Читать книгу: «В сумерках мортидо», страница 3
Глава V
“– Руслан, я к тебе…
Наконец-то, меня заметили. Тишина, как будто выключили звук. Чего они так перепугались? Меня? Странно! Смотрят, как на привидение. Ну просто немая сцена!
– Руслан, да что с тобой? – нарушил я эту тишину.
Я прошел вперед, облокотился на стойку кровати, предоставляя пространство Катерине.
– А-аа, все в порядке, все хорошо, Павел Андреевич. Нога не болит. Совсем.
Еще вчера он жаловался на сильные фантомные боли, что не дают ему уснуть. Что ж, эти боли будут беспокоить его минимум полгода, а быть может и дольше, если он столько проживет, но помочь я не могу, и стараюсь о своем бессилие не думать.
– Руслан, так нельзя, я говорю спокойно, не возмущаюсь. Я уговариваю. – Шумите! Мешаете мне и другим пациентам. И дышать здесь нечем. Воздуха в палате – на одного, о-д-н-о-г-о, – растягиваю я слово для убедительности, – максимум – для двух. А вас – восемь!
Я обвел взглядом присутствующих, будто считая. Троих я видел раньше, помню. Остальных, возможно, нет. А вот этих, самых диких – я точно не встречал. Они стоят у изголовья кровати, обросшие, черные, не по-городскому грязные и смотрят в сторону, в окно. На них, что ли, орал Руслан? Похоже. Впрочем, дело не мое.
– Значит, ты понял, принял к сведению, учтешь?
Я сам оставляю ему лазейку. Принять к сведению и выполнить – разница! Но настаивать бесполезно. И к чему? Трата нервов. Моих! К черту! Выпишу его через неделю, а лучше – через три дня! Пусть уезжает в родную Ичкерию. Надеюсь, мы никогда не встретимся.
– Доброй ночи всем.
Я вышел из палаты. Напряженный гул возобновился.
Среди оставшихся больных по-настоящему меня интересует и беспокоит только еще один пациент – Дмитриев. Он тоже лежит в одноместной. В “полулюксе”. Отдельный туалет с унитазом-компакт, на двери палаты – замок, внутри – холодильник и телевизор. Не хватает кондиционера и телефона, и я бы сам в ней жил. В эту палату, как правило, кладут по блату – по распоряжению главного врача, по просьбам наших коллег, моих знакомых, родственников и знакомых сотрудников отделения, и, конечно, за деньги.
Дмитриев один из тех, кто лежит там по распоряжению главного.
Поступил он как простой “смертный” и сначала произвел обычное впечатление. Вернее, никакого. Работяга – без денег, без связей, без родных. Без понимания ситуации, в которой очутился. В истории болезни записано: место работы – завод, место жительства – далеко, номер телефона – нет! И наружностью Дмитриев обладает неприметной. Неопределенной. Он не высок, ниже среднего, но не карлик, худой, редкие белесоватые волосы, выцветшие голубые глаза над повседневными мешками, средних размеров нос, раздвоенный на кончике, как у артиста Баниониса, плохие зубы. В молодости, наверное, был эдакий живчик, но годы и употребление горячительных напитков, изменили характер. Хорошо представляю образ его жизни. Одинокий мужчина, живущий по инерции. Работа, а потом… Время, которое надо убить! И проще всего – выпить. Нет смысла уходить из дома. Дома – тепло и тихо. На бутылку и закусить – хватает даже при условии, что зарплату платят нерегулярно. Но много ли ему надо? Потом, расслабившись на тахте, покрытой еще маминым покрывалом с вечно плывущим по сине-зеленой поверхности овального озера голубым лебедем, сквозь полудрему смотреть в мерцающий экран старого телевизора. Что показывают? А, все равно! Лишь бы ящик говорил. Чтобы не сойти с ума и не оглохнуть в тюремной тишине.
Медлительный и безразличный, он терпел до последнего”.
Глава VI
– Павел Андреевич, вы можете спуститься?
Звонок в кабинете Родионова раздался около одиннадцати. Свои ежедневные консультации в поликлиническом отделение, где он проводил первичный отбор больных для операций, Павел обычно назначал на час дня.
Не дождались. Значит, срочный больной. Или тяжелый, догадался он.
Между этими понятиями существует разница. Срочный – это тот, кто требует немедленной госпитализации и с вероятностью в девяносто процентов сегодняшнего оперативного вмешательства. Его состояние может быть удовлетворительным и даже хорошим. Пока. Но оно непременно ухудшится, если не предпринять адекватных мер. А по-настоящему тяжелым больным, обращающимся в онкологическую клинику, врачебная помощь уже не нужна. Поздно!
