Читать книгу: «Дядюшка-флейтист (сборник)», страница 2

Новый жилец

Совершенно неожиданно для себя и для других «почтенный дядюшка» вскоре все-таки был водворен на жительство в кухне Петровых. Случилось это вот как. Раз ночью Наташа, спавшая очень чутко, услышала какой-то странный шорох в прихожей: кто-то осторожно шевелил ручкой и будто что-то строгал. Девочка испугалась, приподнялась на диване и стала прислушиваться… Да, положительно кто-то дергал дверную ручку…

– Тетенька! Тетя Маша! Дядя Петя! – замирающим от страха голосом окликнула Наташа, спустив с дивана босые ноги.

Ответа не последовало. Девочка ощупью пробралась в комнату тетки и, дрожа, как в лихорадке, зашептала:

– Тетя Маша, проснитесь!

– Что случилось? Чего тебе не спится? – послышался недовольный сонный голос.

– Тетенька, там в прихожей… Там кто-то стучит!..

– Кто еще стучит? Чудится тебе!

– Нет, правда… Вот послушайте сами…

Обе замолчали. В прихожей явственно слышались какое-то глухое царапанье и осторожный стук.

Хозяйка быстро вскочила с кровати, надела туфли, накинула капот и на цыпочках пошла к мужу.

– Не шуми, – сказала она Наташе.

В комнате Петра Васильевича чиркнула спичка и засветился огонь. Наташа как тень скользнула в залу и увидела, что дядя, в халате и со свечой в руках, прошел в прихожую.

– Кто там? – громко спросил он у двери. Никто не ответил.

– Кто же там? – повторил он еще громче. Опять молчание.

Петр Васильевич быстро отворил дверь в длинные узкие сени и, держа перед собой свечу, прошел до выходной двери.

Тетка и Наташа остались в прихожей.

Петр Васильевич обернулся назад. И тут произошло нечто ужасное. Дядя Петя внезапно остановился, побледнел как полотно, его рука со свечой сильно дрогнула. Широко раскрытыми глазами он уставился на что-то страшное, скрывавшееся за дверью и не видное стоявшим в прихожей.

В то же мгновение мимо Петра Васильевича шмыгнул рослый детина-оборванец, вырвал у него подсвечник, толкнул дядю Петю в грудь и скрылся.

Марья Ивановна и Наташа вскрикнули. Из спальни прибежала Липа. Петр Васильевич опомнился. Началась невообразимая суматоха: стучали к соседям, бегали за дворником, судили да рядили, а оборванца, конечно, давно и след простыл. Было ясно, что не с добрыми намерениями хотел этот человек проникнуть ночью в запертую квартиру: ручка двери оказалась попорченной, а замок почти выколочен. Впрочем, на этот раз – благодаря чуткому сну Наташи – все обошлось благополу чно.

Петровы не могли заснуть до рассвета и всю ночь только и говорили об ужасном происшествии. Сердце Марьи Ивановны смягчилось, и она сказала мужу:

– Петр Васильевич, пожалуй, пусть уж твой брат переедет к нам. Устроим его в кухне… Ты часто по вечерам ходишь в канцелярию. А если опять заберется вор? Страшно ведь!.. Конечно, будет нелегко: взрослый человек в семье дорого стоит… Ну да что уж делать! Доброе дело вознаградится…

На том и порешили. Даже Липа не возражала, так она была перепугана ночным происшествием.

На другой день к вечеру в кухне поселился новый жилец.

Наташа видела, как пришел Николай Васильевич, – с небольшим узелком в руках, в порыжелом, заплатанном, узком пальто с короткими рукавами; на шее был намотан темный шарф, на голове – поярковая⁶ шляпа с широкими полями. Вид у него был крайне сконфуженный, и он на цыпочках пробрался в кухню.

– Что же, Машенька, Коля будет в кухне обедать? – спросил Петр Васильевич жену.

Та сделала изумленное лицо:

– Вот вопрос?! Конечно. Не сажать же его с собой за стол!

