Читать книгу: «Четыре тетради (сборник)», страница 8

Ты. Очерки русской жизни

Геннадий Айги

I. Жизнесмерть

как жить? да шкурой на базаре торговать своею золотой

Герника

Я говорю потому, что я есть. Я говорю для того, чтобы сказать: я ещё жив. В моём положении нельзя создавать Гернику. Герника заказывается сама собой. Создавать Гернику в моём состоянии было бы бредом, дикостью, сумасшествием. Ни Пушкин, ни Данте ради проповеди мне не нужны. Но они мне нужны потому, что показывают высоту накала слова человеческого, самой жизни. Вот – высота накала! И я могу соприкоснуться, быть сопричастным этому накалу. Он меня держит и не даёт сдаваться в жизни. Он даёт чувство высокой, большой серьёзности существования.

Если человек взрывается до каких-то мощных высот в религиозном отношении поэзии… Это редко бывает, и это – совсем другое дело. Так в Тютчеве иногда происходит. Но и это – не проповедничество, а тоже что-то другое.

Шаг

В крестьянской избе овцы – что они делают – ягнятся или телятся? У них ягнята появляются почему-то зимой. Зимой появляются ягнята, их вносят в дом, скажем – утром. К вечеру они начинают прыгать и бодаться. А человек, например, или другие существа некоторые, очень долго, очень долго учатся, чтобы встать на ноги и сделать шаг.

Есть некоторые поэты, которые рождаются в готовом виде. И замечательные поэты. Я написал очень много чепухи, очень много было заблуждений, прежде чем понял: это – моё. Это отчаянное чувство, что что-то внутри есть, а языка для этого нет. Мне было 19–20 лет, когда я стал вдруг догадываться, где я должен искать и что искать. Это было очень поздно.

Мой отец сельский учитель, один из первых чувашских переводчиков Пушкина. Я вырос среди книг. И первое, что я вообще в детстве слышал, отец напевал «Буря мглою небо кроет» на чувашском языке. И на русском языке.

Первое стихотворение

Это было смешно, потому что это было не стихотворение, а рассказ. О том, что мы с мамой были в лесу и что все деревья уже пожелтели, и самое мощное дерево стояло ещё в листьях, грязно-жёлтых, меня это поразило, и это был дуб. О своём удивлении, почему же этот дуб стоит, чего он ждёт и почему это происходит, был мой рассказ. Отец сказал: ты, видимо, будешь писать. Я это принял всерьёз.

Я отчаянно писал. Лет в 12–13 я не сомневался, что буду только поэтом. Были рвения необычайные. До 20 лет не находить в себе что-то было ужасно.

Друг

В Литве у меня был один друг, Юстинас его звали, фамилия Микутис, он был старый лагерник. Он был шизофреничен и болен. Он нигде не жил. Он плутал по Литве, ночевал в стогах и под мостами. И пил. Временами впадал в тяжёлые депрессивные состояния. Он был Сократ, с пророческим горением внутри, личность гениальная. Он очень не любил писать. Как раз как Сократ. За ним ходили и записывали. Он говорил удивительную вещь. Он говорил, что слово дано, чтобы славословить. Он сказал, что это сейчас невозможно. Но нельзя и пустословить. Поэтому надо стараться сказать такое живое слово, которое хотя бы занимает место и держит его. Чтобы пустословия не было на этом месте. Эта мысль мне очень нравится.

Слово

Я никогда не был шестидесятником. Ими пусть будут те, кто играл в прогрессистов, кто писал поэзию для цитирования. И критики привыкли к этому, они только и ищут, чтобы всё было понятно, чтобы всё было сказано. Они любят цитатники, а не поэзию.

Я терпеть не могу псевдослово, которое выдаёт себя за слово.

Но есть на свете место необычайного скрещения трагичного существования… трагичной жизни и значительности творения всей этой вселенной. Вот это поэт. Его слово находится на скрещении этих очень больших и очень страшных сил. Оно напоминает людям о значительности жизни, о необходимости жить и держаться в этом самостоянии.