– Оставьте его в покое. Дайте человеку спокойно умереть. Поставьте себя на его место, – уговаривают доктора родных и друзей.
Но те никак не хотят ставить себя на место умирающего. И вообще не хотят, чтобы он умирал. Чаще всего – искренне. Они настаивают, ругаются, грозят. Они действуют из лучших побуждений.
Безусловно, эти категории смешиваются, наслаиваются друг на друга. Лечить или не лечить? Положить или отказать? Проблема выбора. Как в магазине.
Вызывали урологи. Довольно часто в этот кабинет обращались больные с острой задержкой мочеиспускания, то есть в таком состоянии, когда человек не может опорожнить свой переполненный мочевой пузырь ввиду механического препятствия. Характер препятствия может быть двояким – это или опухоль, или сгусток крови. Независимо от причины – показана операция.
“Ну, неохота оперировать, хватит уж на сегодня, не хочу. Простите меня, но пусть меня ждет больной симптоматический, безнадежный”, – просил Павел, шлепая шлепанцами по коридору, сам не зная кого, и не верил, что его просьбу услышат. И ошибся.
В кабинете, как и в урологических палатах, чувствовался тот же устойчивый запах. Павел непроизвольно поморщился.
На старой разболтанной кушетке, стоявшей в дальнем углу кабинета, лежал мужчина. На первый взгляд, он выглядел лет на пятьдесят – казался истощенным и очень больным. Он не стонал, не жаловался, а молча смотрел в потолок и на его пожелтевшем лице невозможно было прочесть о чем он думал. И на появление Павла он не отреагировал.
За столом, где обычно восседал Бабенко и, сбоку от него, медсестра Лена, сейчас никого не было. Зато из-за ширмы, расположенной прямо напротив двери, раздавались громкие стоны, мычание.
– Привет. Звали?
– Добрый день. Павел Андреевич.
Павел заглянул за серое полотнище ширмы, равномерно покрытое многомесячной пылью.
На гинекологическом кресле, забросив ноги на «рога», лежала женщина. Цветастое платье было задрано до пояса, ниже пояса – ничего. Её голова, со спутанными рыжими волосами, не останавливаясь ни на секунду, металась по оранжевой клеенке, покрывающей холодный металл. Бедра, белые как молоко, мелко подрагивали, а лобок, бугром выступающий выше уровня запавшего живота, покрытой густой рыжеватой порослью, проецировался прямо напротив нижней половины лица Бабенко и издалека казалось, что у него – борода.
Павел отчетливо рассмотрел крупные капли пота на лбу у женщины и то, как она прикусила нижнюю губу, стараясь перетерпеть боль.
“Бабенко выполняет цистоскопию, – понял Павел – исследование, позволяющее осмотреть полость мочевого пузыря визуально через металлическую трубку с увеличительной линзой на конце, диаметром приблизительно один сантиметр. – Процедура не приятная, болезненная, но не дорогая, и в общем-то простая”.
Женщина опять застонала сквозь закушенные губы и что-то невнятно проговорила.
– Сергей Арнольдович, – заговорил Павел раздраженно, – здесь у вас женщина, там – мужчина. Я понимаю, ничего страшного. Но какие-то нормы приличия должны соблюдаться! Как-то нехорошо.
– Павел Андреевич, она же за ширмой. Потерпите, дорогуша, – Бабенко продолжал осматривать полость органа в окуляр и разговаривал одновременно и с Павлом, и со своей пациенткой. – Вызвал её по очереди. И потом… им – не до того. Правда, дорогуша?
Женщина и в этот раз промычала что-то невразумительное, боясь открыть рот и не сдержаться, и разразиться животным надрывным плачем. Нет, ей было не все равно. Помимо боли, ее мучили обида и унижение. Сегодня, впервые войдя в кабинет, она была обескуражена присутствием здесь пациента мужчины – тот лежал на кушетке, высоко задрав рубашку, опустив расстегнутые брюки и черные хлопчатобумажные трусы, обнажив свой живот для осмотра. Вопросы, заданные доктором в первые минуты беседы, также огорошили её непривычной бестактностью. Ее шокировало предложение раздеться и то равнодушное внимание, что оказывал ей доктор, пока она, стоя прямо напротив него, неловко стаскивала с себя колготки, затем – трусы, а потом, поддерживая обеими руками платье на уровне живота, переминаясь с ноги на ногу и стесняясь повернуться к доктору задом, смешно пятясь, взбиралась на кресло. Сейчас она лежала на кресле с закрытыми глаза и сквозь боль прислушивалась к тому, о чем говорил доктор, уткнувшись в её гениталии. И открывать глаза, раньше чем окончатся ее мучения, она не собиралась.
