Читать книгу: «Смерть Отморозка. Книга Вторая», страница 11

Норов поднялся.

– Приятно было познакомиться, – сдержанно произнес он, не подавая Мише руки.

Миша покачал головой, будто удивляясь про себя, и вновь принялся за еду.

– Говорили мне, бля, что ты отмороженный, – пробормотал он. – Но чтоб настолько! Пургу какую-то гонит! Народ бля… Какой, на х.., еще народ?

– А мне говорили, что ты – умный, порядочный человек, – спокойно заметил Норов от двери.

В лице Миши мелькнула подозрительность.

– Кто это тебе такое сказал?

– Смотри-ка, – улыбнулся Норов. – Даже ты сам в это не веришь.

***

– Пашка, погоди, совсем забыла! – спохватилась Ляля, торопливо входя в гостиную. – Ты же свой телефон тут оставил, он трезвонит-трезвонит! Раз сто тебе звонили! Я хотела тебе сразу сказать, да ты на меня накинулся с этой жарехой, у меня из головы все вылетело!

Норов взял из ее рук свой французский телефон и посмотрел на монитор. Там было восемь вызовов от Лиз. Удивленный такой настойчивостью, он перезвонил.

– Месье Поль! Приезжайте, пожалуйста, немедленно! – сдержанная Лиз была близка к истерике. – Я вас умоляю! Скорее!

– В чем дело?

– Жан-Франсуа! Он хочет убить себя! Он заперся и не открывает!

– Что-то случилось?

– Это все из-за Клотильды!

– Из-за Клотильды?

– Пожалуйста, месье Поль! Поторопитесь!

– Еду!

Озадаченный, он поднял голову, и встретился глазами с вопросительно-тревожным взглядом с Анны, которая, услышав слова Ляли, задержалась наверху.

– Лиз просит приехать, – пояснил он. – С Ваней какая-то ерунда…

– Что с ним?

– Сам ничего не понимаю. Она не может объяснить толком.

Не теряя времени, он направился к выходу.

– Подожди, я с тобой!

– Аня, ты че! – возмутился Гаврюшкин. – Куда ты?! У нас и так времени в обрез!

Но она уже сбегала вниз. Норов чуть задержался в дверях, и они вместе выскочили наружу.

Глава шестая

У Осинкиных было двое детей: двенадцатилетняя Оля, названная в честь матери, без памяти любимая отцом, и восемнадцатилетний Денис, сын Ольги от первого брака. Осинкин усыновил его, когда мальчику не было и трех лет, но сыном тот ему так и не стал. Денис был из тех, кого психологи называют проблемными.

Он окончил английскую школу, куда его сумела устроить честолюбивая мать. Она сама возила его туда несколько лет подряд, вплоть до восьмого класса каждый день на автобусе, через весь город, с пересадкой. Его с раннего возраста тянуло к мажорам, которые относились к нему свысока, и его это задевало. Он жаждал быть с ними вровень и в душе не уважал отчима за то, что тот, в отличие от других, «нормальных родителей», не нажил ни денег, ни связей.

Он вырос высоким, красивым, стройным парнем, вспыльчивым, болезненно-самолюбивым. Получив аттестат, он поступил на юридический факультет университета, один из самых престижных. Произошло это, опять-таки, в большей степени благодаря пробивной силе матери, чем его успехам и знаниям. Учился он средне, лекции часто пропускал, зато на занятия приезжал на подаренной родителями иномарке, не дорогой, но получше их собственных «Жигулей». Его не раз останавливали гаишники за превышение скорости; однажды тест показал, что он был нетрезв, но Ольге удалось это замять.

Ольга была уверена, что Денис – необыкновенный мальчик с выдающимися способностями и ее материнский долг – помочь ему раскрыться. Обладая сильным характером, твердая с посторонними людьми, Денису она во всем уступала, и он, пользуясь этим, вил из нее веревки и делал что хотел. Осинкин не одобрял подобного потворства, но в силу интеллигентской совестливости не считал себя вправе вмешиваться в их отношения. Похоже, он вообще испытывал перед Денисом смутное чувство вины за то, что не смог дать парню всего того, чего ему так хотелось. И этот безосновательный комплекс усиливал симпатию к нему Норова, ведь он и сам ощущал себя виноватым перед Пашенькой.

