Реклама
Читать книгу: «Ловец бабочек», страница 3
Обе панночки присели.
– Стоять! – отпускать их Себастьян намерен не был.
– Помилуйте, вы действительно полагаете, будто мои дочери… это недоказуемо…
– Кренделя…
– Оставьте их себе, – снисходительно произнесла панна Белялинска. – И если в них и вправду найдется хоть что-то, я уволю кухарку. Она давно на моего мужа заглядывалась… может, и вправду приворожить решила? Кто знает… а может, вам примерещилось…
Пан Мимиров только крякнул и от двери отступил, то ли опасаясь связываться с Белялинской, которая ныне вовсе не казалась слабою и болезной, как о том говорили.
…а зелье, выходит, не в кренделях.
…задержать?
Надо бы… только слухи пойдут… и плевать бы на слухи… кляузы… но если Себастьян ничего не найдет… а он крепко подозревал, что ничего не найдет…
– Вообще, – отмерла панна Гуржакова, – по какому праву вы обвиняете наших девочек?! Встречаетесь с этою особой…
– О да, – панна Белялинска благодарно улыбнулась подруге за подсказку. – Я слышала, она совершенно потеряла страх… и та история… вы не знаете, она как-то связалась с одним мальчиком из хорошей семьи… едва замуж не выскочила… а оказалось – приворот…
Ну да, что уж проще, на Ольгерду спихнуть.
– Поймите, – в темных очах Белялинской примерещилась насмешка. – Вы, конечно, в своем праве, но… если вы испортите репутацию моим дочерям… нашим дочерям… мы сделаем все возможное, чтобы…
Она выразительно замолчала.
А пан Мимиров неожиданно произнес:
– У вас доказательств нету!
Нету.
И не будет.
Ведьмака бы нормального, так нет же ж… тьфу ты… да и дело такое… смех и только… не хватало, чтобы его, Себастьяново, имя в суде из-за такой ерунды полоскали.
…и так полощут.
– И вообще, – пан Мимиров ткнул пальцем в коробку. – Может, вас этот приворожил…
– Кто? – поинтересовались обе панны, а панночки удостоили несчастную коробку ревнивых взглядов.
Себастьян вновь высунул голову в окно, радуясь, что дождь усилился. Текучая вода снимала и зуд, и от мыслей дурных избавляла.
…суд не выход, хотя… наказать примерно… но за воздействие это каторга… а посылать девиц, пусть и не шибкого ума, на катаргу за-ради материных амбиций…
– Этот… аноним, – пан Мимиров сделал махонький шажочек к коробке, потом еще один… и еще… он пощупал шелковый пышный бант, понюхал зачем-то пальцы и печально произнес. – Краскою воняет… вот же ж…
– А и вправду, краской, – совсем иным, мирным тоном произнесла панна Гуржакова, потянувши длинным носом.
– Полный беспредел, – пан Мимиров сунул тросточку в подмышку и обеими руками потянулся к коробке. – От кондитерских коробок должно сдобою пахнуть. Или ванилью. Или шоколадом…
– Стойте, – Себастьян попытался остановить… не то, чтобы подозревал дурное, скорее по старой привычке своей, коия утверждала, что сюрприз – это не всегда приятно.
Однако услышан не был.
– …а тут краской… и заметьте, я трижды жалобы писал. Яйца берут дурного качества… молоко отстоявшееся. И сливочки, небось, снимают… а продают втридорога…
Шелковый бант соскользнул, словно только и ждал, чтобы его потревожили.
– Не трогайте!
– А вам есть чего скрывать? – голос пана Мимирова был преисполнен подозрений. – Конечно… я всем говорил, что не может живой человек взяток не брать!
И с коротким победным смешком он поднял крышку.
Дальше произошло несколько событий.
Старшая панночка Белялинска завизжала, ее младшая сестрица лишилась чувств, впрочем, как-то так, что упала не на пол, который особою чистотой не отличался, но на кушеточку, томно забросив ручку на белое чело. Панночка Гуржакова застыла с приоткрытым от удивления ртом, а матушка ее, брезгливо поморщившись, произнесла:
– Странные у вас вкусы, пан Себастьян.
В коробке, на промасленной бумаге, на фарфоровом блюде, лежала голова.
Человеческая.
Мужская.