– Кого осматривать? – после паузы, заполненной долгим укоризненным взглядом в сторону Бабенко, спросил Павел.
– А вон того, на кушетке.
Павел еще раз окинул взглядом картину происходящего.
Бабенко по-озорному вглядывался в окуляр тубуса, торчащего из женской уретры. Он максимально приблизил лицо к наружным половым губам и левой щекой задевал их по рыжеватым курчавым волосам. Медсестра, ненатуральная блондинка, привлекательная, но слишком крупная, с широкими плечами, широким задом, толстыми ногам, наблюдала за процедурой сверху, немного отстранившись назад, лениво переводя свой взгляд с женского живота на лысеющую макушку доктора. Пациентка, сжавшая кисти в кулаки, будто готовила удар своему истязателю, не ритмично подергивалась всем телом, жмурилась и покусывала губы.
Павел еще раз устало вздохнул и вышел из-за ширмы.
Больной по-прежнему лежал неподвижно. Павел взял один из стульев, стоящих у стола, донес его до кушетки и сел. Нет, он не пошевелился. У Павла мелькнула мысль, уж не в коме ли пациент? Вроде, нет, выражение глаз осмысленное.
– Что беспокоит? – начал Павел без предисловия – не выяснив ни имени, ни фамилии, ни возраста, не представившись сам. Больной и в самом деле показался ему тяжелым – лишние формальности были ни к чему.
– Болит. Живот. Справа.
Неожиданно мужчина заговорил ровным спокойным басом, и Павел подумал, что этот голос в данный момент не сочетается ни с истощенным телом, принадлежавшем, скорее, подростку, ни с безразличным поведением, свидетельствующим о том, что человек болен и силы его на исходе. Болен! Павел уже успел обратить внимание на патологическую асимметрию живота – справа, в подреберной области, через переднюю брюшную стенку выбухала опухоль. Ему, опытному доктору, это сразу бросилось в глаза. Павел прикоснулся к коже. Она была горячей. Пощупал живот. Очень мягко потрогал саму опухоль, не причиняя боли. Большая. Сантиметров двадцать, определил он, впрочем, возможно еще больше. Проверил пространство подмышечных и надключичных областей и не обнаружил в этих зонах данных за метастазирования в лимфатические узлы. Впрочем, диагноз рака или какой-то иной формы злокачественной опухоли почки – сомнений не вызывал. И огромные размеры опухоли, и общее тяжелое состояние больного, которое, как понял Павел, быстро ухудшалось в последнее время – позволяли безапелляционно выставить этот страшный диагноз. И прогрессирующая потеря в весе, и интоксикация, и гипертермический синдром, и анемия, и боль – достаточно?
– Сколько вам лет? – спросил Павел по врачебной привычке.
Случай казался ясным: симптоматика! Другими словами, лечение по симптомам. Болит – прием обезболивающего. Температура – средств для ее понижения. Кровотечение из распадающихся тканей опухоли – гемостатические препараты. Оперировать – поздно! Слишком большая опухоль, слишком плохое самочувствие.
Но ответ удивил: – Тридцать восемь.
Только что Павел не сомневался, пациент, безучастно лежавший перед ним, по крайней мере, на десять, пятнадцать лет старше.
Возраст менял ситуацию. Как бы плохо больной не выглядел сейчас, у него наверняка сохранились жизненные резервы – человек, вообще-то, создание живучее.
Павел задал еще один вопрос: – Болеете давно?
– Неделю, – после раздумий медленно ответил пациент и, наконец-то, вопросительно посмотрел на Павла.
Павел знал, в психологии человека заложено свойство отождествлять время начала болезни со временем, когда он сам, наконец-то, обращал на нее свое внимание. И ничего поделать здесь нельзя! Подавляющее большинство больных искренне удивлялись, когда им объясняли и доказывали тот факт, что рак, эта страшная болезнь, не возникает в один день. Что процесс роста опухоли довольно медленный и постепенный. Что при выполнении элементарных приемов самоосмотра и простом анализе своего самочувствия, определить болезнь в ранних стадиях несложно, еще до того, как она станет необратимой и смертельной.