За пять дней до голосования, когда Денис с девушкой возвращался из ночного клуба, его остановила милиция и обыскала. В его машине обнаружили пакет с марихуаной. И Дениса, и девушку забрали в отделение.

Осинкин позвонил Норову в шесть утра и попросил срочно приехать. Осинкины жили в центре города, куда недавно перебрались с окраины, в стандартной «трешке», впятером, – с двумя детьми и матерью Ольги. По советским меркам это считалось очень неплохо, но в новую эпоху выглядело весьма скромно.

***

Осинкин сам открыл Норову и провел на кухню, где их дожидалась Ольга, заплаканная, с красными глазами, без косметики, в длинном домашнем халате. Осинкин тоже был очень расстроен и немного сутулился. При виде Норова Ольга вскочила и бросилась ему навстречу.

– Почему его не выпускают, Паша? Что они с ним собираются сделать? Неужели его исключат из университета?

– Это будет не худшим исходом, – произнес Норов, хмурясь. Он понимал, что арест Дениса не был случайностью.

– Не худшим?! – ахнула Ольга, бледнея. – Что ты хочешь сказать? Что его… могут посадить?! По-настоящему?!

– Мы этого не допустим, – успокаивающе пообещал Норов. На самом деле она его раздражала.

– Это все – из-за меня! – тяжело выговорил Осинкин. – Они хотят меня остановить.

Потерянный, виноватый, он подошел к жене и попытался ее обнять, но она вырвалась.

– При чем тут мой ребенок?! – воскликнула она с упреком. – В чем он виноват?!

– Что известно о его задержании? – спросил Норов.

– Практически ничего, – устало ответил Осинкин. – В пять утра нам позвонила его девушка, мы не спали. Оля каждый раз тревожится, когда Денис задерживается. Лена, так зовут его девочку, сказала, что их остановили часа в три, прямо на выезде из ночного клуба, как будто ждали. Сразу стали обыскивать машину, нашли в багажнике этот пакет, в нем больше ста грамм…

– Много, – сказал Норов. – Это уже статья.

– Им подбросили эту гадость! – убежденно воскликнула Ольга. – Денис никогда не прикасался к такой дряни!

Норов взглянул на Осинкина, тот отвел глаза, и Норов догадался, что убежденности жены Олежка не разделял.

– Лена говорит, что ни она, ни Денис этого пакета раньше не видели, – произнес он, по-прежнему не глядя на Норова.

– Она правду говорит! – вновь вмешалась Ольга. – Их продержали два часа в отделении, допрашивали по отдельности, пугали! От Лены требовали, чтобы она призналась. Потом ее отпустили, а Дениса отправили в камеру. Она позвонила сразу, как только добралась до телефона. Ее родители тоже в шоке…

– Ее отец – начальник департамента в областной администрации, – пояснил Осинкин.

– Представляешь, он занял такую позицию, что во всем виноват Денис! – негодующе перебила Ольга. – Вместо того чтобы вытаскивать их обоих, он хочет выгородить свою дочь, а Дениса сделать крайним! Какая подлость!

Осинкин взял ее за руку:

– Оленька, успокойся.

Он повернулся к Норову:

– Мы связывались с милицией, но ничего вразумительного нам не отвечают. «Не располагаем информацией…», «позвоните позже…», «идет проверка»… Адвокат тоже обрывает все телефоны, но пока – безрезультатно.

– Они нарочно тянут время! – опять взметнулась Ольга. – Пытаются выбить из него признание! Паша, что делать? Вдруг его сейчас пытают? Избивают?! Стоит мне подумать об этом, у меня сердце обрывается!

Осинкин, не дав ей договорить, притянул к себе, но она освободилась и подняла на Норова красные в прожилках глаза.

– Паша, пожалуйста, сделай что-нибудь, я тебя умоляю!

В Норове она теперь видела единственную надежду.

– Постараюсь, – кивнул Норов.

***

У двери небольшого дома, в котором жили Лиз и Жан-Фрасуа, Норов позвонил в колокольчик, послышалась торопливая дробь шагов по лестнице, и перепуганная Лиз распахнула перед ними дверь.

– Скорее, месье Поль! Он там, в спальне! У него ружье! – она захлебывалась словами, увлекая их за собой, вверх по узкой старой лестнице. – Он заперся и не открывает мне! Он хочет застрелиться!