И вот в маленькой квартирке потекла новая жизнь, за которой внимательно следили любознательные детские глаза.

Наташа часто подолгу рассматривала «почтенного дядюшку».

У него были грустные глаза; голова – всегда набок, что придавало ему умоляющий вид; на шее постоянно намотан большой шарф. Какой он был тихий, безответный, услужливый! С какой готовностью он делал все, что ему приказывала Марья Ивановна: ходил в лавку, убирал посуду, ставил самовары, колол и носил дрова, мыл полы, даже стирал в корыте белье.

Марья Ивановна относилась к нему с обидным пренебрежением, Липа всегда смотрела на дядю со злой, презрительной гримасой. А Николаю Васильевичу так хотелось услужить им. Если Липа собиралась уходить, он стремглав бежал подать ей пальто.

– Чего вы бросаетесь?! Вас не просят! Оставьте! – не глядя на него, говорила девушка, вырывала пальто и отдавала матери:

– Мама, подержите.

Николай Васильевич, сконфуженный, уходил в кухню.

Что бы ни сделал Николай Васильевич, все было не так, все скверно, глупо… То начадил, то грязно вычистил посуду, то не мелко наколол дрова, то порвал, стирая, полотенца… Марья Ивановна каждый вечер пилила мужа: «Да, послал нам Бог наказание в лице твоего братца. Это такой идиот, ни к чему не способный. Только грязь разводит. С ним нужно ангельское терпение… Моего не хватает!»

Петр Васильевич обыкновенно не возражал.

Когда Марья Ивановна бывала в хорошем расположении духа, то шутила с дочерью:

– Смотри, Липочка, твой любимец, «почтенный дядюшка» идет!

– Не говорите мне про него, мама… И без того тоска смертная! – тянула Липа вялым, гнусавым голосом.

– Нет, ты взгляни… Ну, разве он не душка? Ты должна быть к нему почтительна, называть его «милый дядя Коля», должна с ним под ручку гулять!

– Не говорите, мама, не дразните меня, – отвечала Липа и делала вид, что обижается.

– Посмотри, Липочка, – не унималась развеселившаяся Марья Ивановна, – ну чем не кавалер? Головка набок, ногами загребает, руки трясутся, пальто и шляпа самые модные, на шее бантик… Просто душка! Смотри, смотри…

Девушка взглядывала в окно; мать и дочь начинали громко смеяться.

– Вот уродина-то! – говорила Липа, презрительно отворачиваясь.

Наташа тоже взглядывала в окно и не могла понять, чему смеются тетка и сестра, глядя на Николая Васильевича. Он шел по мосткам из лавки и осторожно нес в одной руке чашку с огурцами, а в другой – бутылку квасу… Он, конечно, озяб в своем тонком, холодном пальто; руки его покраснели, грустные глаза слезились. Больно было смотреть, как он держит голову набок, как волочит ногу…

Девочка с изумлением смотрела на хохотавших: она еще не знала, что бессердечные люди часто смеются над бедностью, несчастьем и уродством. Не знала Наташа и того, что по смеху можно понять характер человека и что нет ничего отвратительнее бессмысленного и жестокого смеха.

Марья Ивановна несколько раз выгоняла племянницу из кухни, когда та стояла там, глядя на Николая Васильевича, и порывалась с ним заговорить.

– Не смей ходить в кухню! – кричала тетка. – Чего ты глазеешь на этого идиота? Вот он тебя поколотит! Занятия не можешь себе найти? Чтоб я не видела тебя в кухне! Надоели вы мне оба! Кажется, скоро я выгоню твоего «почтенного дядюшку».

Наташе было жаль его от всего сердца. «Лишь бы не выгнали… Пусть живет в кухне… Бедный! Умрет тогда под забором», – думала девочка.

Музыкальный вечер

Как-то вечером Петровы собрались в гости.