Павел откровенно заскучал. Сейчас придется разговаривать. Длительно и, конечно же, безуспешно убеждать больного в том, что болеет он, скажем, год – об этом наглядно свидетельствовали размеры опухоли. Терять время ему не хотелось.
“Нет, беседовать, пожалуй, не будем. В другой раз. Парень молодой, надо положить, вдруг потянет”, – решил он и, вставая, произнес. – Будем вас оперировать. Готовьтесь.
– Хорошо. Ладно, – ответил мужчина, не повернув головы, но пожав плечами, как бы договаривая: конечно, какой разговор.
– Сергей, кладите, – обратился Павел к Бабенко. – По-срочному.
Как раз в этот момент Бабенко закончил выполнение процедуры и выглянул из-за ширмы. Павел услышал, как постанывая и учащенно дыша, с кресла спускается женщина, и поскорее вышел из кабинета.
На следующий день Родионов еще раз осмотрел больного Дмитриева. Он по-прежнему не сомневался в первоначальном диагнозе. Уж больно тот был истощен. Доброкачественные опухоли достигают временами огромных, невероятных размеров, но даже в таких случаях не вызывают столь стремительную потерю в весе. Диагноз подтверждали и другие симптомы – анемия, вечерние подъемы температуры до тридцати девяти, рост количества остаточного азота и мочевины в крови. Эти показатели указывали на функциональные возможности здоровой почки, левой. У Дмитриева они задержались на отметке верхней границы физиологической нормы. Еще немного и процесс приобретет необратимый характер. Наступит декомпенсация – она могла наступить в любой момент, и тогда – думать об операции уже не придется.
Его начали лечить. В течение трех первых дней его пребывания в стационаре Дмитриеву ввели внутривенно пятнадцать литров различных лекарственных растворов. В целом, с одной-единственной целью вывести из его организма побольше токсинов.
Пока об улучшении говорить не приходилось. Впрочем, и времени прошло мало.
На четвертый день в процесс излечения Дмитриева вмешались непредвиденные обстоятельства – им заинтересовался главный врач.
Павел получил “распоряжение” перевести Дмитриева в лучшую “люксовую” палату. Целевым назначением для него стали поступать медикаменты.
Необоснованная забота казалась странной, она настораживала. Но мало ли какие рычаги включились и на каком уровне? Павел был не против. Он искренне хотел спасти своего пациента. Каким образом, с чьей помощью – какая разница?
И вот, через две недели в результате целенаправленной интенсивной терапии состояние больного улучшилось настолько, что позволяло, не оглядываясь на недавнее прошлое, его оперировать.
Дмитриев оставался малоразговорчивым и замкнутым.
На повторно заданный вопрос, согласен ли он на операцию, он также, как и в первый раз, коротко ответил: – Хорошо, ладно.
И опять пожал своими узкими плечами. Он пожимал плечами каждый раз, когда раздавался его монотонный бас, и такая синхронизация голоса и телодвижения напоминала нервный тик. Но когда Павел напрямую спросил у него о причинах навязчивой заботы со стороны больничной администрации, он промолчал и ни единым жестом не подтвердил, что услышал вопрос. И Павел к этому больше не возвращался.
С момента операции прошло дней десять.
Произошло маленькое чудо.
Раскрыв брюшную полость, Павел даже поморщился под маской – как плохо!
Опухоль размером с волейбольный мяч выбухала из раны, отодвигала все органы влево и не оставляла хирургу пространства для работы. Её ткань просвечивала через истонченную паранефральную клетчатку и отливала багрово-красным. Своим верхним полюсом она уходила глубоко под печень, по левой поверхности плотно предлежала к очень крупной вене, нижней полой, а восходящая часть двенадцатиперстной кишки была распластана на ней, как чулок на яйце для штопки. Окружающие почку сосуды, в норме – почти не заметные, у Дмитриева, вследствие нарушения оттока крови по ним, вызванного огромным объемом самой опухоли, выглядели как толстые-претолстые червяки темно-синюшного цвета – в кинематографическом кошмарном сплетении они окутали своими извитыми пульсирующими телами голову ребенка, выедая ему глаза, забивая рот и ноздри.
– Саркома, выпалил ассистирующий Павлу врач-интерн, демонстрируя свою эрудицию в области патоанатомии.
– Пожалуй, ты прав, – Павел был склонен согласиться с мнением молодого доктора. – Саркома, – протянул он раздумывая. – Откуда ты знаешь, как она выглядит?
