Читать книгу: «Пес Зимы», страница 6
Малик, похоже, сломал руку. Коляна в ворота. Теперь точно пятый словим. Ой, будет всем на орехи. Всем, кроме Коляна – этот-то по любому героем, даже если вообще ничего не поймает. Он же, ять, не вратарь. Везет суке, умеет устроиться, а ведь еще молодой. Далеко пойдет, сволочь.
Малика жалко. Пока руку залечит, аккурат чемпик кончится. А там посадят на лавку – и привет. Воротчику с лавки вылезти – это не из штанов выпрыгнуть, это кишки наизнанку вывернуть надо. Вот Лысый третий год в запасе сидит, на поле выходит разве что на кубок, а в кубке мы больше, чем на один матч не задерживаемся.
Теперь, значит, Лысый будет вместо Малика. Ну, удачи ему, ха-ха. Он, небось, и прыгать-то разучился. Он же еще меня постарше будет, Лысый-то. И прилично так постарше. Ему небось задницу от скамейки оторвать – и то достижение. Просрали мы, братцы, чемпионат, не вылететь бы. Да мне-то, собственно, пофиг.
Малику больно. Жалко. Хороший он мужик, хоть и черный. Умный. В институт поступил, книжки читает. Как такие все успевают – ума не приложу. Мне вот пиво выпить иногда некогда, а он и учится, и тренируется за троих, да еще в свою тьмутаракань к родителям мотается. Девушка у него красивая. Надя. Блондинка. Ну, Катюха, узнаю про Федюнина – задушу!
А Лысый, кстати, подрабатывал у Толика. Он мне сам рассказывал. Его даже в ментовку пару раз заметали. На второй раз мент прямо сказал: не был бы ты футболист, я б тебя прямо сейчас посадил. Застукаю, говорит, еще раз – яйца оторву и прямо без яиц на зону отправлю. Ну, Лысый и бросил. Толик его отпустил, еще и денег слегонца подкинул. Лысый про него, кстати, ни-гу-гу, хотя его в околотке слегка обрабатывали, синяков на полспины было. Интересно, а я бы не раскололся? Не-ет, не пойду к Толику, мутно это.
Колян – молоток. Отстоял насухо. Там, правда, стоять всего-ничего было, но все ж таки. Будет теперь ходить гоголем. Молокосос он еще, жизни не знает. Да и хрен с ним.
Все. Можно идти переодеваться. Порция люлей от Льва – и свободен. Храпануть часок, и чесать в ночное. Если повезет – можно набомбить штуки на три. Невеликие деньги, но все хлеб, на пиво хватит. А, черт. Я ж обещал Катюхе кабак. Мать! И так денег нету, а тут еще с девками по кабакам шарься. И ведь придется каждой из ейных сучек проставляться, а то начнется: мол не мужик, копейку для девушки жалко… И хоть бы раз сама, сука, хоть за что-нибудь заплатила! Эх, послать бы ее! Душевно так послать, с ветерком. Чтобы поняла. Нельзя. Уйдет к Федюнину. Как пить дать уйдет.
А, собственно, мне ли не пофиг?
Эх, Марина-Марина…
Я же, черт побери, запасной!
С меня взятки гладки.
Интеллектуалы
Стеклянный шар чуть заметно раскачивался, вращаясь в воздухе на тоненьких серебристых нитях. Позади него, замысловато преломленные, виднелись фигуры апостолов: Петра и Павла. Шар искажал их лица и силуэты, заставляя то ухмыляться, то склабиться, то выгибаться, принимая причудливые позы, забавные и отталкивающие.
Только ради них и стоило идти на выставку бестолковой амбициозной зауми. Жуки в сметане, бабочки, выкрашенные в пастельный тон, истыканные булавками ватные рукавицы – примитивная бессмыслица, по недостатку творческих идей относимая к искусству. Апостолы в стеклянном шаре – не бог весь какой художественный прием, но все же что-то новое, стильное, с выдумкой. Так, по крайней мере, казалось им, искушенным молодым интеллектуалам.
Они смотрели на шар с разных сторон, девушка в розовом и парень в жилетке.