Зачем

Зачем я пишу? Потому что я действительно… я просто… Потому что я ничего другого делать не умею.

Люди искусства, они… Это очень опасная область. Людей она разлагает, портит. Да, талант – явление неморальное. Он не имеет никаких моральных категорий. Хотя в высоких его сферах требуется и сторона ответственности. Поэтому, задумываясь о чистоте жизни и чистой совести, я говорю, что ничему другому не научился, не умел.

Читатели

Положа руку на сердце. Для меня это не имело никогда никакого значения. Проходит десять, двадцать и тридцать лет. Пишешь и работаешь в молчании. Это состояние столь требовательного молчания, которое как раз не даёт возможности ошибаться. В этом молчании, в этой напряжённой тишине особенно остро вслушиваешься и слышишь то, что говоришь. В тебе есть второй – слушатель. Он слушает, и слышит, и не даёт спуску. В шумной жизни, в успешной, с путешествиями и большими аудиториями этого не происходит, всё заглушается. Проверки нет. Внутренний голос не слышен.

Поэзии этого слушателя достаточно, нас этому научили. Достаточно двух-трёх друзей. У меня есть друг, который никогда мне не скажет неправду. Я ни у кого не спрошу так, как у него буду спрашивать. Он художник, Игорь Вулох. Мне его суда, его отношения достаточно. Таким был в моей жизни Андрей Волконский, композитор и музыкант.

Есть и другое. Есть и читатели, которых мы не знаем. Вдруг появляется человек и говорит, что лет 15 назад переписал одно стихотворение, и оно ему очень помогло. Я раза три такое слышал. И мне ничего больше не надо. Если говорят такое, это много значит. И, кстати, отменяет всё остальное, что можно сказать на эту тему.

Народ

Народу весьма ни до чего. Я вижу себя в чувашской деревне или в русской, недалеко от Бологое – или Бологого? – в которой часто живу. Прежде всего надо сена заготовить, дрова надо, детей надо накормить. Много чего, муж пьёт, любовь разрушается, чем жить? И вообще, пришла старость… Народ живёт внутренней глубокой жизнью своего существования. Поэт… И у него есть та тяжесть, которую нельзя отпускать, которая врезывается в землю, как драма судьбы, как бремя. Бремя существования, которое нужно провезти на хребте и выразить через слово.

Большое искусство живёт во имя народа. И оно открыто: кто угодно из народа может всегда к нему примкнуть.

Искусство и народ не враждебны друг другу, но, с другой стороны, не такие уж они и братья.

О Приблизительно я знаю. Я люблю писать о… Есть культуры океанические, есть морские культуры. Моя культура российская, она такая лесная-полевая. И ландшафты тут… Многое у Льва Николаевича Гумилёва я довольно серьёзно не принимаю. Но вот о влиянии ландшафтов на психологию и на целые народы… В поэзии это достаточно ясно. Я пишу о таких пространствах, которые состоят из полей, из лесов… Очень много значат для меня деревья. Деревья, да. Деревья. Вот. Деревья. Много разных отношений к растениям, цветам особенно. Одну книгу я написал о дочери, о её полугодии. «Тетрадь Вероники» называется.

В сущности, пишешь о чём угодно. Но пишешь, наверное, о том, что вот жизнь, она и значительна, и загадочна, и поражает. И – проблема смерти. Подходишь к ней то так, то эдак. То считаешь, что уже померился со смертью и уже нашёл, как быть. А тут оказывается, что не просто твоя смерть и её жизнь, а сама земля погибает, сгорает. Как дети, которым уже не разрешают ходить на солнце.

Писать можно о чём угодно. Но, очевидно, мы пишем о жизни и смерти.

II. Разговоры в Денисовой горке

Наутро выяснилось, что деревня всамделишная. Речка с ряской и чёрным омутом, лес с сыроежками, поле с косарями, коровы на выгоне, лужи на просёлочной дороге. Лужи с белыми облаками, лужи стальные, жёлтые и красные. Если войти в лес, пятнистые.