– Обижаете, Павел Андреевич, – совсем не обидевшись, а напротив, гордясь, что угадал, весело улыбнулся интерн.
А Павел размышлял, стоит ли продолжать вмешательство. Или закончить вот на этом этапе – диагностическом? Шансов, что удастся удалить опухоль радикально, без нарушения ее целостности, “отойдя” от всех жизненно важных анатомических структур, было не много. Но он бы не сказал, что их нет совсем. Были! В случае, если опухоль окажется саркомой, а вероятность этого он оценивал процентов в девяносто пять, сколько проживет пациент в дальнейшем? По статистике – десять месяцев. Сначала, два – три месяца будет восстанавливаться после операции, а потом, последние два месяца – медленно умирать, с каждым днем теряя силы, сожалея и коря себя за то, что в свое время не отказался от тяжелой и мучительной операции. И все-таки стоит попытаться выполнить радикальную операцию? На это уйдет часа четыре, как минимум. Он зверски устанет, но это, конечно, ерунда, пустяки. А вот в послеоперационном периоде придется волноваться по-настоящему. Приезжать вечерами и по выходным, бегать по десять раз в день в реанимацию, осматривать, перевязывать, ругаться с медсестрами, чтобы спешили, помогали, выполняли, что назначено, что необходимо. А без их содействия больного не выходить. Одним словом, на некоторое время он создаст себе неприятную беспокойную жизнь. Тоже ерунда – лишь бы выжил больной…
Похожие мысли проносились в сознании Павла, но, скорее, это был особый своеобразный внутренний контроль. Еще ни разу он не отказался от выполнения операции, принимая во внимание подобные доводы, и дал себе слово, что когда такие аргументы будут иметь для него хоть какое-то значение, он уйдет из хирургии.
Значит – попытаться? Конечно! А если не получится? Впрочем, пока путь назад еще не был отрезан. Стоит попробывать отделить опухоль от нижней полой вены. В случае, если такая попытка не увенчается успехом, его совесть будет абсолютно чиста – поздно. Да и главному легче будет все объяснить. Он поначалу и забыл, что оперирует отнюдь не рядового больного. Эта деталь только сейчас всплыла в его памяти.
– Что, пробная? – ехидно спросил Шапкин, врач-анестезиолог.
Из-за спины Павла он заглянул в рану и оценил увиденное по-своему.
– Кто сказал? – раздраженно отозвался Павел, даже не посмотрев в его сторону.
– Ну, ну, дерзайте, – в этот раз почти не слышно пробормотал Шапкин и вернулся к изголовью операционного стола, на свое рабочее место.
– Начали. Все готовы? – Павел обращался к операционной сестре и своему ассистенту. – Без тени сомнения.
Остальные кивнули.
На шестой день после успешно проведенной операции, в результате которой опухоль у Дмитриева была удалена, Павел получил результат гистологического исследования. В графе данные исследования аккуратным детским почерком, принадлежавшим санитарке патологоанатомического отделения, было выведено одно слово – “гемангиома”, но означало оно многое.
Гемангиома – доброкачественная опухоль, состоящая из сосудистой ткани. При опухолевой патологии почек они встречаются редко, не чаще, чем в полупроценте случаев, и, обычно, достигая больших размеров, как у того же Дмитриева, превращаются в гемангиосаркому, то есть злокачественную опухоль из тех же анатомических структур. Визуально они выглядят одинаково. Учитывая общее тяжелое состояние больного Дмитриева, все хирурги, осматривающие его ранее, однозначно предполагали злокачественный характер процесса и – ошиблись! К счастью!
Теперь, ретроспективно анализируя статус Дмитриева до операции, Павел, конечно, легко нашел объяснение всем симптомам: и интоксикации и, как следствие последней, анемии. Опухоль, хотя и оставалась доброкачественной, но достигла таких размеров, что ее кровоснабжение оказалось серьезно нарушенным. В ее толще стали появляться множественные очаги некрозов – омертвения, которые приводили к интенсивному распаду ткани и нагноению. Мертвые ткани продуцировали токсины и те, всосавшись в кровь, действовали практически на все органы и системы, провоцируя и анемию, и подъем температуры, и рост показателей остаточного азота и мочевины. Вот так. Все просто и укладывается в клиническую картину.
Сразу же после операции, практически на следующий день, состояние Дмитриева стало улучшаться, а все симптомы – постепенно исчезать. И этот факт, поначалу также удививший, сейчас нашел свое объяснение.
Прочитав ответ гистологов, Павел направился к Дмитриеву в палату.