Анна на мгновенье замешкалась внизу и с удивлением увидела маленькую заставленную неприбранную кухню с грязной посудой и тесный салон, в котором главное место занимал черный старинный рояль. В доме стоял затхлый запах старых вещей. Скромное жилье Лиз и Жана-Франсуа совсем не походило на просторный красивый дом, который снимал у них Норов.

– Откуда у него ружье? – спросил Норов, поднимаясь следом за Лиз.

– Он взял его у папа! Заехал к нему, пока папа был у вас…

– Эрик держит оружие незапертым?!

– О, нет, он его, конечно, закрывает! В металлическом шкафу, в подвале. Но Жан-Франсуа знает, где ключ. Папа ведь ничего от нас не прячет!

– Почему он вдруг сорвался, Лиз?

Они уже поднялись на второй этаж. Лиз остановилась и повернулась к Норову.

– Это не вдруг, месье Поль! – горько проговорила она. – Он любил ее! Он всегда любил только ее. Я старалась ему помочь, я хотела быть ему хорошей женой, другом… Я знала, что мы с ним – не ровня, но я заботилась о нем… Я надеялась, что это у него пройдет! Что он меня тоже полюбит… будет относится ко мне, как к жене… Я так старалась, месье Поль!

Она отводила глаза, кусала губы, но не плакала, сдерживалась изо всех сил.

– Когда мы вчера вернулись от родителей Клотильды, он был в жутком состоянии, совсем убитый. Не разговаривал со мной, лег один в салоне, на диване… всю ночь ходил внизу, что-то наигрывал на рояле. Сегодня с утра сказал, что ему надо побыть одному, и ушел, куда – не сказал. Когда я вернулась, он уже заперся в спальне. Я стучалась, но он не открывает, не желает со мной разговаривать! Я знаю, это из-за Клотильды! Что делать, месье Поль?!

***

Прямо от Осинкина Норов позвонил заместителю начальника ОблУВД, полковнику, с которым был неплохо знаком. Тот был уже в курсе всей истории; он ехал на работу из своего загородного дома, и они с Норовым договорились пересечься на полпути.

Они съехались, Норов сел в служебную машину полковника, на заднее сиденье. Водитель, оставив их вдвоем, вышел наружу и закурил. Охрана Норова по его приказу осталась в своих машинах.

– Попал он крепко, – подтвердил полковник. – 118 грамм при нем нашли. Это – 228-я, часть два, ее как раз недавно приняли. От трех до восьми.

– А в реальности?

– В реальности – как там решат, – большим пальцем правой руки полковник показал наверх. – Могут и по полной навесить.

В его голосе звучало скрытое удовлетворение, очевидно, он был как-то причастен к операции по задержанию Дениса. Полковник был грузен, одутловат, гладко выбрит и пах хорошим одеколоном, – милицейское начальство с недавних пор полюбило дорогую парфюмерию и высоким чинам ее дарили теперь наряду с ружьями.

– Даже бандиты детей не трогают, – с упреком сказал Норов.

– Так мы же не бандиты! – простодушно возразил полковник. – Мы – государевы люди. Нам была поставлена задача, мы ее выполнили, а как уж дальше будет, не нашего ума дело. И, кстати, мы ему ничего не подкидывали, ты на этот счет, не того… не надо! А то распишешь потом, мол, подсунули, пятое-десятое! Не, брат, тут все четко. Травка – его; на мешке его отпечатки, экспертиза подтвердила, что они были под кайфом. Телка его уже призналась, все подписала…

– Подписала? – переспросил Норов, неприятно удивленный.

– А ты как думал? Да он тоже вот-вот расколется, я таких как он насквозь вижу. Понта много, а силы духа нет, все поколение у них такое. У нас по нему сведения еще давно имелись, просто приказа не было. Он и покуривает, и нюхает втихаря, я те отвечаю. Короче, не ягненок. Вот насчет колется иль нет, – не скажу, такой информации не имею, а по поводу травки и порошка – все точно. Видать, мало его ремнем пороли! Не знаю, куда твой Осинкин смотрит. Сам-то он парень, вроде, неплохой. Он ведь ему не родной, да?

– Отчим. Миша Мордашов так куролесит, что весь город вздрагивает! Чего только не творит! Уголовного кодекса на него не хватит, но его вы не трогаете, а тут мальчишку за травку закрыли!

