качестве он затмил бы многих известных мне сердцеедов.

Шварцрабэ искренне рассмеялся:

– Вы сразу понравились мне за свое чувство юмора, старина. Сир Томаш фон Глатц, быть может, не первое копье герцогства, но определенно пользуется известностью.

– Он похож на старого скотобойца, а не на рыцаря.

– Это потому, что каждая битва, в которой он принимал участие, отщипнула от его фигуры кусочек мяса.

– Он в самом деле побывал в таком количестве битв, как говорят сигнумы на его броне?

– В самом деле, – кивнул Шварцрабэ. – Говорят, если в какой-то битве не присутствовал случайно Красавчик Томаш, она впоследствии признавалась несостоявшейся. Что говорить, я слышал, за ним числится два десятка Крестовых походов. Два десятка!

– Это… заслуживает уважения, – вынужден был признать Гримберт. – Но едва ли симпатии. Мне он показался весьма… грубым.

Шварцрабэ щелкнул языком:

– О, нрав Томаша – притча во языцех! Голодный стервятник на его фоне – знаток придворных манер и такта. Однако я могу понять его. Для вас или для меня война – дело чести или долга. Неприятное и довольно редкое событие, о котором позволительно вспоминать лишь за трактирным столом в окружении друзей, уснащая вымышленные истории гроздьями спелых метафор. Для него же война – нечто другое. Это ремесло, которому он посвятил всю свою жизнь без остатка.

– Не похоже, чтобы оно обеспечило его старость.

– Еще одно подтверждение тому, что слухи часто безосновательны, мой друг сир Гризео. Многие за глаза считают сира Томаша беспринципным головорезом и охочим до золота старым разбойником, но мы с вами имеем возможность убедиться в обратном. Как видите, выбранная им стезя не покрыла его ни славой, ни златом. Однако среди прочих рыцарей его выделяет одна важная черта. Стоит папскому легату взяться за горн, возвещая начало очередного похода в сердце Антиохии, чтоб вразумить неразумных еретиков, как сир Томаш уже захлопывает люк своего «Жнеца», пока все прочие еще только полируют шпоры. Бьюсь об заклад, он может рассказать немало интересного о своей жизни и свершениях, вот только редкий миннезингер захочет украсить подобными деталями свою «крестовую песнь»…

– А я бы не отказался послушать. – Франц все еще не мог оторвать взгляда от неуклюжей громады «Жнеца». – Уверен, многие истории сира Томаша весьма поучительны.

Хоть он попытался произнести это нарочито нейтральным тоном, Гримберт едва не прыснул в микрофон, до того детским сделалось в этот миг лицо владельца «Стальной Скалы».

Пожалуй, этим тебе и следовало заняться, подумал он, сидеть, держась за мамашину юбку, и слушать истории о славных рыцарях, утверждающих добродетель и веру силой своих орудий, вместо того, чтоб шляться в компании раубриттеров в поисках не нужных приключений. Буде необходимость, этот Томаш сожрет тебя как спелый инжир, не жуя, и даже не спросит, как звать.

– Никогда бы не предположил, что в этом человеке бьется сердце истого христианина, – произнес он вслух, чем вызвал у Шварцрабэ очередной приступ веселья.

– Христианина? Помилуй вас Бог, сир Гризео! Как говорят в Моравии, если Красавчику Томашу вздумается исповедоваться, священник поседеет еще до того, как тот дойдет до момента, как научился ходить. Вот почему я меньше всего на свете ожидал повстречать его тут, в Грауштейне.

– Запоздалое раскаяние? – предположил Гримберт с усмешкой. – Говорят, на закате жизни даже разбойники испытывают желание очистить душу. Вам ведь доводилось слышать про некоего Варавву?..

Шварцрабэ фыркнул:

– Скорее вы найдете жемчужину в навозной куче, чем душу – в Красавчике Томаше.

– Однако же он зачем-то явился в Грауштейн. Неужто тоже жаждет лицезреть святыню лазаритов?