Себастьян закрыл глаза и ущипнул себя, очень надеясь проснуться. А что… мало ли какие сны снятся. Может, он вообще не воевода, а тихий и скромный старший актор, всецело довольный своею должностью и судьбой… и нет ни Гольчина, ни местное управы, ни панн с панночками, его крови и жития жаждущих, ни пана Мимирова… ни головы.
Но нет, провидение не смилостивилось.
Голова не исчезла.
Она лежала, такая… какая-то такая… ненастоящая? Белая? Нет, покойники, само собой, редко бывают румяны, но все ж эта…
Краска.
Себастьян вытер лицо ладонями.
Конечно… голову покрасили… может, она вовсе не настоящая, папье-маше или воск там. Дурной розыгрыш… но чутье подсказывала, что надеяться на этакое счастье нельзя.
Себастьян подошел поближе.
А ведь знакомый.
Как его…
Себастьян мотнул головой, в которую упрямо лезли мысли о скорой женитьбе… голова? Подумаешь, голова… голова свадьбе не помеха. Никуда она, в отличие от невесты, не денется. Ее, если уж Себастьян так беспокоится, вовсе в храм взять можно.
Свидетелем.
Он сунул палец в ухо, пытаясь приглушить мерзкий шепоток.
– Что вы делаете? – взвизгнул пан Мимиров, на голову взиравший с суеверным ужасом. – Почему вы ничего не делаете! Сделайте что-нибудь!
– Сделаю, – вполне миролюбиво пообещал Себастьян.
…и этого свидетелем…
…и всех, кто в управлении есть… радость-то какая… столько лет одиночества.
– Еще как сделаю, – Себастьян изо всех сил попытался сосредоточиться на голове.
Местечковый живописец.
Тот, который государев портрет сотворил. Он еще время от времени заводил беседы престранные о живописи. В живописи Себастьян ничего не понимал, потому беседы и не завязывались. Что еще о нем Себастьян знает?
Ничего.
Случайный человек… но почему голову отрезали? И не просто… выкрасили вот старательно… лицо белым, глаза закрытые черною краской подвели…
Губы красные.
Алые даже.
И потому смотрится голова празднично, ярко.
– Ужас какой, – отмерла панночка Гуржакова, и глаза закатила, но убедившись, что единственная кушеточка занята, лишаться чувств передумала. Панночка Белялинска меж тем соизволила глаз приоткрыть, а сестрица ее верещать перестала. И в кабинете повисла зловещая тишина.
Себастьян снял треснувший телефонный рожок.
– Некроманта ко мне… и ведьмака тоже.
Глава 3. О прошлом, которое не отпускает
– Дорогой, почему у тебя спина расцарапана?
– Ах, дорогая, я так устал… меня орел нес!
…пример из книги пана Пшинятовского «Мужчины не врут или 1001 правдивый ответ на все случаи жизни», имевшей небывалую популярность средь читателей.
Катарина присутствовала на казни.
Не то, чтобы в этом и вправду была нужда, скорее уж она сама желала убедиться, что это существо, не имевшее права именоваться человеком, умрет. Нет, она не испытывала ненависти, и мести не жаждала, скорее уж полагала казнь средством остановить того, кто, оказавшись на свободе, несомненно, продолжит убивать.
И поэтому она пошла.
Отговаривали.
Коллеги.
А Хелег лишь брезгливо поджал губы, бросив:
– Если ты полагаешь, что тебе это нужно…
Его неодобрение ощущалось явно, было соленое, как трехгрошовое печенье, которое Катарина покупала в булочной на углу – только там умели делать такое, сухое, прожаренное, с крупинками соли, вплавленными в темную хрустящую корочку.
Хелег не одобрял и печенье.
И работу ее, такую неподходящую для женщины. Впрочем, он был слишком хорошо воспитан, чтобы выказать это неодобрение. А ощущения… что ж, пускай себе.
Итак, Катарина присутствовала на казни.
Она не спала всю ночь. И встала с покрасневшими глазами. Умылась холодной водой – горячую давали в четверть восьмого, и это неудобство, в общем-то обычное для Гельмгарда, тоже раздражало Хелега. Из-за воды и еще из-за соседей, которые частенько засиживались заполночь, отмечая очередной какой-то праздник, Хелег предпочитал ночевать у себя.