В Денисовой Горке дом с печкой и письменным столом, который держится на чурбане и капустной бочке. В горнице карта Тверской области, под окном кровать с шишечками.

Ни буколические декорации, ни выстиранная до потери цвета рубаха хозяина не связываются в моём воображении с его славой заумника и авангардиста.

Разговор за обедом – клеёнка, суп с крапивой, жареные грибы с луком – легко уплывает в миры Джонатана Свифта. За ним приходят Бунюэль и Борхес, и один говорит другому: «Как все глухие, я не люблю слепых». Их диалог оставляется без сожаления, а разговор идёт о казаках-разбойниках, в которых вчера в полночь играли Женя и Саша. Саша подвернула ногу, и её увезли в Бологое к доктору.

– Ай-ай-ай, – сокрушается Айги.

Двое суток в Денисовой Горке полны событиями: поход в лес за грибами, ночное купание в омуте, эпопея с шашлыками и начерпывание шестнадцати вёдер воды для бани. И – параллельно им – разворачивались пространства литературные: от Гомера до Парщикова, от тёмной музыки Блока до резких татарских песен, спетых по случаю шашлыка. Под дождём в галошах ходили в дома, где Айги говорил по-чувашски и покупал корзину смородины и пластмассовую бутылку самогона, которая потом была вылита его женой Галиной Борисовной в траву у крыльца, – к великому сожалению. Ходили в тёмные комнаты, которые я никогда не знал, Айги знакомил меня с китайской поэтессой, которой рот зашили нитками, чтобы не пела, я слушал голоса за окном переделкинской дачи Пастернака и неизвестный мне текст отца Павла Флоренского. Эти пространства казались единственно естественным и единственно реальным домом, в котором живёт Геннадий Айги, 66-летний москвич, чуваш, отец семерых детей.

– Силлабо-тоника умирала. Бродский дал ей новое дыхание. Двумя-тремя лишними, «неправильными» слогами реанимировал силлабо-тонический стих, – Айги выбросил из моего лукошка ложный белый гриб. – Этот не годится.

Бродского и Айги критики традиционно разносят по двум полюсам словесности. Скорее не из точного их стилистического противостояния, сколько из желания найти для объяснения поэтики Айги систему координат. Кстати, и моё словцо насчёт заумника и авангардиста – красное, шитое белыми нитками. Надо же что-то сказать.

Есть раздел литературоведения, который называется айгистика. В интернете ищу «Айги» и получаю ответ: искомый набор букв встречается 2311 раз.

Фотография современного русского поэта Геннадия Айги. Конференция «Творчество Геннадия Айги в контексте чувашской, российской и общеевропейской культур». «Тишина-и-Поэзия, или Пейзаж после битвы». «Геннадий Айги и его место в русской поэзии второй половины XX века».

И так далее. Пишут: Айги – один из самых знаменитых на Западе современных русских поэтов. Не уступая Бродскому масштабом, находится на противоположном – «иррациональном» – краю поэтического спектра. Его не раз выдвигали на Нобелевскую премию. Он переведён на множество языков. Большая энциклопедия Издательства Кирилла и Мефодия отмечает, что Айги испытал воздействие французской поэтической культуры, философии экзистенциализма и русской религиозной мысли, что в его стихах раскрывается связь, подчас мучительная, с иррациональными глубинами бытия.

Немецкий «Энциклопедический словарь русской литературы» Вольфганга Казака говорит, что Айги прибегает к элементам метапоэтики и метаграмматики; что его стихи – феномен крайнего нонконформизма; что творчество Айги знаменует собою духовный протест во имя подлинной человечности.

Сходятся на том, что Айги сложен, его метафоры с трудом расшифровываются и не всегда поддаются интерпретации.

Лондонское издательство Angel Books выпустило двуязычную книгу его избранных стихов, а журнал Time Out, оповещающий о культурных событиях Лондона, поместил портрет Айги, приехавшего для представления книги, и называет его великим поэтом, а также, со ссылкой на французского поэта Жака Рубо, обладателем одного из самых необычайных поэтических голосов на земле.