– Как дела, получше?
– Нормально, – вяло отозвался пациент.
Павел внезапно разозлился. Он, Павел Андреевич Родионов, спас жизнь этому человеку! Ни один другой хирург, работающий в городе и области, не сделал бы этого! Не потому что он гениальный, самый лучший или искусный, нет! Просто потому, что только Павел, в силу сложившихся обстоятельств, обладал необходимым для этого опытом. И огромным! И здесь есть его заслуга, есть! Он осознавал это. Он гордился собой и своим умением. А тот, кто, казалось бы, должен быть неимоверно ему благодарен, разговаривал с ним с демонстративным пренебрежением.
“Наплевать, в конце концов – скажу и уйду”, – зло подумал Павел.
– Эй, больной посмотрите на меня. И послушайте, – другим тоном, стерев с лица улыбку, продолжил говорить Павел. – Запоминайте, повторять не буду. Получили результат гистологического исследования «вашей» опухоли. Опухоль – доброкачественная. То есть, другими словами, у вас рака нет! И саркомы – нет, – пояснил Павел. – Понятно?
– Нет! – неожиданно встрепенулся Дмитриев. – Как нет? Что… значит, я не умру? – в его голосе звучало недоумение.
– А кто вам говорил, что умрете? – удивился Павел.
– Говорили.
– Я повторяю, не умрете! Рады? – Павел глубоко вздохнул, подчеркнув, как он устал от их беседы.
Если Дмитриев и радовался, то внешне его радость никак не проявилась. Его лицо вытянулось. И без того запавшие светлые глаза, казалось, совсем побелели и провалились куда-то вглубь черепа, обтянутого пожелтевшей высохшей кожей. Он отвел их в сторону, плечи его затряслись. Он был готов разрыдаться. Такая разительная перемена, такая неадекватная реакция на добрую новость заставили Павла передумать и он решил не уходить.
“Может не поверил? По принципу – все наоборот. Думает, раз говорят – все хорошо, значит – все очень плохо. Есть такая категория больных. Впрочем, на аналитика он не похож”.
Павел стоял перед ним и внимательно наблюдал. Он заметил, что Дмитриев вспотел. Не притворяется. Мелкие капельки пота уже катились по лбу, вискам, щекам, собираясь на ходу в коротенькие ручейки, смывающие с лица многодневную грязь, оставляя след. Казалось, что сейчас он находится в трансе. Его взгляд, только что встревоженный, беспокойно-мечащийся, вдруг застыл, словно зрачок замерз в прозрачном озере стекловидного тела.
– Что с тобой? – Павел тряхнул Дмитриева за плечо. – Не веришь? Показать заключение? Давай, пойдем со мной. Я при тебе открою историю и ты сам во всем убедишься.
Дмитриев очнулся.
– Спасибо, я вам верю, спасибо, – произнес он отрешенно.
– С тобой все в порядке? – Павел и сам начал нервничать и поэтому обращался к пациенту на ты.
– Да, все в порядке, – произнес Дмитриев поспокойнее, почти не разжимая зубов. – Идите. У вас, наверное, дела.
– Ну, что же… – Павел еще раз тревожно посмотрел на больного.
Да, Дмитриеву стало лучше.
– Успокаивается, – с облегчением подумал Павел, – но мне и в самом деле пора.
Через полчаса Павел позвонил главному врачу и проинформировал того о результате гистологического исследования. Но главный повел себя странно. Павлу почудилось, он тоже расстроился.
Возможно, однако, все было совсем не так. По телефону – судить трудно.
А Дмитриев с каждым днем все глубже и глубже проваливался в холодную бездну депрессии. Это стало очевидно уже на следующий день после их разговора о результатах гистологического исследования. Вместо того, чтобы воспрянуть и оценить – насколько ему повезло, он замкнулся окончательно, перестал говорить вовсе, почти перестал есть.
Но несмотря ни на что, процесс выздоровления протекал нормально, хотя и замедлился.
Что происходит – Павел не понимал. Несколько раз он видел, как Дмитриева навещал главный врач, но настроение больного не менялось.
Другие посетители к нему не приходили. Никто о нем не спрашивал.
“Он просто ненормальный! Показать его психиатру? Те и нормального признают дураком. Организовывать подобную консультацию сложно и муторно. Не буду”, – рассуждал Павел, оставляя все, как есть.
А в тот день, когда Павел наметил для Дмитриева дату выписки, события приобрели непредсказуемый и трагический характер.