В то утро она особенно остро ощущала свое одиночества. И от этого одиночества, которое некогда казалось недостижимой роскошью, Катарине хотелось выть. Если бы Хелег…
…она может к нему поехать. И быть может, он обрадуется. Конечно, вида не подаст, но взгляд смягчится. И в голосе появится знакомая мягкая хрипотца.
…у нее отгул. А у Хелега выходной. И они могут провести целый день вместе. Такого не случалось, да никогда не случалось, то одно, то другое, вот и оставались на откуп куцые вечера, которые было жаль тратить на кинематографические сеансы, парки и прочую ерунду.
Они ведь взрослые.
Но в то утро Катарине хотелось стать ребенком. Она чистила зубы, отсчитывая про себя количество движений щеткой. Потом так же тщательно расчесывала волосы. Одевалась.
Серая блуза.
Длинная юбка с двумя рядами пуговиц.
Жакет.
На шею – синий платок.
Шляпка круглая. И… и она сама себе непривычна в этом облике. Чудится в нем некая фривольность, легкость непонятная, неуместная.
…она опасалась, что ее не пропустят. Но охранник, дважды изучив ее удостоверение, сверился со списком и раскрыл ворота. Потом были еще ворота и охранники. Два досмотра. Провожатый.
Комнатка тесная и душная, в которой резко и назойливо пахло камфорой. Люди.
Они все повернулись к Катарине.
– Здравствуйте, – сказала она, и голос позорно дрогнул. Не так прозвучало это приветствие, не спокойно, уравновешенно как должно бы, но виновато.
…не ответили.
Да, здесь не самое подходящее место для бесед.
Жесткие стулья в два ряда. Катарина выбрала себе крайний, у самой двери. Сердце отчаянно колотилось, заглушая шорох огромных часов. Секундная стрелка медленно ползла по циферблату…
…в полдень.
…за десять минут до полудня все, кому выпало быть свидетелем казни, расселись.
…за семь минуты вывели его… такого беспомощного в серой робе… такого…
– Это точно он? – тихо спросила женщина в черном чесучевом платье. – Он же совсем мальчик…
Он плакал, не стесняясь слез. И когда зачитали приговор, вцепился в руку охранника, закричал:
– Это не я! Это ошибка… я не виноват…
…шепоток.
…осторожные взгляды, и Катарине хочется сбежать… ошибка? Никакой ошибки.
…а на ложемент алтаря он сам лег. И улыбнулся сквозь слезы. И в улыбке этой почудилась издевка.
…штатный палач закрепил кожаные ремни. Аккуратно расстегнул пуговицы на робе. Протер грудь спиртовым раствором.
…никакой ошибки… ошибка невозможна… а он повернулся. Он точно знал, что Катарина здесь. Он чуял ее присутствие, как она чувствовала терпкую его ненависть. И улыбка сделалась шире.
Губы его дрогнули.
– Ты еще пожалеешь, сука, – сказал он за мгновенье до того, как ритуальный клинок вскрыл его грудь. И слова эти, произнесенные шепотом, долго еще звучали в ушах.
…ты еще…
…сердце, извлеченное опытной рукой, судорожно сжимается.
…алая кровь на белом кафеле похожа на варенье. Вишневое. Которое тетка варила на продажу…
…пожалеешь…
Нет.
Не пожалеет.
Она, наконец, сможет дышать спокойно. И кошмары отступят, те, в которых девочки-бабочки кружат над Катариной, спрашивая, почему она медлит. И страхи уйдут. Конечно… она ведь так боялась, что в последний миг он увернется.
Мало ли…
Ей позволили пройти в ритуальную комнату вместе с доктором, который и засвидетельствовал смерть. А на выходе Катарину поймала та самая женщина.
– Скажите, – она покраснела, сама стесняясь своей недоверчивости, – вы уверены, что это действительно он?
И Катарина ответила:
– Да.
…а спустя три дня ей прислали бабочку.
Письмо принес почтальон, тот самый, который приносил Катарине газеты, что обязательный «Вестник Хольма», что выписываемый ею «Женский взгляд», несколько легкомысленный и совершенно бесполезный, но раз уж премировали, не отказываться же…
Серый конверт.
Подписан от руки. Почерк округлый, по-ученически правильный. Каждая буква выведена старательно. И сердце забилось, засбоило, потому что…
– Невозможно, – сказала Катарина, и почтальон недовольно нахмурился.