Впрочем, далее английский критик опровергает тезы собственного вступления: новость поэтики Айги – обман, а мировая слава – не менее масштабная ошибка.

Как и когда начиналась эта поэтика? Айги отвечает подробно, как у школьной доски. И конечно, темнит, потому что глупее вопроса не придумаешь.

– В Литературный институт я поступил в 1953 году в состоянии дикой зависимости от Маяковского. И не мог вырваться. Кто-то случайно – случайностей не бывает – назвал имя чешского поэта Йиржи Волькера. Пошёл в библиотеку. Взял и был поражён. Это была судьба, переворот, нечто невероятное: стихи, рифмованные как угодно, но совершенно свободные по форме и по ритму. Образная система перекликалась с Маяковским. Но у Маяковского часто встречаются образы анатомо-физиологического характера. Маяковский рисует их резкими размашистыми чертами, пропуская звенья.

Основа поэтики Волькера – та же, но он не пропускает звеньев, а даёт их в полноте. Вот тут-то я и догадался. По Маяковскому у меня не могло получаться, а это было мне близко – строить образ как можно более органично, со всеми звеньями доказательств его естественности и органичности.

Но я и этим был очень скован. Рот открою, а голос не идёт. Позже познакомился с латышскими ребятами из того же Литературного института. Они мне рассказали о своём поэте Александре Чаксе. Я нашёл его маленькую книжку, и всё стало совершенно ясно. Я совершенно запросто пошёл на свободу ритмического изложения, свободно заговорил.

Но это было только начало. Самое серьёзное наступило потом. Дело в том, что в свободном стихе проблема ритма становится главной. Метрические каноны отсутствуют, рифма отсутствует. И требуется большая работа, чтобы в каждом стихотворении ритмические структуры и комбинации были едиными. Вот как у Татлина башня Третьего Интернационала.

Тысяча заклёпок, мощь, единство, футуристский миф!

Коровы на выгоне, мальчик с неуклюжим велосипедом, дорога в поле, собираюсь идти в Бологое за мясом. Айги у калитки:

– Купите два пузырька корвалолу, упаковок десять валерьянки, я её всё время ем.

За ужином рассказывает о деревне:

– И картошку воруют. Одна бабка до четырёх утра ночами на крыльце дежурила, чтоб не украли. И убийство было. Можно роман писать.

Ещё – о дожде: «дождь-дождь-дождь», здесь всю неделю дожди, «а Костя привёз из Ленинграда хорошую погоду». И без перехода:

– У Павла Флоренского есть статья, которая называется «О термине». Он говорит о том, что каждый язык имеет в себе две стороны – консервативную и импрессионистическую. Консервативная сохраняет язык, а импрессионистическая, революционная даёт развитие. Это как бы разведывательная сторона языка. Поэтому и авангардное течение в литературе присутствует всегда. В сегодняшнем дне уже рождается будущее, которое надо только узнать и почувствовать. У нас же так называемое литературное общество о том, что называется авангардом, на самом деле ничего не знает. Скажут: Пикассо, Малевич. Потом скажут: футуристы, то, сё, – на этом и кончится.

Дерево авангардизма по Айги – Божидар и Василиск Гнедов, поэтические опыты Филонова, конструктивизм Чичерина, растоптанный и уничтоженный в родном отечестве Терентьев (в Италии недавно том вышел), любимейшая Елена Гуро, одна из трёх великих русских поэтесс.

Оба дня Айги не расставался с книжкой стихов толстовца Мазурина, и о нём рассказывал особенно охотно:

– 25 лет интересуюсь этим человеком. Книжка издана в 1926 году за свой счёт. Свободные стихи. Очень русские при этом. Непятистопный ямб, нерифмованный. Это не белый стих. Это сложное искусство. Нужно сказать, вольных стихов в русской поэзии почти нет. У Хлебникова несколько. У Кручёныха. У Блока есть два, но они, с моей точки зрения, очень неудачные, это не вольный стих, и даже не стихи. А у Мазурина – удивительно естественные, органичные, с необычайным таким внутренним русским мелосом, необычайно глубокой мудрости. Он родился в 1872 году, а умер в 1939-м. Был связан с Толстым. Лев Николаевич записывает его приход дважды, с интервалом в 20 лет.