– Наталья, ложись сейчас же, при мне, спать, – приказала Марья Ивановна. Девочка беспрекословно начала раздеваться.

– Николай Васильевич, а вы, смотрите, будьте осторожнее, не вздумайте уйти из дома, – наказала хозяйка, приоткрыв дверь в кухню.

– Будьте покойны, Марья Ивановна, все будет хорошо… Пожалуйста, не тревожьтесь, – отвечал Николай Васильевич.

– Знаю я вас… Разве можно на вас надеяться, – ворчала Марья Ивановна. – Петр Васильевич, внуши-ка построже своему милому братцу, чтобы он тут чего не натворил… Не напился бы… И чтобы уходить не смел, – шептала она мужу.

– Коля, уж ты, пожалуйста… того… сиди дома. Не выпей, храни Бог… Я надеюсь на тебя… – просил Петр Васильевич, войдя в кухню.

– Полно, Петенька… Неужели я такой беспонятливый! Вы на меня ребенка оставляете… Разве у меня совести нет? Ты не беспокойся и не думай худого… – серьезно возражал Николай Васильевич.

Марья Ивановна потушила в гостиной огонь; все ушли. Наташе было еще рано спать; она долго ворочалась на диване, принималась мечтать, как она будет большая, и, наконец, стала задремывать. Вдруг сквозь дремоту ее поразили какие-то звуки – нежные, жалобные, дрожащие; казалось, они доносились из кухни.

Девочка приподнялась и села на диване. Звуки затихли. Что это было? Вот опять! Как жалобно, как хорошо кто-то играет! Да, замирающая, тихая музыка несется из кухни. Непреодолимое любопытство овладело Наташей. Она встала, проворно оделась, крадучись в темноте, неслышными шагами пробралась к дверям кухни, остановилась у щелки и замерла.

На кухонном столе горела маленькая лампа и стояла кастрюля, а к кастрюле была прислонена тетрадь с нотами. Николай Васильевич сидел на табуретке, держал у рта тоненькую дудочку и увлеченно перебирал пальцами по отверстиям. То, низко пригнув голову, он пристально смотрел в тетрадь и покачивался из стороны в сторону, то откидывал голову назад и играл с закрытыми глазами, то приподнимался на табурете и вытягивал тонкую, дрожащую ноту.

Наташа никогда еще не слышала такой музыки. «Точно птица поет», – думала она, затаив дыхание, приоткрыв рот и не сводя восторженных глаз с музыканта. А тот, казалось, забыл весь мир и играл песню за песней. Флейта точно плакала – затаенная грусть и жалоба звучали в ее тихих, нежных переливах. И у самого флейтиста из глаз капали слезы.

Вот он кончил играть, отер красным ситцевым платком глаза и задумался, подперев рукой голову.

В эту минуту Наташа оступилась и нечаянно стукнулась о дверь. Николай Васильевич перепугался, точно его застали на месте преступления, завернул флейту в платок и бросился к дверям.

– Наташенька! Это вы? Простите! Я вас разбудил? Пожалуйста, простите! – растерянно бормотал он.

– Я… ничего… Так… Просто послушала, – испуганно твердила девочка, отступая назад.

– Я думал, вы крепко заснули… Соскучился… Поиграл немножко…

– Нет, я не спала… Я все слышала.

Оба смешались и не знали, что говорить.

– Простите, Наташенька! Экий я, право! Разбудил вас… – начал опять Николай Васильевич.

– Как вы хорошо играете, – немного придя в себя, сказала Наташа.

– Что вы, Наташенька! Это я так, для себя… Я ведь совсем не умею…

– Вы очень, очень хорошо играете, – повторила девочка, переступив через порог и останавливаясь у плиты.

– Я люблю поиграть… Одна в жизни услада… Скучно тоже… Выучился самоучкой. Флейту один старичок подарил… Славный был, царство ему небесное! – говорил Николай Васильевич.

– Сыграйте еще, – робко попросила девочка, подходя к кухонному столу.