– Хотел бы я знать, старина, – отозвался Шварцрабэ задумчиво. – Признаться, с этой целью я и собирался накачать старого разбойника пивом, чтоб выведать это, да, видно, не судьба…

Заглушая его, над монастырем поплыл тягучий и густой, как варенье, медный звон благовеста. Паломники на монастырском подворье встрепенулись и плещущей людской волной стали стягиваться в сторону громады собора, на вершине которой уже не умолкая бил колокол. Рыцари-монахи, стоявшие наособицу, тоже бросились бежать, но не к собору, а в сторону шеренги орденских доспехов.

– Пора бы и нам… – Франц двинулся в сторону своей развалюхи с грозным названием. – Увидимся после службы!

– Так уж обязательно напяливать на себя эту груду железа? – осведомился Шварцрабэ недовольным тоном, который показался Гримберту немного наигранным.

– Приор Герард настоятельно просил всех рыцарей прибыть в надлежащем облачении.

Шварцрабэ неохотно положил руку на ступени «Беспечного Беса» и возвел глаза вверх.

– Церковные службы всегда навевают на меня дремоту, – пожаловался он. – Пятка святого Лазаря явит истинное чудо, если я не засну. Не сочтите за труд, сир Гризео, рявкните на третьем канале, если я вдруг вздумаю храпеть.

– Если только сам не усну, – пообещал Гримберт. – Если что и интересует меня меньше всего, так это здешний приор и его сказки.

Удивительно, но ложь на освященной монастырской земле далась ему без напряжения, проскочив сквозь горло легко, как протеиновая смесь сквозь гастростомическую трубку. Разве что во внутренностях что-то легко задребезжало, точно лежащие там осколки души отозвались вибрацией тягучему колокольному звону.

Часть третья

– Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа. Мария, брат которой был болен, была той, кто помазала ноги Господа миром и отерла волосами своими. Сестры послали ее сказать Ему: «Господи! Вот лежит тот, кого ты любишь, при смерти…»

Болезнь не пощадила лица приора Герарда, в этом Гримберт убедился с немало сдерживаемым злорадством, едва лишь только началась литургия. И прежде похожее на скверно пропеченный мясной пирог, сейчас оно являло собой столь неприятную картину, что подчас отводили взгляды даже стоящие вокруг алтаря юные послушники в расшитых золотом одеждах.

Возрастом немногим младше Франца, они уже были посвящены в орден Святого Лазаря, что подтверждалось почти невидимой печатью лепры на их лицах – неестественно темными, будто от загара, лбами, маленькими, сочащимися влагой бугорками на щеках и пигментными пятнами причудливых очертаний. Гримберт знал, что они не испытывают боли, болезнь в первую очередь милосердно убивает нервные окончания, но останется ли крепка их вера, когда лица начнут бугриться, будто пытаясь слезть со своих мест, носы провалятся, а кожа покроется гноящимися рубцами?

– Иисус говорил о смерти его, а они думали, что Он говорит о сне обыкновенном, – приору Герарду не было необходимости заглядывать в книгу, которую он держал в руках. Без сомнения, он знал содержание Евангелия дословно. – Тогда Иисус сказал им прямо: «Лазарь умер! И радуюсь за вас, что меня не было там, дабы вы уверовали, но пойдем к нему».

Печать благословенной лепры въелась в его лицо столь глубоко, что почти начисто стерла с него всякое сходство с человеческим, превратив в подобие разбухшей и местами тронутой гниением картофелины. Чтобы дать своему приору возможность смотреть на мир собственными глазами и членораздельно говорить, лекарям ордена пришлось предпринять немалые усилия. Все лицо Герарда было усеяно выпирающими из некрозных складок стальными стяжками, штифтами и заплатами. Кое-где они были посажены на грубые винты, кое-где уходили прямо в разбухшую плоть и были тронуты ржавчиной. Гримберт мрачно подумал о том, что если бы из лица многоуважаемого прелата вытащить эти несколько фунтов засевшей в нем стали, оно, пожалуй, шлепнулось бы целиком на пол подобно медузе.