– Адресок ваш, фра…
Адрес и вправду ее.
Фамилия.
Имя.
Но… все одно невозможно. И она взяла конверт. Его бы сжечь в той пепельнице, которую принес Хелег. Он не любил курить на балконе, хотя запах сигаретного дыма и раздражал Катарину. Но она смирилась. Дым – это же такая малость…
…у нее есть свои привычки, которые Хелег терпит.
…они уважают друг друга.
И ищут компромиссы. И никогда не будут ссориться, кричать друг на друга, как делают то соседи из седьмой квартиры…
…они подали заявление в Особый отдел, и когда командование Хелега одобрит кандидатуру Катарины, поженятся. И тогда, быть может, Хелегу дадут двухкомнатную квартиру, как семейному, и хорошо бы в доме служебном…
Серый конверт.
Жесткий.
Грошовый. Он всегда выбирал такие, плотные, будто опасаясь, что в стандартных ценное содержимое повредится. И заклеивал их канцелярским клеем, аккуратно, так, что ни капли этого клея не попадало за пределы полосы.
…все равно невозможно.
…злая шутка.
…конечно… этот ублюдок знал, что его казнят… и оставил распоряжение… кому? Кому-то… какой-то влюбленной дурочке, которая не понимала, насколько ей повезло… которая думала, что жизнь несправедлива, что ее лишили любви и счастья… ничего… это пустяки… Катарина переживет.
Она так вцепилась в эту шаткую версию, что позволила себе выдохнуть.
И взяться за нож для бумаг.
Красивая штучка. Роскошная даже. С тонким плоским лезвием, с рукоятью позолоченной, на которой горел черный камень-анализатор.
Подарок Хелега ко дню Освобождения.
И ей было даже совестно, что ей никто не пишет, а потому и нет повода воспользоваться подарком. Вот ведь… допечалилась на свою голову.
Катарина провела камнем по серой бумаге, отметила примявшийся уголок и влажноватый отпечаток пальца. Камень остался черен, а Катарина, понюхав отпечаток – уж больно четкий он был – уверилась, что оставлен он скорее всего почтальоном, который имел привычку обедать на лавочке в сквере и из всех доступных яств предпочитал именно сардины в масле.
Нет, тот, кто слал такие конверты прежде, был слишком осторожен, чтобы оставлять отпечатки.
Клинок вспорол бумагу с мерзковатым звуком.
Белый лист-рамка.
И серая крупная, но несмотря на размер удивительно невзрачная бабочка в ней.
Приклеена, как и те… настоящие коллекционеры бабочек не приклеивают – слишком ненадежно, да и клей портит хрупкие крылья. Что-то там с чешуей происходит…
…толстое тельце, которое кажется несоразмерным.
Совка?
За это дело Катарина научилась изрядно разбираться в бабочках. Определенно, нынешняя была не из дневных, тем свойственен яркий окрас.
…она держала за края листа, и тот изгибался, грозя порвать хрупкие крыльца.
От бабочки пованивало.
…настоящие коллекционеры совок и бражников потрошат. Взрезают тельца, вытаскивают содержимое…
Ее замутило, но Катарина справилась с тошнотой.
…конечно, подсказка наличествовала.
Laothoe populi.
Два слова, выведенных тем же аккуратным, детским почерком.
Бражник тополевый, подсказал Малый определитель.
Что из этого?
Ничего.
Катарина почувствовала, что голова наливается знакомой горячей болью.
– Что случилось? – у нее забрали и лист, и конверт.
Хелег.
Он сегодня пришел раньше. И обещал ресторан. Он заказал столик в «Белой акации», и они оба знали, что это означает. Проверка завершена и ее кандидатуру одобрили. И значит, будет мороженое, его в «Акации» готовят по особому рецепту, а потому нигде больше не купить такого. Катарина иногда позволяла себе. Двадцать пять грошей на мороженое, конечно, роскошь, но в день зарплаты…
…и шампанское.
…когда делают предложение и получают согласие, принято ставить шампанское.
– Вот, – только и сумела произнести она. – Пришло. Сейчас…
Хелег нахмурился.
А ей вдруг показалось, что он сам похож на бражника в этом своем сером костюме. Нет, сидел костюм очень даже неплохо, шился на заказ – все-таки положение обязывало, а в магазинах давно не найти приличной одежды – но…
Бледная кожа.