– Да я с радостью… Только ведь плохо… Боюсь вот, пожалуй, наши вернутся – рассердятся.

– Они из гостей не скоро приходят, – успокоила его Наташа.

Николай Васильевич перевернул страницу в нотной тетрадке и снова заиграл. Наташа села на табурет и не спускала с него глаз. Все песни, одна другой грустнее, доходили до сердца маленькой слушательницы, вся жизнь которой была такая же грустная и заунывная.

Николай Васильевич остановился и начал бережно вытирать свою флейту.

– Теперь я все вам сыграл, Наташенька, больше ничего не знаю… Теперь вы шли бы спать… Не ровён час, наши вернутся, – сказал он.

– Нет, уж я лучше в кухне посижу… Тут так хорошо, – отвечала Наташа.

Наступило молчание. Дядя и племянница смотрели друг на друга.

– А вы боитесь тетю Машу? – серьезно спросила девочка, будто припомнив что-то.

– Нет, не боюсь.

– Я думала, что боитесь, – протянула Наташа и задумалась.

– А вы не можете совсем выпрямить голову? – помолчав, опять спросила Наташа.

– Нет, Наташенька, не могу. Это у меня от болезни.

– А вы знаете «Приер дивиер»?

– Это что же такое? – удивился Николай Васильевич.

– Это тоже такая музыка… Липочка всегда на фортепиано играет. Сначала так тонко-тонко, а потом толсто. Очень тоже хорошо.

– Нет, я этого не знаю… Я ведь по-настоящему не учился играть.

– А песню «Люди добрые, внемлите…» знаете? Ли-почка поет…

– И песни этой не знаю.

– А вы видели, какой у Липочки красный нос?

– Нет, не замечал… Это от Бога, Наташенька, кому что дано… На это нехорошо смотреть. Что ж за беда!..

– Да? А вот Липа все смотрит на свой нос в зеркало и мажет его мазью, – серьезно сказала Наташа и замолчала.

– Липочка очень любит ливерную колбасу, – неожиданно прибавила девочка.

– Ведь оно хорошо… Отчего ж не любить? – отвечал Николай Васильевич. – Пусть себе кушают на здоровье, Наташенька… На это тоже не надо смотреть…

– А где вы раньше жили? У вас была квартира?

Николай Васильевич смутился.

– Эх, Наташенька, не спрашивайте об этом… Жизнь моя была плохая… Не стоит вспоминать… Судьба-то забивает людей!.. – печально отвечал он.

«То же говорит про судьбу, что и дядя Петя», – подумала Наташа и, качнув головой, со вздохом сказала:

– Вас тетя Маша ни за что не хотела брать в кухню жить… Дядя Петя из-за этого плакал… Они с Липочкой говорили, что вы помешанный… что вы напьетесь и еще беды наделаете… Еще говорили, что вы меня поколотите…

Николай Васильевич покраснел и долго молчал, опустив голову.

– Нет, Наташенька, вы не верьте! – наконец тихо заговорил он. – Я вас никогда не обижу… Я человек больной, несчастный… Прежде, давно, и я людей знавал, тоже учился кое-чему… А теперь только горе мыкаю… Вот живу здесь из милости… А выгонят – буду бродить по улицам, как бездомная собака.

– Нет, вы хороший! Мне вас жаль! – растроганным голоском прошептала Наташа, скорее в ответ на собственные мысли, и с нежностью положила свою худенькую ручку на руку Николая Васильевича.

– Доброе у вас сердечко, – сказал тот. – Только, вижу я, судьба и вас не балует… Малы вы, Наташенька, еще ничего не понимаете…

– Нет, я все понимаю, – возразила девочка.

В это время в сенях послышались шаги.

– Наши! – испуганно воскликнул Николай Васильевич и засуетился по кухне.