Мазурин – совершенная противоположность русским авангардистам. Потому что русские авангардисты, как правило, подчёркивают своё личное значение, воинственно развивают активность особого рода. К этому – своеобразное утверждение собственной религии или своё её понимание. У Хлебникова это ярко выражено. Или – богоборчество, как у Маяковского. А здесь – глубоко православный человек, народный учитель, к тому же ещё и толстовец.

Деревенские разговорчики. О рифмах. «Они давно уже кончились. Последняя работа – очень мощная в этой сфере – была сделана Маяковским, Хлебниковым и Пастернаком. А сейчас рифмуют не ушами, а глазами. И рифмы расставляют, как расставляют галочки».

О современниках. «Ситуация очень сложная. Потому что авангард обладает по определению обязательной чертой – открытие, первооткрытие. И полностью исключает подражательность и эпигонство. Надо быть очень внимательным, имеем ли мы дело с подлинным открытием, или спекуляцией на уже сделанных, уже открытых вещах».

Об официозе. «Русская поэзия в своём основном корпусе агрессивно-консервативна и очень напыщенна, самовлюбленна. Этому очень способствовала огромная сила советской тоталитарной власти. А в Польше, Венгрии и ряде стран после войны произошёл крутой перелом. Ну вот пожалуйста, Тадеуш Ружевич, Збигнев Херберт… Пришла прямая открытая поэзия, которая скинула старые одеяния и запреты. Потому что после Освенцима было уже не до манерности».

Что такое литература? Форма существования людей с определённым типом психики? Или же некое средство коммуникации? Страшно далеки они от народа или страшно близки?

– Это вопрос ясный, – отвечает Айги.

Мы сидим в саду. Если садом, конечно, можно назвать открывающийся в поле двор с цветником и одной яблоней.

В лицо бьёт солнце. Он щурится, опускает голову, трёт виски и говорит, не завершая фраз.

– Тут надо отвечать внимательно. Вернее будет, если я скажу вот так. Я воспитан в подходе и понимании поэзии… Воспитан на примерах… Воспитан на том, как это сильно и ярко выражено в русской поэзии. У Лермонтова, Маяковского, Хлебникова, Пушкина. Для них поэзия – сама экзистенция, сама сущность жизни и смерти в их восприятии мира и разговоре о нём… Вопрос поставлен смертельно серьёзно. Поэзия есть самое серьёзное выра жение человека в слове, абсолютно идентичное… Даже не так. Человек состоит из жизни и смерти. Из жизне смерти. Это состояние нельзя переживать постоянно, мы занимаемся массой других дел. Но поэт поставлен в переживание собственной экзистенции необычайно серьёзным, самым серьёзным образом. Поэзия есть трагический язык экзистенции. Что ярко выражено у Лермонтова. А уж у Маяковского, Цветаевой до самой предельной черты. Их жизнь, их сцена – античная сцена, сцена жизнесмерти.

Мои представления о значении и предназначении литературы воспитаны именно на этом.

– Отойди, Петя, не шурши, – говорит Айги.

– Хорошо, – говорю я, – если вот Петя… (Петя – мальчик лет семи, который по странному деревенскому хитросплетению родственных связей приходится дядей 13-летней девушке Жене, которая похожа на Орнелу Мути. Петя, зная о будущих шашлыках, притащил к столу ветку с сухими листьями в два его роста и остановился перед нами вопросительно.)

– Отойди, Петя, не шурши.

– Если Петя спросит вас, чем отличается стихотворение от нестихотворения. Что скажете?

– Я скажу прямо, – отвечает Айги. – Стихотворение – это то, где происходит некоторое чудо. Маленькое, крошечное, но всё-таки чудо. Происходит нечто удивительное, необычность, другой взгляд, другой поворот, иначе увидел, иначе сказал. Вот, пожалуй, и вся тайна.