Стоящий посреди алтарного возвышения, с Евангелием в руках, в простой холщовой альбе, подпоясанной веревкой, приор Герард в своей мрачной торжественности напоминал багряноликого ангела, явившегося возвестить наступление Страшного суда, и это жутковатое сходство усиливалось горящим взглядом его гноящихся глаз. Наткнувшись на этот взгляд, вздрагивали даже выстроившиеся вдоль нефа стальные фигуры, закованные в латную броню. Пожалуй, этот человек мог бы броситься на штурм Арбории безо всякого доспеха, подумал Гримберт, испытывая болезненные до скрежета судороги мышц, и разогнать вооруженных еретиков одним лишь словом Божьим.

– Иисус, придя, нашел, что Лазарь уже четыре дня во гробу…

Торжественная литургия в честь снисхождения чуда на Грауштейн началась не так, как ожидал Гримберт. Приор Герард не стал читать респонсориального псалома, как не коснулся и оффертория с анафорой. Поднявшись на возвышение рядом с ракой, он открыл тяжелое Евангелие и сразу принялся читать, не обращая внимания на утробный рокот толпы, схожий с тяжелым шелестом Сарматского океана.

Рака поначалу вызвала у Гримберта естественное любопытство, которое, однако, быстро прошло. За толстым бронированным стеклом на подушке из алой парчи лежал небольшой сверток, обвязанный бархатными лентами, серый и съежившийся. Гримберт ощущал себя разочарованным, пятка святого Лазаря выглядела невыразительно, как лабораторный образец ткани, испорченный неправильным хранением и неуместно богато украшенный. Ему приходилось видеть куда более впечатляющие образцы. Например, желчный пузырь святого Алферио в аббатстве Святой Троицы, что в Кава-де-Тирени. Помещенный в питательный раствор, он до сих пор функционировал, вызывая благоговение у паствы. Или вот глаз святой Батильды, бережно сохраняемый в Фонтенельском аббатстве… Говорят, иногда он плачет кровавыми слезами, предвещая голодный год, или дрожит, когда чувствует войну. На их фоне пятка святого Лазаря выглядела совершенно невыразительно. Гримберт ощутил на губах презрительную усмешку. Паломникам следовало бы потребовать компенсации.

– Марфа, услышав, что идет Иисус, пошла к нему навстречу…

Несмотря на то что приор Герард давно лишился губ, отчего его голос звучал невнятно и неразборчиво, он оставался превосходным оратором. Его голос быстро укротил шелест бескрайнего человеческого моря и теперь плыл над ним, волнующий и рокочущий. Толпа беспокойно ежилась, стоило ему сбавить несколько тонов, и сладострастно обмирала, когда голос приора несся вверх.

Один снаряд, подумал Гримберт, силясь отодвинуть бесплотную мысль подальше от пиктограммы активации оружейных систем в визоре «Судьи». Всего один снаряд – и эта раздувшаяся кукла превратится в шлепок кровавой мякоти на алтаре. Вот уж точно будет чудо, только едва ли братья-лазариты поспешат занести его в летописи…

Не пробиться, это он понял сразу, едва лишь заняв причитающееся ему в нефе место рядом с другими рыцарями. Даже если каким-то образом ему удастся покинуть собор, не превратившись в груду дымящегося железа, братья-монахи неизбежно возьмут свое. Единственная нить, связывающая остров с сушей, – это паром. Превосходная мишень для всех орудий монастыря.

– Иисус говорит – воскреснет брат твой…

Гримберт вздрогнул, услышав резкий хлопок, так похожий на выстрел. И с опозданием понял, что издало его захлопнутое Писание в скрюченных руках приора Герарда.