Наташа, как мышонок шмыгнув в гостиную, дрожащими руками сбросила платье, легла и крепко зажмурила глаза. Ее сердечко тревожно билось от полноты новых ощущений. Она услышала голос Николая Васильевича:

– Озябли, Марья Ивановна? – спрашивал он. – Петенька, позволь пальто, я вытряхну. Олимпиада Петровна, я вам сейчас помогу… Кажется, снег идет?

Ни Липа, ни тетка ни слова не ответили ему, только дядя Петя спросил:

– Все у нас благополучно, Коля?

– Все, слава Богу… Я и не ложился, вас поджидал, – последовал тихий ответ.

Наташа стала засыпать… Какие-то приятные грезы туманили стриженую головку. Девочке представлялось, что с ней случилось нечто необыкновенное, что завтра, когда она проснется, с ней произойдет что-то новое, хорошее, радостное…

Тепло и свет

Со времени случайного «музыкального вечера» для Наташи и Николая Васильевича будто началась новая жизнь. Казалось, в квартире Петровых стало теплее и светлее. Наташа ожила; в ее больших грустных глазах временами вспыхивали веселые огоньки; она стала живее двигаться, часто порывалась заговаривать с «большими», за что всегда получала сердитые окрики тетки:

– Наталья, ты с ума сошла? Чего ты лезешь с глупыми разговорами? Чему ты все ухмыляешься, так же как и твой идиот-дядюшка?! Вот наказанье-то! Нечего сказать, наградил Господь родственничками!..

Николай Васильевич все чаще посматривал на маленькую девочку с отеческой нежностью, молча ей улыбался и кивал головой; иногда он украдкой приносил ей из лавки пастилку или леденчик. Наташа взглядами благодарила его, думая о том, какой он добрый и хороший – ведь ее никто еще так не баловал.

Однажды тетка застала Наташу в кухне. Она стояла, облокотившись на колени дяди, смотрела ему в глаза и непринужденно болтала.

Разразилась буря.

– Наталья, ступай в комнату, – гневно закричала Марья Ивановна, прошла за племянницей, плотно прикрыла дверь и принялась ее бранить:

– Ты что, голубушка?! Это что еще за смешки с оборванцем-дядюшкой? Что, у тебя другого занятия нет?!

– Подумай, Липочка, какие нежности! Нашла себе подходящего друга! В глаза этому полупомешанному смотрит, глупости болтает, и оба смеются. Чтобы этих разговоров больше никогда не было! Слышишь?! А не то не обрадуешься!..

– Ты, Наталья, становишься нехорошей, своевольной девчонкой! – вялым голосом прибавила Липа.

Наташа не могла понять, почему тетенька и двоюродная сестра не позволяют ей говорить с Николаем Васильевичем. Что в этом плохого? Марья Ивановна и Липа тоже, конечно, не смогли бы объяснить, что тут дурного, но им просто нравилось показывать свою власть.

Для Наташи и Николая Васильевича порой, хотя и нечасто, выдавались веселые, отрадные вечера, которые они потом долго вспоминали. Как только хозяева уходили в гости, Наташа, сияющая, появлялась в кухне.

– Поиграйте на вашей флейте, Николай Васильевич, – просила она.

И Николай Васильевич играл для нее – все, что знал.

– Наташенька, вы, может, знаете какие-нибудь песни? – как-то раз спросил он девочку.

– Знаю «Люди добрые, внемлите печали сердца моего», которую Липочка поет.

– Эту я не могу играть. А еще не знаете ли какой?

– Еще помню немножко: «В селе малом Ваня жил». Давно-давно мне ее папа пел. Я тогда была еще маленькая.

– Вот-вот! Это отличная песня. Послушайте! Так, что ли?

Николай Васильевич заиграл.

– Да, она самая, – обрадовалась Наташа. – Дальше там:

 
Ваня дудочку берет,
Тане песенку поет.
Ай, люли, ай, люли!
Тане песенку поет.
 

– Попробуйте, спойте, Наташенька, – предложил Николай Васильевич.

– Нет. Мне стыдно, – отвечала девочка и застенчиво улыбнулась.