– То – Миша Мордашов!

– У трети городского начальства дети на коксе да на героине сидят, и никто их не ловит! Да что тебе рассказывать, как будто ты не знаешь!

Полковник, конечно же, знал. У него самого было двое взрослых сыновей, один из которых, в свои двадцать шесть, был уже законченным алкоголиком.

– Постой. Ты одно с другим не путай. У всех есть проблемы, но мы же против власти не прем! А вас с Осинкиным аккурат поперек понесло! Вы че, думали, с вами шутки шутить будут? Ты же умный человек, все расклады тут знаешь!

На его массивном грубом лице отражалось непоколебимая уверенность, что идти против власти – преступление. Переубеждать его было бесполезно, Норов и не собирался. Он достал из барсетки блокнот и ручку.

– Я тут дворники новые ищу для «Мерседеса», – проговорил он другим тоном, как будто озабоченным. Он не был уверен в том, что в машине полковника нет жучка. – И как назло – нет нигде! Не знаешь случайно где найти? Я бы заплатил сколько надо!

Он написал в блокноте «300 000», поставил значок доллара и показал собеседнику. Полковник взглянул на листок, покачал головой и усмехнулся.

– Ага! – хмыкнул он. – А после мне за твои дворники яйца отрежут.

И он похлопал себя по погонам, будто это и были его яйца, которые он страшился потерять. Затем вздохнул и зачем-то перекрестился.

– Нет уж, брат, в другой сервис обращайся.

***

Норов подошел к двери в спальню и постучал.

– Ванюша, – позвал он, стараясь, чтобы его голос звучал весело. – Это я. Bonsoir.

Из-за двери не раздалось ни звука.

Лиз за его спиной прерывисто вздохнула.

– Ванюша, привет! – повторил Норов чуть громче. – Ты не мог бы мне открыть? Я на минутку, по делу. Надо кое-что обсудить, это важно.

– Уходи, Поль, – послышался глухой голос Жана-Франсуа.

– Невежливо так разговаривать с гостем, – упрекнул Норов. – Не по-французски. Мне необходима твоя помощь, а ты меня гонишь!

– Тебя вызвала Лиз?

– Какое значение имеет, кто меня вызвал, раз я уже здесь? Мне нужно с тобой поговорить.

– Мне не нужно. Извини, Поль, я просто не могу сейчас никого видеть.

После вчерашнего задушевного разговора его тон был неожиданно враждебным.

– Ванюша, боюсь, если ты не откроешь дверь, мне придется ее взломать.

Из спальни раздался сдавленный смешок Жана-Франсуа.

– Не можешь без насилия, Поль, не так ли? Русская черта. Терпеть ее не могу! Если ты начнешь ломать дверь, я разнесу себе голову. Мое ружье заряжено.

– Ты умеешь с ним обращаться?

– Наверное, хуже тебя, но выстрелить сумею.

Лиз судорожно схватила Норова за рукав.

– Не надо, месье Поль! – зашептала она. – Умоляю вас!…

Ее мертвенная бледность была заметна даже в плохо освещенном коридоре.

– Ванюша, я вовсе не против самоубийства, в конце концов, почему бы и нет? Но нельзя ли обойтись без всей этой театральщины?

Жан-Франсуа вновь издал смешок.

– Ты, кажется, забыл, что я – артист, Поль.

– А как же Мелисса?

– Мелиссу мне все равно не отдадут. У отца Кло – деньги, связи, а у меня – ничего! Он без труда докажет в суде, что они смогут лучше заботиться о ней, и это будет чистой правдой. Да я и не хочу никаких судов, я не такой агрессивный как ты, Поль.

– Совсем скоро Мелисса подрастет и сама сможет выбирать, с кем жить.

– И она выберет не меня! Современные дети прагматичны. Кто захочет терпеть бедность, когда рядом есть богатство? Зачем ей отец-библиотекарь в крошечном Кастельно? Она бросит меня, Поль, как бросила Клотильда. Я не хочу переживать это еще раз. Я уже ничего не хочу!