– А красота-то спасёт мир? Или никого она не спасёт?

– Нет, нет и нет. Мир никто не спасёт. Его и спасать не надо. Мир – дело не наше. Мир – это не наше дело. Мир – это очень не наше дело, и мы в мире играем только свои собственные роли. Мир не нуждается в спасении.

Георгий Пионтек. И этот чудесный мир

По Университетской набережной, занесённой предпасхальным снегом, шёл долговязый старик в летних штиблетах. За собой на верёвке старик тащил высокую коробку на колёсиках. В коробке был проект города-сада, национального парка-музея «Человек и среда». Когда американцы предложили старику продать на корню этот проект, он потребовал в обмен на сделку остановить поставки американских товаров в Россию.

– Импоссибл, – ответил американец.

Сделка не состоялась.

Я спросил старика: почему он выдвинул такое сумасшедшее условие?

Сколько стоит Эрмитаж

– Я хотел спасти экономику своей Родины, – сказал старик. На вопрос, сколько же стоит воплощение его идеи, отвечает:

– Спросите у Екатерины Великой, сколько будет стоить Эрмитаж, у Петра – нынешнюю стоимость Петербурга. Сколько стоит проект! А сколько, по-вашему, стоит Вашингтон? Вы не знаете? Я тоже.

Снег кружил у классических окон Академии наук. Мы сидели на старом кожаном диване красного дерева под ломоносовской мозаикой «Полтавская баталия». Мимоходящие учёные мужи кланялись моему знакомому.

– У вас, конечно, нет с собой лезвия, – сказал старик, откусывая нитку.

Я, занятый записью в блокнот скорой речи старика, и не заметил, что он во время нашего разговора зашивал обтрепавшийся рукав своего пиджака «в ёлочку».

– И чем кончилась эта история со спасением России?

– Через пару дней я пошёл встречать из университета свою жену. В нашем дворе на Васильевском острове подошли трое. Один из них, и слова не говоря, ударил меня ногой в переносицу.

– Бабка кончилась, сматываемся, – услышал он.

Старик попал в больницу с сотрясением мозга, «скорая» не хотела брать, думала, что пьян. Этот случай он напрямую связывает с отказом продать проект заокеанским друзьям.

– Мой парк будет построен здесь, в России, – говорит старик. – Рано или поздно эта идея будет востребована, потому что нигде в мире ничего подобного нет. И вряд ли кто-нибудь может придумать что-либо в этом роде.

Машина ходит без двигателя

В 13 лет, в деревне, во время эвакуации, он построил и придумал гравитоход. Машину, которая ходит без двигателя. Двигатель – сила гравитации земли. Чем больше нагружаешь, тем быстрее едет. Деревенский народ возил на гравитоходе навоз.

– Где чертежи этой чудо-машины? – спрашиваю я, совершенно решив, что передо мной безумец.

– Дома чертежи, – говорит старик, – сыреют или догнивают вместе со всем моим архивом.

– Как же устроена машина?

– Устройство её чрезвычайно просто, основано на одном известном физическом парадоксе.

– Простите, но я вам не верю.

– А вы верите, что спроектированный Кулибиным мост через Неву мог разводиться только благодаря силе течения реки?

– Пожалуй, да. Но почему этот проект до сих пор не востребован?

– Видимо, нашему государству выгодно сжигать уголь и нефть. Благо, в России сохранились места, где нефть можно добывать с помощью лопаты. Между тем цены на бензин в России уже равны мировым. Вспомните слова Менделеева: жечь нефть – всё равно что топить печку ассигнациями. И мы топим до сих пор. Любое дело делаем с точностью до наоборот. Такое впечатление, что в процессе решения задачи кто-то стёр или прибавил одну чёрточку на знаке. Жизнь – уравнение со многими неизвестными. Число которых неисчислимо. Достаточно заменить один значок, и – хаос, мир становится антимиром. Не убили бы эрцгерцога в Сараеве – как знать, может быть, и Первой мировой войны не было бы, или она началась бы иначе. Не случись при короновании Ходынки в Москве, или 9 января в Питере – не назвали бы Николая Кровавым. А не назвали бы Николая Кровавым и не поддерживай молчаливо он погромы – может быть, не пришло бы в революцию столько евреев, и дальнейшая судьба страны и мира была бы другой.