Девушка улыбалась. Ей в самом деле было весело: стояла весна, набухали почки, в воздухе бродили сладкие запахи, даже бездушный далекий гул, казалось, куда-то манил и что-то обещал. У нее была новая симпатичная стрижка, безукоризненный маникюр и парень, способный отличить ван Гога от Гиппократа. Ей хотелось танцевать, она напевала, беззвучно шевеля перламутровыми губами. Она ждала вечера.
Он ничего не ждал. Он был голоден и старался не раздражаться по этому поводу. У него были неприятности на работе, травило заднее колесо, и начинал болеть зуб, так что приходилось все время ворочать языком, чтобы понять, который именно.
– Круто! – сказала она, и ее голос переливчато зазвенел под сводами большого зала.
– Круто, – подтвердил он, и посмотрел на девушку через шарик.
В шаре она выглядела, как маленькая розовая обезьянка с ногами, изогнутыми вовнутрь. Он поневоле вздрогнул и инстинктивно подался в сторону, убеждаясь, что это всего лишь обман зрения. Ноги были в порядке. Она вообще была стройная, с тонкой талией, с изящной округлой шеей, и парень в который раз подумал, как удачно сложилось зацепить такой незаурядный экземпляр.
– Пойдем? – спросила она.
Ей нужно было спешить. Вечером в магазинах полно народу, лучше все купить в середине дня, пока не набежала толпа, и не начались пробки. Ему хотелось жрать, но теперь он не сомневался, что после этого зуб непременно разболится так, что придется идти к стоматологу. Это было неприятно и дорого, а колесо, тем временем, требовало ремонта.
Они сели в машину.
– Ты доволен? – спросила она.
Он кивнул и придавил газ.
В опустевшем зале продолжал скалиться со стены апостол Павел; Петр безучастно перебирал скрученные и искривленные ключи от рая. Такими ключами он не открыл бы ни одну дверь, однако не чувствовал по этому поводу ни малейшего беспокойства. Он вообще ничего не чувствовал за своим гладко отшлифованным стеклом.
Романтик ночи
Он любил ночь. Ночью свежее воздух, не снуют по улицам толпы ненужных, незнакомых людей, ночью тихо и загадочно, и самая пустяковая мелочь отливает чем-то таинственным и романтичным. Он бродил по улицам, впитывая ноздрями ночную сырость, словно олень в лесу, замирая от далекого шелеста шин, вздрагивая от оглушающего треска мотоциклетных моторов.
Ночной город – не то, что город днем. При солнечном свете, набитый трамваями и троллейбусами, полный стрекота и звона, город выглядит, словно гигантский нелепый механизм, запущенный кем-то безо всякого смысла, да так и крутящий бесконечную цепь своих шестерен. Иное дело – город ночной. Погруженный во мрак, лишенный жизни и движения, он превращается в своего рода рукотворные джунгли, где между зарослями домов и эвкалиптами фабричных труб можно разглядеть всяческую живность, в иное время потаенную и незаметную. Шлюхи, наркоманы, пьяные заводские рабочие, помоечные бомжи, озверелая от скуки молодежь – все они выползают безлюдной ночью на опустевшие просторы тротуаров и мостовых.
Эти превращения манили его: эта таинственность, эти странные личности, приглушенные звуки, вскрики, копошения. Они пахли опасностью, риском, приключениями – всем тем, чего так не хватало в обыденном кругу рутинной офисной жизни. И он, не бомж и не алкоголик, раз за разом впитывал эту сладкую атмосферу невидимой борьбы, другой, дикой жизни, раз и навсегда изжитой на светлой стороне нашего обихоженного, обустроенного мира.
Опасности ночной жизни не пугали его. Нож, кастет могли принести боль и смерть, но он не боялся ни боли, ни смерти. Ночь веяла одиночеством – но он и так был одинок, и то был тот сорт одиночества, который не могут развеять ни друзья, ни родственники, ни сослуживцы. Ночь придавала ему сил, он купался в ней, будто в ароматной ванне, возвращаясь по утрам к своей унылой казенной службе без сожаления, но и без радости.