– Хватит, – неожиданно четко произнес он, глядя на толпу сверху вниз. – Довольно. Я могу читать дальше. Про камень, который откатили от пещеры. Про Лазаря, которому Иискус сказал: «Лазарь! Иди вон!» Но многие из вас и без того знают Евангелие на память. Едва ли вы находитесь здесь потому, что хотите услышать его еще раз. Чего же вы хотите? Зачем явились?

По толпе прошел взволнованный шелест, беспокойный и нечленораздельный. Гримберт видел, как паломники недоуменно озираются – резкий переход приора вывел их из привычного состояния молитвенного транса.

– Я скажу вам, почему вы в Грауштейне. – Герард отложил громоздкое Евангелие и провел скрюченными почерневшими пальцами по стеклу раки. – Вы здесь из-за чуда.

Из толпы вырвалось несколько возгласов, быстро утонувших в ее беспокойном клекоте.

– Вы ждете чуда. Вы явились, чтобы прикоснуться к нему. Приникнуть. Не понимая ни природы чуда, ни его сути, вы рефлекторно желаете обладать им, идете на его зов. Как голодные псы, ощущающие запах несвежей кости.

Лишенные век глаза приора Герарда казались выпученными и потемневшими, как несвежие маслины, но Гримберту показалось, что сейчас они различают каждого из многотысячной толпы в соборе, включая его самого, съежившегося внутри стальной скорлупы.

– Так давайте же. Вот оно! – Герард сделал короткий, как выпад кинжалом, жест в сторону раки. – Вот чудо, которого вы так алкали. Попросите у него того, что собирались, отправляясь в Грауштейн! Ты, попроси пятку святого Лазаря, чтоб она исцелила чирьи на твоем лице! А ты, в дурацком шапероне, попроси у нее вернуть зрение. Что-то еще? Просите, просите смело, это же чудо Господне! Попросите у него здоровья, как у графа, чтоб в ваших жилах вновь текла живая кровь со свежими эритроцитами! Попросите золота, чтобы не есть до конца жизни картофельные очистки, запивая радиоактивной водой! Смелее! Попросите защиту от баронского произвола и зависти соседей! Ну!

Гримберт ощутил, как дрожь прошла даже по литой рыцарской шеренге. Слова, сказанные Герардом, не просто распаляли паству, они жгли изнутри, вырывая из сотен глоток протяжный вздох.

– Для вас чудо – это то, к чему можно прикоснуться, – с неожиданной горечью произнес Герард, глядя сверху вниз на толпу. – То, от чего можно отщипнуть кусочек. И это значит, что вы ни черта не знаете о чуде!

Гримберт услышал щелчок рации на коротком диапазоне.

– А святой отец не дурак полоснуть словом, – в голосе Шварцрабэ сквозило невольное уважение. – Хотел бы я посмотреть на него в бою…

– Вы жаждете чуда, – приор Герард на миг отвел пылающий взгляд от толпы в сторону раки с мощами, и впередистоящие испытали кратковременное облегчение. – Вы молите о чуде, как нищие молят о блестящей монете, не сознавая сути этого таинства, охваченные одной лишь человеческой жадностью, извечным из грехов. Для вас чудо – это изобилие пищи, созданное из нескольких хлебцев, или возможность упиться дармовым вином, сотворенным из воды. Разве в силах вы постичь Божью благодать, явленную через это чудо? Разве в силах осознать, чему именно свидетелями стали? Нет. Вы не причащаетесь чудом, вы пожираете его, как голодные крысы. И оттого ваши души обречены источать зловоние, как крысиные потроха.

В чертах приора Герарда на миг проступили гипертрофированные жуткие черты «Вопящего Ангела» – тяжелые изломы бронепластин, угловатый шлем-бургиньот, короткие отростки реактивных минометов.