– Но ведь тебе никто не мешает с ней общаться. Родители Кло будут только рады…

– Они не будут рады. Но главное в другом. Я не желаю увидеть в ее глазах то, что я видел в глазах Кло. Кло смотрела на меня как на несостоявшегося музыканта, на слабого человека, неудачника. Это больно, Поль, ужасно больно. Самое плохое заключается в том, что это – правда. Я именно такой и есть – несостоявшийся музыкант, неудачник. Не гений, как я думал о себе в молодости, отнюдь не гений… Я устал от своей никчемности и ненужности. Я не хочу никого обременять собой.

– Ты нужен мне! – не удержавшись, крикнула Лиз.

– О, нет. Тебе нужен не я. Что ты знаешь обо мне?

– Я все знаю! Все!

– Нет, Лиз. Ты только думаешь, что знаешь.

– Я знаю все твои тайны! Ты можешь мне доверять.

– Я не о тайнах Лиз, я о душе. Ты не знаешь мою душу.

– Я люблю тебя, шери! Я знаю, что ты любил Клотильду, но я все равно люблю тебя!

– Нет, Лиз, ты любишь не меня, а свою любовь ко мне!

– Ванюша, откуда у тебя ружье? – прервал Норов их диалог, странный для русского уха.

– Позаимствовал у Эрика, когда его не было.

– А патроны? Какой калибр ты взял?

– Самый большой. Уходи, Поль!

– Понимаешь, если ты взял патроны с мелкой дробью, то ты не убьешь себя, только изуродуешь. Например, тебе выбьет глаз, оторвет ухо и половину носа. Получится очень некрасиво. Тебе стыдно будет показываться людям.

– Убирайся! Я взял нужную дробь! Если ты сейчас же не уйдешь, я выстрелю!

– Лучше уйти, месье Поль! Я прошу вас! – в ужасе зашептала Лиз.

– А если я уйду, ты не выстрелишь?

– Да убирайся же! – крикнул Жан-Франсуа.

– А может, опрокинем по рюмке на прощанье?

– К черту тебя! К черту!

– Пойдемте, месье Поль! – молила Лиз и тащила Норова за рукав.

– Хорошо, Ванюша, я ухожу, – сдался Норов. – Но знай: твою невежливость я считаю недопустимой и пожалуюсь на нее твоей маме.

Лиз тащила его прочь изо всех сил.

***

Целое утро и первую половину дня Норов провел в переговорах с разными влиятельными людьми, но помогать в истории с Денисом не брался никто. Все знали, что приказ отдал непосредственно губернатор, только он один и мог дать отбой, так что договариваться следовало напрямую с ним. Ленька со своей стороны что-то пытался предпринять в Москве, и тоже безуспешно; Мордашов был силен, переломить его не получалось.

В штаб Норов вернулся часам к трем, у входа уже дежурили журналисты. Они набросились на него с расспросами, но он молча прошел внутрь в окружении охраны. Осинкина он нашел в своем кабинете, измученного, небритого, с воспаленными больными глазами. Он курил сигарету за сигаретой. Норов распахнул окно, чтобы не задохнуться от табачного дыма.

– Я только что виделся с помощником губернатора, – сообщил Осинкин. – Он сам мне позвонил, встретились на нейтральной территории. Разговор был, само собой, конфиденциальный, но доходчивый. Короче: или я снимаюсь, или Денис отправляется в тюрьму.

– Они берут тебя на понт. Посадить Дениса они не смогут, мы им не дадим.

Осинкин загасил сигарету и закурил новую.

– Мы не сумеем им помешать…

– Еще как сумеем! Мы еще только начали работать, прошло всего несколько часов. Они поймали нас врасплох, но мы наверстаем!

– У нас неравные силы.

– Сегодня, да. Но это – лишь первый раунд. Завтра мы сравняем шансы.

Осинкин помолчал, отвернувшись к окну, выходившему на грязную октябрьскую улицу. Из окна веяло холодом.

– Я снимаюсь, – глухо проговорил он. – Для меня это – как ножовкой самого себя пополам перепилить, но другого выхода у меня нет. Ольга мне не простит, если из-за меня Дениса посадят. Да я и сам себе этого не прощу…

Он вскинул больные по-собачьи влажные темные глаза на Норова, но тут же вновь их отвел. Норов молчал.

– Извини меня, Паша… если, конечно, сможешь… Я очень виноват перед тобой.. Я думал, что смогу… очень хотел, верил, но… не смог!… Если бы речь шла только обо мне… но у них такие методы… Деньги, которые ты вложил, я тебе, конечно, верну. Во всяком случае, постараюсь… Продам квартиру, машину… Единственное, о чем я прошу: дай мне время их собрать… И еще. Я очень тебе благодарен за то, что ты поверил в меня… убедил других…

Он прервался, из его груди вырвался короткий клекот, похожий на сдавленное рыдание.