Сегодня мир перевернулся. Мы ждали весны, дождались её – на тебе, снега-метели. Мокрые хлопья прилипали к стеклу, в холодных глубинах космоса взрывались планеты, иголка чёрной ниткой штопала рукав, а имена древних изобретателей чудо-машин переплетались в чудесном хороводе с именами политиков и учёных современности. Старик с равной живостью отвечал на мои вопросы об истории блоковской строчки и начертании китайских иероглифов, об узбекских хлебопекарнях и среде обитания уссурийского тигра.

Энциклопедист

Его зовут Георгий Владимирович Пионтек, ему 68 лет. Архитектор, член Санкт-Петербургского союза учёных, Союза художников… Родился в Ленинграде, учился в одном классе с мальчиком, которого звали Валя Пикуль. После войны окончил архитектурный факультет Института живописи, скульптуры и архитектуры имени Ильи Репина Академии художеств СССР. Объездил всю страну: от Южного Сахалина до Прибалтики, от Кольского полуострова до Грузии и среднеазиатских республик. Изучал историю и этнографию, национальные литературы и историю промышленности, фольклор, биологию, животноводство. Но не любопытство энциклопедиста двигало им, а дело, которое он поставил во главе своей жизни. Сорок лет он отдал разработке грандиозного проекта – парка «Человек и среда». И это не было фантастической идеей одержимого чудака-одиночки. 7 декабря 1987 года проект Георгия Владимировича Пионтека был утверждён ЦК КПСС и правительством СССР в составе генерального плана развития Ленинграда и области (1995–2005 годы). До сего времени этот план никто не отменял. Но и следовать этому плану, похоже, никто не собирается.

Моего собеседника можно представить и иначе: Пионтек Г. В., бомж. В прошлом году Георгий Владимирович и его супруга фактически потеряли жилплощадь. Произошло это в результате обмена, с которым Пионтеку навязалась помочь одна из риэлтерских фирм.

– В моей жизни я многого добился. И не «благодаря», а «вопреки». Теперь же ни «благодаря», ни «вопреки» ничего сделать не возможно. Если раньше я мог зарабатывать деньги и покупать себе бумагу, перья, тушь, карандаши, планшеты или хотя бы фанеру для них, то сейчас это совершенно исключено. Таких денег заработать мне просто не под силу. Потому что лозунг «от каждого по способностям» сменился на другой – «от каждого столько, сколько им нужно». Кто-то решает за нас: сколько с нас взять.

– Почему же ваши таланты остались невостребованными?

– Видно, я из тех, кому суждены благие порывы, но свершить ничего не дано, – говорит старик, опуская голову.

…Он хотел строить добротное жильё и фантастические города, современные деревни, природные парки и… Нет же, что-то всё-таки осталось. В Узбекистане любят его чудесный мемориальный парк Умит (мечта) в колхозе «Социализм» под Шахрисабзсом, неподалёку от Самарканда. В Узбекистане его называют усто-ленинградец – мастер из Ленинграда. По его проекту реставрировался с 1967 года Нижний парк в Петергофе, с его участием – Музей Достоевского в Кузнечном переулке, 2/5. За активную общественную поддержку идеи создания Музея Достоевского Пионтек был объявлен диссидентом.

– Это было в 60-х, когда я познакомился с Андреем Фёдоровичем Достоевским, внуком писателя. Мы много гуляли по городу, говорили. И задумали музей. Я сделал проект реконструкции здания в Кузнечном. «Убирайтесь в Израиль и там делайте музей своего Достоевского», – заявили тогда мне. «Скорее СССР развалится и КПСС уйдёт в подполье, чем я отсюда уеду», – ответил я. А в 1971 году Музей Ф. М. Достоевского был всё-таки открыт.