– Чудо – это не ярмарочный фокус, – голос Герарда враз сделался тише, вынудив толпу беспокойно прилить к алтарному возвышению, чтобы не пропустить ни единого его слова. – Не фейерверк, нужный лишь для того, чтоб на секунду оторвать вас от миски с похлебкой, вызвав удивленный вздох. Это величайшее из таинств, чья природа непостижима и загадочна. Никто не знает, когда Дух Господний являет себя, по какой причине и с какой целью вмешивается в привычную ткань мироздания. Только дураку позволено считать, будто, являя чудо, Господь намеревается потрепать вас по голове, как симпатичную шлюху, только лишь за то, что вы выполняете свой христианский долг. Чудо Господне непознаваемо, как человеческий геном. Оно может быть даром, но может быть и наказанием. Может быть ответом на вопрос, но может быть и самим вопросом.

Он изменился, подумал Гримберт, снижая громкость динамиков, чтоб отстраниться от гремящей под свободами собора проповеди. Что-то в нем изменилось. Сразу и не сказать, что именно, но изменение угадывается, как угадывается модификация внутренних органов в изношенном постаревшем теле. Приор Герард остался все тем же пламенным рыцарем-монахом, которого он помнил по Арбории, однако теперь его жар ощущался иначе. Опаляющий сердца слушателей, он в то же время казался проникнутым какой-то непонятной внутренней горечью. У Гримберта возникло невольное ощущение, что, бичуя толпу словом, святой отец и сам страдает от этого, будто удары невидимого хлыста терзают его собственное тело.

Эге, подумал Гримберт, а не стал ли наш приор, чего доброго, флагелянтом? Впрочем, едва ли. Его плоть и без того едва держится на костях, вздумай он истязать себя кнутом, вся она сползла бы давным-давно на пол…

– Чудо… – нараспев произнес Герард, на миг закатив обрамленные гниющей кожей глаза к расписанному куполу собора, с которого вниз глядели меланхоличные и пустые лики святых. – Если считать чудо ответом, обращенным к душе верующего, невольно возникает вопрос: как должно его ждать, с христианским ли смирением, как всякую весть от Господа нашего, или дерзновением, тщась постигнуть таинство? Ибо разве не сказано в Евангелии – «Стучите, и отворят вам?»

Толпа одобрительно загудела. Гримберт не видел лиц, но видел замершие в напряжении фигуры, обращенные к алтарю. Подчиненные голосу проповедника, они вновь впадали в сладостный полуосознанный транс, будто в церковных курительницах вместо ладана горел очищенный опий.

– Вы пришли сюда, в Грауштейн, оттого, что жаждете чуда, – Герард вновь пристально взглянул на прихожан, будто впервые их увидел. – Что ж, быть может, это не так и плохо? Может, многих из вас ведет не столько прихоть и любопытство, сколько дерзновение души? Попытка задать Господу вопрос, слишком сложный, чтобы быть обращенным в слова или молитву?

Гримберт точно знал, что привело его в Грауштейн. Потакая его соблазну, на экране визора, существующем только в его мозгу, возник прицельный маркер, заключивший приора с распростертыми руками в серую окружность. Нет, через силу приказал ему Гримберт. Не сейчас. Маркер, мигнув, пропал.

– Я дам вам чудо, – приор Герард вытянулся во весь рост, сделавшись вдруг больше, по его обвисшему лицу, усеянному железными заклепками и штифтами, прошла короткая судорога. – Слышите? Позволю вам прикоснуться сегодня к чуду. Отворю дверь, в которую вы стучите, и позволю увидеть, что находится за ней. Но помните, праведники и грешники, никто не знает, в каком обличье явится к вам чудо. Станет оно для вас отрадой или наказанием, вопросом или ответом. Я лишь приоткрываю вам дверь, дозволяя вашей душе получить то, что ей уготовано!

Герард замолчал, но находящаяся под впечатлением толпа безмолвствовала, словно ожидая какого-то жеста, долженствующего обозначать окончание сложного ритуала. Они не поняли ничего из сказанного, подумал Гримберт, ощущая мимолетное презрение к этой колышущейся массе, и не собирались понимать. Они явились поглазеть на чудо и торжественно осенить себя крестным знамением, а не слушать слова. Пусть на минуту, но ощутить снизошедшую на них благодать, от которой перестанут зудеть сифилитичные язвы и беспокойная совесть. Они ждали чуда, а Герард дал им лишь слова. Нет, ему никогда не стать епископом.