Николай Васильевич тоже улыбнулся.

– Чего же стыдиться-то?! Вот тоже сказали! Тут дурного ничего нет. Певицы поют перед тысячью народа и не стыдятся. Спойте, спойте, Наташенька!

Раздались звуки флейты, наигрывающей «Ваню и Таню». Наташа сначала не пела, а только шепотом, речитативом, дрожащим голосом и глотая слова, проговаривала песню.

– Погромче, Наташенька! Чего вы боитесь? – и Николай Васильевич сам запел хриплым, прерывающимся голосом:

 
«В селе малом Ваня жил…»
 

Наташа ему подтягивала.

– Ну, а теперь пойте как следует. Ведь у вас есть голосок! Право!

Николай Васильевич снова заиграл на флейте.

Пение стало раздаваться все громче и громче. Свежий, чистый голосок маленькой певицы звучал как серебряный колокольчик, и переливался вместе со звуками флейты.

– Очень хорошо выходит, Наташенька! Расчудесно! Вы точно настоящая певица! – восторгался Николай Васильевич. – Ну-ка, еще разок!

И ободренная девочка, раскрасневшаяся, улыбающаяся, с блестящими глазками, заливалась, как соловей.

У обоих на душе было хорошо и весело. Песня и музыка находят отклики в сердце каждого человека и будят в душе лучшие чувства и мысли.

После игры и пения в долгие зимние вечера Наташа и Николай Васильевич вели нескончаемые разговоры. И тут девочка узнавала много нового – иной мир открывался перед ней.

Николай Васильевич рассказывал, как живут другие люди за пределами их маленькой квартиры, рассказывал, как учатся дети в школах. Иногда он передавал девочке, что помнил, из Священной истории, читал стихи или басни.

– Еще, еще расскажите, – шепотом просила Наташа, восторженно переживавшая радость познания.

– Эх, Наташенька, поучил бы я вас, да сам почти все забыл. Не могу! Перезабыл… Так досадно!..

– Как мне хочется учиться и про все узнать! Как это хорошо! – мечтательно говорила девочка.

– Надо учиться, обязательно. Молите Бога, Наташенька, Он услышит детскую молитву. Все будет тогда к лучшему. Может, и учиться станете.

Наташа глубоко задумывалась…

Иногда Николай Васильевич рассказывал девочке про театры, про актеров, про разные представления – как поют певцы и певицы, как играют на разных инструментах, как народ от восторга бьет в ладоши, сколько там горит огней и как бывает весело.

– Вот, Наташенька, может, и вы будете певицей, когда вырастете, – прибавлял он.

– Мы уж лучше вместе. Вы будете играть на флейте, а я стану петь. Это будет очень хорошо! – отвечала девочка.

– Нет, Наташенька, я не гожусь! Меня тогда и на свете уже не будет, – говорил Николай Васильевич.

– Нет-нет, вы годитесь! Я не хочу без вас! Вы всегда будете на свете, – дрожащим голоском возражала Наташа. На ее глаза наворачивались слезы, и она доверчиво прижималась к дяде.

– Хорошая вы девочка, жалостливая! Малы вы еще, Наташенька, ничего не понимаете! – взволнованно шептал Николай Васильевич. – Наши идут! – вдруг испуганно прерывал он беседу, заслышав шаги.

Музыкальные способности Николая Васильевича скоро открылись и произвели в семье переполох.

Дело было вечером. Марьи Ивановны и Петра Васильевича не было дома. Липа лежала на диване и читала книгу. Наташа сидела в своем обычном уголке.

Совершенно неожиданно из кухни раздались тихие, едва слышные звуки флейты.

Липа приподнялась на диване, отложила книгу и, сдвинув брови, недоумевая, стала прислушиваться; очевидно, она не понимала, что́ это за музыка и откуда она доносится.