Серые волосы, стриженные коротко. Стрижка ему не идет, из-за нее голова кажется вытянутой, но в Особом отделе все носят такие… массивный нос. Брови светлые, словно мукой по лицу мазнули. А глаза вот теряются… она даже не помнит, какого цвета эти глаза.
Серые?
Или лишь кажутся серыми?
Зеленые? Голубые?
Катарина попыталась заглянуть, почему-то ей показалось невероятно важным, понять, какого же цвета у Хелега глаза. Но он отстранился.
Хмур.
Сердит?
На нее?
За что? Она-то в чем виновата? Уж точно не она сама себе прислала это письмо.
– Об этом следует доложить, – произнес Хелег, убирая лист с бражником в конверт.
Да.
Конечно.
Доложить придется. И лучше не думать о том, что последует за этим докладом.
– Жаль, – Хелег поднял ее подбородок двумя пальцами. – Это многое изменит…
…и столик в «Белой акации» останется свободен.
А Катарина ответила коротким кивком: она понимает. И Хелег улыбнулся, кажется, выдохнул с немалым облегчением.
– Не волнуйся, – он провел пальцем по сухим губам ее. – Я сумею тебя защитить. В любом случае.
И ушел.
А глаза у него все-таки серые. Светлые, почти белые, как первый снег, сквозь который виден черный асфальт крыш. Странное сравнение. И…
…сука.
А он ведь знал про письмо! Тот, кого прозвали Ловцом бабочек…
Ночь прошла.
Как прошла, Катарина почти не спала. А когда все-таки задремала, ей приснился тот ублюдок, совершенно живой и веселый.
– Что, решила, будто избавилась от меня? – спросил он и погладил Катарину по щеке. От этого прикосновения ее передернуло. – Нет, девочка моя…
Он наклонился к самому лицу, и Катарина осознала, что не способна двигаться. Она лежала на прозекторском столе, голая и совершенно беспомощная.
– Ты теперь моя… поиграем?
Он дыхнул, выпуская изо рта рой разноцветных бабочек, которые облепили Катарину…
Как она не закричала? Из упрямства, наверное. Она проснулась в холодном поту. И сидела в постели, мелко дрожа. Она ощутила себя не следователем, но маленькой девочкой, впервые очутившейся в страшном и чужом месте.
Под кроватью вновь завелись тени, а в старом шкафу наверняка поселилось чудовище.
Катарина рассмеялась и смех ее был безумен. Ничего. С этим чудовищем она как-нибудь справится… постарается…
Утро.
Снова. Умыться. Расчесаться. Собрать волосы в короткий хвост. Уже отросли и надо бы постричь… или оставить? Хелег говорил, что ему нравятся длинные…. Хелег… появится ли он снова? Он обещал помочь… чем ей поможешь?
Не думать.
Серый форменный костюм. Странно. Прежде он казался Катарине неудобным, а теперь вот… оделась и стало легче, будто серая чесуча способна была защитить. Тронула лычки. Заставила себя дышать… медленно. Вдох через нос и выдох через рот.
За ней нет вины.
Тот ублюдок был виновен… виновен.
Она повторяла это вновь и вновь, пока ехала. И конный троллейбус седьмого маршрута двигался как-то на редкость неторопливо. И людно было. Люди мрачные. Злые. И все, казалось, смотрели на Катарину…
Знали.
Это чувство вины. Обманчивое. Сотворенное ее разумом, ее сомнениями, для которых не место.
Дождь зарядил.
И в дожде здание Особого отдела выглядело особенно неустроенным. Серый куб и полудюжина синеватых елей у парадного входа. Мрачная статуя Мыслителя на красном гранитном кубе.
Семь ступеней.
Скользкие.
И вновь же неудобство это видится созданным нарочно для того, чтобы Катарина и ей подобные, которым случилось оказаться здесь, помнили: оступиться просто.
Слететь в грязь.
Ее ждали.
– Третий этаж, – дежурный с трудом подавил зевок. – Триста седьмой…
А Катарине вспомнилось, что она и близко не представляет, какой из кабинетов занимает Хелег. Он ведь где-то здесь, в этом каменном склепе…
Не стоит.
Позже подумает. Сейчас стоит сосредоточиться. Вспомнить, что она следователь, а не продавщица, пойманная за продажей особо дефицитного товара. И вины за ней нет… и права она… права…
…главное, уверенность в себе.