* * *
Переулок был узкий. Слишком узкий, чтобы перейти на другую сторону. Обычно он поступал именно так: завидев подозрительную компанию переходил на другую сторону и, насвистывая, продолжал путь. С ним не связывались. Подозрительные компании не любят широкоплечих мужчин, весенней городской ночью им хватает дичи попроще. Другое дело, если незнакомец сам лезет на рожон: тут появляется повод пофорсить, проявить себя – тайная мечта любого обитателя многоквартирных джунглей. Никто, однако ж, не любит получать по морде, и никакой форс не в силах преодолеть эту, слишком естественную, нелюбовь.
В этот раз в компании была девушка. Ночью всякая девушка кажется симпатичной, впрочем, этой он не пренебрег бы и днем. Она была слегка под шафе, что, редкий случай для дам, нисколько ее не портило, скорее даже наоборот. Он поглядел на девушку мельком, намереваясь пройти мимо, но она улыбнулась, и он поневоле улыбнулся в ответ.
– Чего лыбишься?– спросил тот из парней, что был покрупнее.
Он промолчал. В такую минуту любой ответ не на пользу.
– Язык отсох?
Они уже почти поравнялись. Еще пара шагов… В спину каждая собака лает, но ударить сзади – для этого надо иметь веский повод. Во время своих прогулок он встречал многих, но не встречал таких, что бьют сзади. Достаточно просто молча пройти мимо.
– Тебя сколько раз спрашивать? – угрюмо осведомился другой, казавшийся пожиже. Он выглядел потрезвее и говорил без развязности, обыкновенно скрывающей банальный трусливый выпендреж.
– Не будем ссориться без причины.
Всякий, кто не хочет зря получать по морде должен в совершенстве владеть своей интонацией, особенно тем двусмысленным тоном, в котором искусно сочетаются миролюбие и угроза, и который лучше всяких слов намекает на неприятности, одновременно указывая путь их избежания.
Обитатели ночных улиц – те же звери. Их инстинкты обострены, они остро чувствуют чужую силу и слабость, их самый легкий отблеск и оттенок. Но парень покрупнее был слишком пьян, слишком молод, игра гормонов в его крови заглушала и разум, и инстинкты. В миролюбии случайного прохожего он почувствовал неуверенность жертвы.
– Оставьте его, – сказала девушка, – не стоит связываться с пидорами. Еще заразитесь.
Она вовсе не собиралась провоцировать драку, ей просто нравилось выглядеть немного вульгарной. К тому же она была навеселе, незнакомец казался ей симпатичным, ей хотелось эмоций и острых ощущений.
Он не стал ждать. Собственно говоря, все уже было ясно, любая задержка грозила выбитыми зубами, сломанным носом, а если появится нож или кастет, то и чем-нибудь похуже.
Он не занимался боксом или борьбой, не учился приемам рукопашного боя, но он был трезв, тяжел, а фонтан адреналина удваивал реакцию и укреплял мускулы. Прямой в лицо, затем еще пара коротких, без замаха, апперкотов и напоследок пинок ногой в поникший, потерявший форму безвольный мешок.
– Ну, еще любители есть?
Они могли накинуться на него стаей, и это была бы крышка. Никто не шелохнулся: когда человек бьет собаку, прочие псы предпочитают повизгивать в стороне. Он постоял еще немного, потом повернулся и зашагал по переулку. Сегодня он был абсолютно счастлив: герой, победитель, великий укротитель ночи.
На мостовой осталось лежать тело. Громоздкое, нелепое, благоухающее несмытым потом и невыветрившимся пивным перегаром. Над ним безудержно рыдала девушка. В ней не было уже ни самомнения, ни вульгарности, ни понта. Никто бы сейчас не назвал ее симпатичной, обычная зареванная малолетка, пустая и бестолковая. За свой недолгий век она видала и унижения, и побои, но сейчас ей было плохо, как никогда. Ее бог, ее кумир, центр ее маленькой и бедной Вселенной, оказался обыкновенным мешком дурно пахнущей татуированной плоти. И по мере того, как глубина причиняемой этим сознанием боли доходила до девушки, слезы ее становились все обильнее, а рыдания безутешнее.
Он не слышал ее, плача и не видел слез. Ночь равнодушна к чужим проблемам.