– Ты поверил, а я тебя предал! – заключил он с горечью.

Он опустил голову и прикрыл ладонью глаза, пряча слезы. Норов хранил молчание. Так прошло не меньше двух минут, может быть, больше. Наконец, Осинкин поднял изможденное серое лицо.

– Я пойду, – устало проговорил Осинкин. – Меня Ольга ждет. Она внизу, в машине.

Он встал и понуро побрел к двери.

– Постой! – окликнул его Норов. – Забудь о бабках, во всяком случае, о моих. Хрен с ними! Кроме меня, правда, существует еще Ленька, который запалил на тебя пятерку, но спрашивать он будет все равно с меня, ведь это я его втравил. Но все это потом, потом! Сейчас мы собираем пресс-конференцию! Немедленно!

Осинкин уныло смотрел себе под ноги, но тут вскинул воспаленные глаза.

– Зачем пресс-конференцию?

– Ты публично заявишь о своем решении сняться выборов.

– Для чего, Паша?! Я просто напишу заявление в избирком…

– Нет! – рявкнул Норов так, что Осинкин вздрогнул. – Ты не напишешь просто заявление! Ты ничего не сделаешь «просто»! Решил соскочить ради семьи? Молодец, правильно! Семья она – родная. Своя рубашка к телу ближе, так ведь, Олежка? А кто тебе я? Прохожий. Шел мимо, вдруг какая-то возня, ты крикнул «помоги!», и я влез за тебя в драку. Ты махнул пару раз кулаками, получил по бороде и скис. Сразу о семье вспомнил, о жене, о сыне. И – дернул! А я остался один! Разбираться с Мордой, с Пивоваровым, с налоговой, с Ленькой! Ленька, между прочим, в тебя столько вбухал, сколько ты за всю свою трусливую жалкую жизнь не заработаешь, вместе со всей своей семьей! «Квартира», «машина», – не смеши меня! Того, что ты за них выручишь, тебе на сигареты не хватит! А ты с ребятами попрощался, которые на тебя эти месяцы вкалывали? Нет? Не до них? А им ведь Морда с Пивоваровым припомнят, когда ты отвалишь! Ты нам всем приговоры подписал! К жене побежал? Песни всей семьей петь будете? «Возьмемся за руки, друзья»?!

– Паша… – попытался что-то сказать Осинкин.

Но Норова уже было не остановить.

– Давай, сука! Беги, предавай! – бушевал он. – Но молчком отвалить не получится! Я тебе не позволю! Ты сделаешь это публично! При всех, понял?! Ты отречешься от нас публично, глядя нам в глаза!

– Паша…

– В глаза, сука! В глаза!

И он вылетел из кабинета, хлопнув дверью. В коридоре его ждала охрана.

– Никого не впускать и не выпускать!

Ноздри его раздувались, глаза были бешеными.

***

Лиз была в отчаянии.

– Что делать, месье Поль? – повторяла она, ломая руки. – Что делать?!

Спустившись с лестницы, они шепотом совещались внизу.

– У него нет оружия! – убежденно проговорил Норов.

– Откуда вы знаете? Он же сказал…

– А я сказал: «нет»! – прервал Норов. – Позвоните отцу и проверьте!

– Папа плохо слышит и редко берет трубку! Пока я буду дозваниваться, он убьет себя!

– Не убьет. Мы взломаем дверь.

– А если он выстрелит?

– Он не выстрелит. Ему не из чего стрелять. Но если мы будем тянуть время, он действительно может сделать что-нибудь нехорошее. Он загнал себя в угол. Пообещал покончить с собой, теперь ему некуда отступать. Он гордый человек, не сможет признать, что разыграл фарс. Нюшка, беги вниз, садись в машину, посигналь и трогайся. Сигналь сильнее.

– Зачем?

– Надо отвлечь его внимание. Из спальни ведь не видно машины? Пусть он думает, что я уехал. Как проедешь метров сто, сразу останавливайся и сдавай назад, только живо! Может быть, понадобится твоя помощь. А вы, Лиз, – со мной. Быстрее!