Перед кабинетом она вновь заставила себя сделать глубокий вдох.
Постучать. Стук не должен быть робким, как не должен быть наглым. Войти.
– Добрый день, – без улыбки, поскольку для нее не место, но голосом ровным, спокойным.
– Добрый, добрый… – мужчина, сидевший за огромным, в полкабинета, столом, был немолод.
Невысок?
Или, скорее, пытался казаться невысоким. Катарина отметила, что вся обстановка в этом кабинете специально подобрана, чтобы создать ощущение незначительности, мелкости хозяина. Он привстал. И клетчатым платком отер лысину. Указал на стул.
Простой.
Жесткий. И наверняка неудобный. Хелег как-то обмолвился, что стулья в управлении особые, что делают их такими, чтобы человек, которому придется сидеть на них, отвлекался на это неудобство.
Рассредоточенное внимание.
– Катарина Оложевич…
– Знаю, – прервал человек.
Серый костюм.
Стрижка та же, что и у Хелега. А в остальном – ничего похожего. Хелег высок, из редкого числа мужчин, которые выше Катарины.
Хелег не позволил бы себе так заплыть. Живот. Щеки. Два подбородка. Уши и те казались толстыми, но мужчину, кажется, это не печалило.
– Не стоит волноваться, – он потер кончик носа, и без того покрасневший, лоснящийся. – Вас никто ни в чем не обвиняет. Мы лишь хотим понять, что произошло…
…Хелег младший зрячий. А у этого – зеленые лычки. Как минимум – третий ранг, а то и второй. И мысли Катарины ему видны, как на ладони. А ничего-то запретного у нее в мыслях нет.
– У всех в мыслях мелькает что-то да запретное, – он усмехнулся. – Поверьте, это нормально… и волнение нормально, и прочие чувства… все-таки у нашего Отделения несколько специфическая репутация. И не могу сказать, что она не заслужена.
Он вздохнул.
– Нольгри Ингварссон. Но не обижусь, если обращаться станете по имени. Все же мои родители были несколько старомодны… да… а теперь это доставляет массу неудобств окружающим. Вас уже можно поздравить?
– С чем? – удивилась Катарина. Вот уж чего она не видела, так это поводов для поздравлений.
– С помолвкой? Кажется, это так называется. Вы ведь согласились?
– Я… – Катарина поняла, что краснеет. Горячая волна, поднявшись изнутри, разлилась по щекам, по шее. – Я…
…она была бы помолвлена, если бы не письмо.
Проклятое письмо.
– Значит, предложение он так и не сделал? – губы Нольгри Ингварссона – как бы ни сложно было его отчество, но обращаться к дознавателю по имени не самая лучшая идея – дрогнули в улыбке. – Что ж… это интересно… очень интересно…
– Ситуация… я понимаю… – жалкий лепет. – Следует проявить благоразумную осторожность…
– Осторожность и трусость разные вещи. На вашем месте, когда предложение прозвучит, я бы трижды подумал, стоит ли его принимать.
Молчание.
Стол блестит. Ни пылинки. Как это у местных уборщиц получается? Или они силу используют? Нет… это как-то нерационально… сила нужна для иных, куда более важных дел.
Но стол блестит.
И на полированной его поверхности отражается желтое солнце лампы. Слева шкаф. В шкафу – серые папки одинакового размера. Справа – окно. На подоконнике круглый горшок с фикусом. И растение не выглядит заброшенным, напротив, фикус крупный, с лоснящимися листьями, по всему видно, что жизнью он весьма доволен.
– Решите… все решите… вы молодые, разберетесь сами… а вам рекомендовал бы не экранироваться.
– Я… не специально. Это свойство такое…
– Да, да… в вашем личном деле было… жаль, что уровень ваших способностей недостаточно высок, чтобы работать у нас… с другой стороны, способности – это еще не все… далеко не все… вот бывает, что способности хороши, а человек – дерьмо… или не дерьмо, но глуповат… или слаб… или еще что не так.
Он вздохнул.
– Давно надо пересмотреть нормы… для толковых сотрудников дело всегда найдется.
Работа?
В Особом отделе?
Катарина онемела. Он ведь не всерьез?!
– Всерьез, вполне всерьез… само собой, не сейчас, но на перспективу… могу ли я рассчитывать, что вы… подумаете?