– А теперь помолимся вместе о Господнем снисхождении, – приор ордена Святого Лазаря сложил вместе изувеченные болезнью ладони. – Сейчас я прочту «Credo», «Agnus Dei» и еще несколько приличествующих моменту молитв, а вы внимайте и постарайтесь ощутить колебания собственной души. Что же до господ рыцарей, прошу вас переключить ваши радиостанции на прием в средневолновом диапазоне. Специальная низкочастотная передача позволит всем нам настроиться на единый резонанс и восславить Господа мысленно, слившись с нами в едином хоре.

У Гримберта не было никакого желания сливаться в хоре под руководством приора Герарда, но он на всякий случай приказал «Судье» просканировать средневолновый диапазон и автоматически начать прием. Послушная машина колебалась лишь несколько секунд, после чего оглушила хозяина потоком шипящих и скрежещущих звуков, от которых его ушные нервы послали в мозг мощные болевые импульсы.

Это было похоже на мелодию, пропущенную сквозь мясорубку и превратившуюся в какофонию, ворох бессвязных, хаотически наложенных друг на друга звуков. В ней угадывались зачатки ритмики и, кажется, какие-то оборванные фрагменты клавесина в сочетании с человеческой речью, но слушать подобное было невыносимо. Черт побери, так и оглохнуть недолго…

Что ж, подумал Гримберт, стиснув зубы, мои глаза достались графу Лауберу. Будет справедливо, если уши достанутся приору Герарду…

Коротким мысленным приказом он отключил радиостанцию, погрузив кабину «Серого Судьи» в блаженную, не рождающую эха, тишину.

* * *

После высоких каменных сводов монастырского собора, украшенных ликами неизвестных ему святых, низкое небо Грауштейна показалось ему огромным выгоревшим экраном, нависающим над Сарматским океаном. Но он не стал останавливаться, чтобы бросить на него лишний взгляд.

Прочь, приказал он «Судье». Надо найти Берхарда и двигаться в сторону парома. Вылазка была дерзкой, но надо признаться себе самому, совершенно бесполезной. Глупо было думать, что двухчасовое созерцание пятки в стеклянном ящике поможет мне найти уязвимое место Герарда. Напротив, я подверг себя бессмысленному риску.

Ему потребовалось несколько минут, чтоб миновать каменный портал, столпившиеся там рыцари ордена образовали столь серьезную плотину, что на время почти полностью перекрыли хлещущий из собора людской поток. Но выбравшись на свободу, он враз почувствовал себя легче, будто вышел из-под невидимого поля излучения, распространяемого приором Герардом и его некрозной святыней.

«Я дам вам чудо». Осколки проповеди все еще звенели под сводами черепа, точно засевшая внутри шрапнель. Мерзкий предатель. Клятвопреступник. Лжец. Ты дашь мне чудо, если возьмешь мушкет и всадишь себе в глотку заряд дроби. Тогда я покину Грауштейн, исполнившись христианского благоговения. Чертов гнилой святоша, самоуверенный проповедник, проклятый разлагающийся труп…

У входа на монастырское подворье, миновав крепостную башню, он едва не налетел на того, кого меньше всего ожидал тут обнаружить – на «Варахиила». Почти изящный в своей иллюзорной легкости, рыцарский доспех неподвижно возвышался в полубоевом положении, сам похожий на крепостную башню вычурной формы, бронированный шлем сдвинут в сторону, демонстрируя пустой кокпит. Сам сир Ягеллон стоял внизу, тоже неподвижный, и что-то разглядывал, но что именно – Гримберт с высоты «Судьи» не смог бы сказать наверняка.