– Но, месье Поль!…

– Хватит болтать! – оборвал он. – Делайте, как я говорю!

Его властный тон заставил Лиз замолчать. Анна выскочила из дома, а Норов и Лиз, крадучись, чтобы не шуметь, вернулись по лестнице к двери спальни. Лиз ледяными пальцами вцепилась в руку Норова и не выпускала ее. Послышался резкий гудок автомобиля с улицы. Анна сигналила так яростно, будто в России застряла в пробке на светофоре.

– Пошли! – шепнул Норов и, не дожидаясь Лиз, бросился на дверь плечом.

Дверь не поддалась. Он отступил и ударил еще. Лиз, бледная, отчаянная, готовая на все ради спасения мужа, присоединилась к нему, самоотверженно колотясь в дверь всем своим крепким телом. Наконец с четвертого или пятого раза планка с другой стороны затрещала, сломалась, и дверь распахнулась.

Они, падая, вместе влетели в комнату. Жан-Франсуа болтался в петле на скрученной простыне, привязанной к массивной черной балке на потолке. Его длинные худые ноги в замызганных джинсах и старых потемневших от возраста и грязи кроссовках все еще конвульсивно дергались. На полу валялся опрокинутый стул.

Лиз истошно завопила. Норов подхватил Жана-Франсуа снизу за ноги.

– Режьте простыню, Лиз! – крикнул он, приподнимая тело.

– Чем?! Чем резать?! – обезумевшая Лиз ничего не соображала.

– Возьмите нож на кухне! Да быстрее же, merde! Я держу его!

Лиз опрометью бросилась вниз.

– Потерпи, Ванюша, потерпи! – по-русски бормотал Норов.

По телу Жана-Франсуа еще раз пробежала судорога, и он затих.

– Ваня, не вздумай! – вскрикнул Норов. –Брось это!

Жан-Франсуа не ответил. Теперь он висел неподвижно.

Через минуту вернулась Лиз с ножом. Забравшись на стул, она надрезала простыню, затем своими сильными большими руками принялась ее рвать. Жан-Франсуа мешком рухнул вниз. Норов мягко принял его на себя и перевалил на пол. В следующую секунду он ослабил петлю на шее француза и принялся делать ему искусственное дыхание: давил обеими руками на сердце, тут же припадал губами к уже посиневшим губам Жана-Франсуа с выступившей на них белой пеной и дышал ему в рот.

– Давай, Ванюшка, очухивайся! – торопил он по-русски. – Давай же, Сен-Санс, мать твою!

Жан-Франсуа закашлялся, тихо застонал и открыл глаза.

– Он жив! – воскликнула Лиз и, рыдая от облегчения, оттолкнув Норова, бросилась на грудь мужа.

– Я люблю тебя! Люблю! – твердила она, покрывая его багровое, лицо поцелуями.

Норов откатился в сторону и, перевернувшись на спину, без сил растянулся на полу.

– Пронесло! – вслух радостно выдохнул он. – Ну надо же! Первый раз в жизни с мужчиной взасос целовался! Тьфу, черт!

В спальню ворвалась Анна; мимо Жана-Франсуа и Лиз, не замечая их, она метнулась к Норову и упала возле него на колени.

– Как ты?!

Он с пола обнял ее и притянул к себе.

– Разок, наверное, смогу, – пробормотал он ей на ухо. – Если, конечно, подмахнешь…

– Я… постараюсь! – плача от радости, отозвалась она. – По-шведски, да?

Он запустил обе руки ей под свитер и добрался до нежной груди.

– Ну уж нет! Что-что, а давать всегда – только по-русски!

***

Известие о том, что у Осинкина арестовали сына и он теперь снимается с выборов, мигом разнеслось по городу. На пресс-конференцию в штаб слетелись представители всех средств массовой информации, включая воронье с государственного телевидения. В небольшое помещение для общих совещаний набилось больше полусотни человек; кроме журналистов тут были взволнованные, молчаливые сотрудники штаба и активисты, в смятении примчавшиеся «с полей» узнать правду из первых рук.

Журналисты сидели на стульях и на полу, штабисты и прочие стояли плотным кольцом в два ряда вдоль стен. Духота была страшная.