Он и теперь любит гулять в тех местах, где прошло детство, в той части Петербурга, которую называют местами Достоевского. Здесь жили школьные товарищи и друзья. Ставшие известными путешественниками, писателями, филологами и теми, кто навсегда остались шестиклассниками.

В июле 1941 года продолжали формироваться пионерские лагеря. В пионерлагерь под Старой Руссой, куда попал и шестиклассник Пионтек, на следующий день вошли нацистские войска. К счастью, он и его друзья не оказались под оккупантами, произошло чудо: машинист, не пробившийся назад в Ленинград, возвратился за ребятами, набрал целый эшелон и по оккупированной территории вывез ленинградских детей вглубь страны, в Кировскую область.

Почему в Сибири нет садов

– Как вы думаете, почему в Сибири нет садов, а на Украине есть? – неожиданно спрашивает Георгий Владимирович.

– Не знаю, – отвечаю я.

– А потому, что на Украине были степи, а дерево для украинцев – это жизнь. В Сибири же всегда воевали с тайгой, и дерево не столько кормилец, сколько враг. Почему немец аккуратен? Почему русских упрекают в безалаберности, а, скажем, евреев – во всяческих еврейских штучках? Структура языка обязывает немца к строгости и педантичности, русскому позволяет строить предложение (следовательно, жизнь) как заблагорассудится, а евреев приучает к психической эквилибристике. Почему казахи умеют моментально складывать песню о том, что видят вокруг? Почему у японцев и китайцев развиты оба полушария мозга? Попробуйте найти ответ сами. Я уверен, что психическое развитие человека воспитывают строй языка и среда. Работая в разных концах страны, я изучал искусство, науки, архитектуры и искал пути гармонического развития человека и окружающей среды, их взаимовлияний. Собственно, эта идея и воплощена в проекте парка «Человек и среда».

– Проект проектом, но что вы сделали в жизни такого, что можно пощупать руками, увидеть?

– Ничего я не сделал! Один мой приятель построил столько домов, что и сам не помнит их количества. Я ему страшно завидовал. И вдруг он говорит мне моими же словами: «Знаешь, я тебе страшно завидую, потому что ты в Ленинграде ничего не испортил!»

Я стал архитектором не потому, что мечтал что-то построить, а потому, что видел в архитектуре инструмент, который поможет вывезти нас из того дерьма, в которое мы влезли при товарище Сталине. Я стал архитектором потому, что архитектор – тот человек, который может двигать пространство и изменять время. Я верил в это. Но любовь к архитектуре, видно, была безответной.

Чёртово колесо

28 марта 1959 года Ленинградский городской комитет ВЛКСМ поручил молодому архитектору Георгию Пионтеку проектирование Комсомольско-молодёжного лесопарка на Приневской равнине…

– Неужели вы до сих пор одержимы выполнением распоряжения сорокалетней давности?

– Иногда я сам себе напоминаю того часового, которого может снять с поста только начальник караула или старший по званию… Но армия давно распущена по домам, и все забыли о солдате, который продолжает стоять на часах, выполняя давний приказ.

Я знакомился с материалами проекта, разработанного архитектором Г. В. Пионтеком. Что собой представляет национальный парк-музей «Человек и среда»? По сути это культурно-просветительский, научно-исследовательский учебный центр. Пожалуй, автор упрекнёт меня в терминологической неточности, но это некий грандиозный город-сад, музей музеев, в котором настоящее переплетается с прошлым, техника, архитектура, промышленность – с природой, а сфера развлечений – с высокой наукой и мечтой о будущем. Это заповедники флоры и фауны, уголки стран Евразии, это история и культура её народов, промышленное производство, транспорт, искусство, это чудеса со всех концов света, фантастические проекты чудаков-изобретателей всех времён и народов и – новейшие достижения научно-технической мысли. Громких слов можно напридумывать много, но в проекте Пионтека всё это представляется отнюдь не свалкой вепсских деревень и диснейлендов, а приобретает логическую строгость и завершённость. Местом расположения парка избран правый берег Невы, в среднем её течении, южнее Всеволожска, занимаемая площадь – около 3600 га.