Он собирался пройти мимо, но его остановил голос.

– Сир Гризео?

Меньше всего он ожидал, что горделивый лехит окликнет его – болезненно бледный, вечно погруженный в свои мысли, тот не выглядел человеком, жаждущим общения. Но акустические датчики «Серого Судьи» настаивали на том, что этот звук не был галлюцинацией.

– Меня зовут не…

– Вам понравилась служба?

Ягеллон спросил это без интереса, но Гримберту показалось, что холодные глаза Стерха из Брока внимательно ощупывают серую броню «Судьи», будто силясь найти на ней какую-то зацепку или брешь.

– Не могу сказать, что сведущ в проповедях, но приор Герард определенно умеет брать за душу.

– А как вам заключительная часть?

Вероятно, он имел в виду ту часть молитвы, которую приор Герард отправил в радиоэфир и о содержании которой Гримберт не имел даже смутного представления.

– Весьма… недурно.

– Мне тоже так показалось, – глаза Ягеллона несколько раз моргнули, отчего его лицо на миг сделалось вполне человеческим и красивым, хоть и на своеобразный манер. – Эти чарующие псалмы в невероятном диапазоне… Это многоголосие… Будто ангелы поют в небесной высоте, не правда ли?

– Совершенно верно. Необычайно красиво.

– Так и выглядит нисхождение благодати, – Ягеллон улыбнулся, но, кажется, больше самому себе, чем серой громаде «Судьи» и заточенному внутри Гримберту. – Душа преисполняется радости и делается легкой, как лебяжье перо, кажется, достаточно подуть на нее, чтобы она вознеслась высоко вверх, к самым Божьим вратам…

Гримберт хмыкнул. Он не имел никакого представления о том, в каком виде благодать снизошла на паству приора Герарда, и уж тем более не стремился обсуждать этот вопрос с другими. Он уже узнал достаточно, чтобы, по крайней мере, не считать свой визит в Грауштейн пустой тратой времени.

– Это правда, что вы дали обет не снимать рыцарского доспеха?

Вопрос был неожиданный и резкий – сродни мастерскому выпаду в «Шлахтунге», в котором сир Ягеллон, несомненно, был превосходным мастером.

– Да, именно так.

– Но вы, кажется, не причисляете себя к кому-либо ордену?

– Нет, я мирянин.

– Облат? Обсервант?

– Увы, ни то ни другое. Я недостаточно силен духом, чтобы вести монашеский образ жизни, однако в меру сил стараюсь по крайней мере не гневить Господа понапрасну.

– Вы сильны в вашей вере?

Гримберт беззвучно выругался сквозь зубы. Меньше всего на свете ему хотелось терять время в богословских беседах с Ягеллоном. Может, тот сам и не был монахом-рыцарем, но, без сомнения, хорошо разбирался во всяких богословских схоластических штучках. Если он узнает, что серый рыцарь, инкогнито прибывший на остров, ведом не порывом благочестивой души, а иными мотивами, это, пожалуй, может зародить в нем подозрение. А Гримберт не собирался давать воли любым подозрениям со стороны Христовой братии – по крайней мере, не до того момента, когда проклятый ржавый паром не переправит его на другую сторону, подальше от Герарда и его некрозной паствы.

– Вера горит в моем сердце, но должен признать, что я… не всегда уделяю должное внимание церковным обрядам.

Этот ответ был сродни маневру уклонения, разве что в этот раз он уклонялся не от баллистических снарядов или лучей лайтера. Однако Ягеллон не выказал ни удивления, ни раздражения, лишь смиренно прикрыл на несколько секунд глаза.

– Слепая вера – то же самое, что рыцарь с поврежденными сенсорами, – произнес он своим певучим голосом. – Многие склонны придавать ей излишне много внимания, не понимая, что вера – это не суть христианства, а всего лишь канал, благодаря которому мы черпаем божественную благодать.