За простым канцелярским столом было приготовлено три стула: для Осинкина, Норова и пресс-секретаря. Когда насупленный, со сжатыми губами Норов вошел в зал, атмосфера была накаленной, все головы повернулись к нему. Норов заметил в первых рядах Ольгу, взволнованную, испуганную, ничего не понимающую, мрачно посмотрел ей в глаза и отвернулся, не поздоровавшись.

– Пригласи Олега Николаевича, – велел он охраннику. – Скажи, все в сборе.

Молодая пресс-секретарь, растерянная, как и все в штабе, подскочила к нему.

– Какой порядок пресс-конференции?

– Осинкин сделает заявление и ответит на вопросы.

– И все?

– И все.

– Вы будете что-нибудь говорить?

– Нет.

Мимо стола, на котором стояла табличка с его именем, он прошел в зал и присоединился к своим подавленным ребятам из штаба. Появился Осинкин и с опущенной головой прошел к столу. Заработали фото – и телекамеры. Лицо Осинкина было пепельным, щетина придавала ему вид запущенный, а седая прядка во вьющихся темных волосах смотрелась трагически. В эту минуту ему сочувствовали даже враги. Ольга, не выдержав, громко вздохнула.

Осинкин двинулся к столу, и, не увидев Норова, поискал его глазами. Их взгляды встретились; Норовский – горящий, непримиримый, и Осинкинский – потухший, проигравший. Осинкин отвел глаза.

– Слово предоставляется кандидату на должность мэра Саратова Олегу Николаевичу Осинкину, – объявила пресс-секретарь неверным голосом, не дожидаясь, пока Осинкин сядет.

– Сегодня ночью был арестован мой сын, Денис, – с усилием, стоя, заговорил Осинкин. – Денису 18 лет, он учится в университете, занимается спортом, правда, немного. Он веселый, добрый, честный парень, мы с женой очень его любим, но вам, наверное, это неинтересно? – Он виновато поморщился. Никто ему не ответил, тишина была полная. – Вместе со своей девушкой он был на дискотеке, их машину остановили сотрудники милиции, обыскали и обнаружили марихуану…

Голос его постепенно выравнивался. Он замолчал, перевел дыхание. Собравшиеся ловили каждое его слово.

– Наркотиков Денис никогда не употреблял, – прибавил Осинкин.

– Вы думаете, их ему подбросили? – тут же откликнулась журналистка из независимой газеты. Этот вопрос перед началом пресс-конференции обсуждали все.

Осинкин на мгновенье заколебался и потер лоб.

– Да… – признался он. – Я так думаю.

– Кто подбросил? – с вызовом вскинулась красивая девушка с резкими восточными чертами лица с государственного телевидения; она вела политическую передачу. – По-вашему, это сделали сотрудники правоохранительных органов?

– Не могу утверждать с уверенностью… Возможно…

– Какие у вас имеются основания для подобных обвинений?

Ольга, стоявшая в первом ряду, умоляюще замотала головой, предостерегая мужа. Осинкин на секунду замялся.

– У вас есть доказательства? – напирала обозревательница.

– Да! – отрывисто произнес Осинкин. – Есть. Хотя и косвенные. У меня сегодня состоялся разговор… с одним… впрочем, какая разница, с кем! Мне дали понять: условием освобождения Дениса является мое добровольное снятие с выборов.

По залу прокатился ропот и тут же посыпались вопросы:

– Кто предложил?

– Назовите имя!

– Кто-то из мэрии?

– Губернатор имеет к этому отношение?

– Все это не имеет значения,… – прервал вопросы Осинкин. – Я принял решение.

Сразу вновь воцарилась мертвая тишина. Осинкин облизнул пересохшие губы. Пресс-секретарь торопливо подала ему пластиковую бутылку с минеральной водой, но он отвел ее руку. Ольга смотрела на него неотрывно, умоляюще; Норов – жестко, без сочувствия. Осинкин набрал воздуха и расправил плечи.

– Я не снимусь с выборов! – хрипло объявил он. – Я буду бороться до конца!

Зал загудел. Кто-то из журналистов, не выдержав, захлопал в ладоши. Норов выдохнул.

– Я не предам людей, которые мне поверили! – выкрикнул Осинкин.

Зал взорвался ликованием и аплодисментами. Норов шагнул к столу, но, прежде чем они успели обняться, Ольга бросилась к мужу и повисла у него на шее, будто именно этого от него и ждала.