Наташа привстала и, вытянув худенькую шею, не спускала с двоюродной сестры торжествующего взгляда; ее рот расплылся в улыбке, глазенки блестели; все ее довольное, счастливое личико, казалось, говорило: «Ты удивлена? Ты не понимаешь, что это и откуда? А я знаю и восхищаюсь!»

Девочка не выдержала:

– Липочка, ведь это Николай Васильевич играет. Как хорошо! Он может и другие песни сыграть, еще лучше. Хотите, я попрошу?

Тут произошло нечто неожиданное. Липа стремительно сорвалась с места, лицо ее стало красным и злым, она распахнула дверь в прихожую и закричала:

– Николай Васильевич, вы, должно быть, совсем помешались?! Я – дома, я занята, читаю, а вы свистите тут на какой-то дудке!..

– Извините, Олимпиада Петровна! Я думал, что вы не услышите. Я тихонько, – сконфузившись, отвечал Николай Васильевич.

– Думают только индейские петухи! – резко ответила Липа и снова легла на диван. – А тебе, Наталья, еще достанется. Ты что-то очень большую волю берешь!

Наташа словно застыла на своей скамейке за диваном, без слов, без движения, с горькой обидой в сердце. «Бедный, бедный Николай Васильевич! Ему ничего не позволяют. И за все-то его бранят! Сама Липа свой “Приер дивиер” играет – как иногда гремит, и все ничего. А Николаю Васильевичу и тихонько поиграть нельзя», – с горечью размышляла девочка и еще сильнее желала скорее вырасти большой, взять к себе жить Николая Васильевича, позволить ему играть громко, на всю квартиру, и не пускать к себе Липу.

Когда вернулась домой Марья Ивановна, Липа, раскрасневшись, с негодованием рассказала матери о произошедшем:

– Вообразите, мама, дядюшка вздумал сегодня на всю квартиру на дудке свистеть! Вот флейтист явился!

– Что же, ты его, надеюсь, отчитала как следует?

– Конечно! Так на него накричала, что в другой раз не засвистит.

– Это ужас, что за народ нынче! Им делаешь благодеяние, поишь, кормишь, даешь угол, а они норовят на шею сесть. Неблагодарные!

– А эта глупая девчонка изволит восхищаться, говорит: «Хотите, Липочка, я его попрошу еще сыграть?» – передразнивала девушка Наташу.

– О! И доберусь же я до нее! Да как ты смеешь?! Становись сейчас в угол! Вот наказание! – сердилась Марья Ивановна.

Наташа заплакала и стала в угол.

– Петр Васильевич, – жаловалась вечером мужу Марья Ивановна, – потрудись приказать твоему братцу-флейтисту не разводить в моей квартире концертов… От них только голова трещит… Да вели Наталье язык за зубами держать. Очень она дерзка становится! Измучили они меня!

Петр Васильевич по обыкновению молчал, хмурился, и лоб его все глубже и резче прорезали морщины.

С тех пор Марья Ивановна и Липа называли Николая Васильевича не иначе как «дядюшка-флейтист». И с какой насмешкой произносилось это прозвище!..

Николай Васильевич не выдержал гнета и сорвался. Случилась беда. Вернулся он как-то из лавки в необыкновенно веселом настроении; сначала что-то бормотал сам с собою, потом стал петь, смеяться и, шатаясь, заговаривал с Марьей Ивановной.

– Да вы пьяны?! – закричала та вне себя. – Вон! Сейчас же вон! Чтобы духу вашего здесь не было!

– Куда ж я пойду? Извините!.. Вы не беспокойтесь, Марья Ивановна! Мне некуда идти… И не пойду! Конечно, я немножко… Вы извините, – бормотал Николай Васильевич, затем лег в кухне на полу и тотчас же заснул.

Марья Ивановна очень сердилась и требовала, чтобы муж прогнал брата. Но потом дело как-то затихло. Петр Васильевич уговорил жену простить Колю, а того сильно пристыдил.

Наташа перетрусила не на шутку. После того случая она долго молча смотрела на Николая Васильевича – с укором, печально и серьезно.