– Благодать? – не удержался Гримберт, надеясь, что несовершенный микрофон «Судьи» отфильтрует саркастичные нотки из его голоса. – Вот как?

– Многие теологи спорят о том, что есть божественная благодать, – ответил Ягеллон тем же смиренным тоном. – Что до меня, я считаю, что благодать есть знание. Разве не к знаниям жадно стремится наша душа, едва лишь оказавшись в этом мире? Открыв впервые глаза, мы уже алчно желаем познать этот мир со всеми его явными и тайными законами, скрытыми течениями и изменчивыми ветрами. Именно познанию мира мы посвящаем свою жизнь, отдавая себе в этом отчет или нет. Господь – есть великое знание, к которому мы можем причаститься, если соблюдать должное старание. В этом суть веры, сир Гризео. А не в том, чтобы отстаивать литургию с постным лицом, ожидая момента, когда можно будет выпить приторного вина, символизирующего соединительную ткань из плазмы, напичканной эритроцитами и тромбоцитами.

Фанатик, с отвращением подумал Гримберт. Как он и предполагал, за невыразительным мраморным фасадом Ягеллона скрывался истовый рыцарь Церкви, отринувший все искушения и соблазны жизни ради возможности черпать познания из бездонного источника и превративший себя ради этого в холодный хирургический инструмент истинной веры.

– Господня благодать могла бы коснуться гораздо большего числа людей, если бы Святой престол не старался ее регулировать, – язвительно заметил он. – В прошлом году в Орлеане императорские фабрики выбросили в сточные воды годовую дозу фторида натрия. Обычный водяной фильтр замкнутого контура спас бы тысячи жизней – если бы епископская кафедра не грозила лоботомией за его использование. Этой весной в Лотарингии вспыхнула чума. Разреши Святой престол антибиотики, это сохранило бы по меньшей мере сто тысяч жизней. Как жаль, что все эти люди оказались недостойны божественной благодати!

Ягеллон взглянул на него с неподдельным интересом.

– Многие полагают важнейшей из добродетелей веру, но как по мне, гораздо большего уважения заслуживает умеренность. Умеренность – свойство зрелого ума, иногда человеку требуется прожить всю жизнь, чтоб это свойство вызрело в нем, как вызревает виноградная лоза. Дайте ребенку возможность тащить в рот все, что ему вздумается, – и он объестся до заворота кишок. Дайте пьянице бездонную бочку – и он утонет в ней, пытаясь выхлебать до дна.

– Несложно рассуждать об умеренности, когда сам можешь с легкостью черпать из источника божественной благодати!

– Так уж устроен человек, сир Гризео, что жадность часто заменяет ему чувство меры, а алчность – рассудок. Вам ведь известно, чем кончилась та эпоха, когда всякому человеку было дозволено без ограничений использовать накопленные знания в своих интересах?

– Темные Проклятые Века, – отозвался Гримберт. – Я не теолог, но имею некоторое представление о том периоде.

– Темные Проклятые Века, – напевно согласился Ягеллон. – Время, когда человек в своей извечной самонадеянности возомнил себя хозяином знаний, всеведущим творцом и повелителем. Вы знаете, что последовало за этим. Слепые эксперименты в области энергии атома, молекулярной трансформации, генетики, микробиологии едва не стерли следы жизни с лица всей планеты. Человечество все еще не сумело взрастить в себе умеренность, хоть и мнит себя самым разумным биологическим видом. Оно все еще дико, жадно, самоуверенно и по-звериному хитро. Оно неизбежно попытается использовать всякое знание для собственной выгоды, невзирая на последствия, опьяненное своей иллюзорной силой над материей. Если технологии сулят богатство или власть, нет никаких рамок, моральных или естественных, которое оно не разорвало бы ради этого. Вы хотите даровать черни водный фильтр? Через год в Орлеане появится бомба на его основе. Желаете осчастливить жителей Лотарингии антибиотиками? Не пройдет и пяти лет, как возникнут созданные на их основе сложнокомпонентные яды…