– Да.
И если вдруг случится такое чудо, если… в родном Управлении Катарину, говоря по правде, недолюбливают. В этом отчасти ее вина… женщина, выбравшая мужскую работу… об этом и «Правда» писала, краткая заметка, но и она наделала шуму… в Управлении не любят тех, кто выделяется, а она выделяется.
Не по своей воле, само собой…
Просто так получилось. Дядя Петер предупреждал, что так оно и будет, а ей все казалось – преувеличивает.
Нет…
– Понимаю, – а голос у него мягкий, бархатный.
У Хелега пока не выходит говорить так, чтобы голосом очаровывать.
– Вы женщина, которая посмела не только бросить вызов мужчинам, но и превзойти их…
– Я не…
– Бросьте, Катарин, ложная скромность вам не к лицу. Вы умны. Проницательны. Это вы впервые заметили закономерность…
– Ее сложно было не заметить.
– Сложно. Согласен. Бабочки на телах… но их предпочитали игнорировать… с этим мы еще разбираемся…
Он говорил негромко, почти шепотом.
– …вы не просто поняли, что действует один и тот же убийца… вы заставили вам поверить… это ведь было непросто?
Непросто.
Серийный убийца?
В Хольме не может действовать серийный убийца, а книги, на которые ссылается Катарина, они ведь запрещены? Нет? Зря… все одно авторы их – познаньцы, а значит, заведомо неблагонадежные личности…
– Вам, если не ошибаюсь, запретили заниматься этим делом, но вы не послушали. Не побоялись угрозы увольнения…
– Он убивал. Я должна была его остановить.
Нольгри Ингварссон кивнул.
– Понимаю. Это и отличает хорошего следователя от плохого. Вы хороший следователь, – он постучал пальцами по столешнице. – И потому все это… в высшей степени неприятно.
– Вы о… письме?
– Когда он вам начал писать?
– В межне прошлого года…
– Но письма приходили на адрес Управления?
Катарина кивнула.
– И вы предполагаете, что приходили они давно, но до вас внимания на них не обращали…
Она вновь кивнула.
– Я спрошу у вас, а вы хорошо подумайте… насколько вчерашнее письмо похоже на предыдущие? Не спешите. Закройте глаза…
Катарина подчинилась.
Предыдущие?
Первое… измятое, вытащенное ею из мусорной корзины. Кто-то вскрыл конверт. Увидел бабочку и… она утратила всю прелесть свою, белая полуночница, слишком хрупкая, чтобы выдержать подобное обращение. Полупрозрачные крылья…
Нет, не о бабочке думать надо.
Белый лист.
Бумага плотная, хорошего качества. Такой пользуются чертежники. И их же проверяли, но бумагу можно купить в любом магазине. Двадцать три гроша за дюжину листов. Каждый разрезан пополам. Лезвие тонкое, острое и край получается почти гладким, но…
…и у того, вчерашнего.
Аккуратность.
Клей канцелярский обыкновенный.
Наносился тонкой кистью из беличьего волоса. Это уже потом выяснили, когда… не отвлекаться. Главное, что он аккуратен. Ни капли клея не выходило за крыло, да и сами крылья, тончайшие, легчайшие, были идеально расправлены.
…подпись.
…всегда два слова.
…буквы округлые, с легким наклоном влево, что необычно. Латинское «t» с крохотной перекладиной, отчего оно на «l» похоже.
– Очень. Похоже, – вынуждена была признать Катарина.
Дознаватель кивнул.
Он ведь и сам знает. Он видел письмо. И заключение на руках имеет. Предварительное, но все-таки… у них копии дел, материалы…
– Хотите взглянуть? – он протянул Катарине тонкую папку. – И да, ваши подозрения не безосновательны. Данное послание во всем идентично предыдущим. Какой вывод?
Он у Катарины спрашивает?
Вывод… нельзя спешить с выводами… дядя Петер был бы недоволен… нет, он сначала изучил бы то самое злосчастное заключение, наметив в нем с десяток, а то и больше, слабых мест. Слабые места всегда есть. К примеру, ни слова не сказано о характере среза, а меж тем сравнение лезвия, которым он сделан, многое может сказать… чернила… цвет совпадает, но и только… перо, которым была сделана надпись…
– Не прячьтесь, Катарина. Не разочаровывайте меня.
Это было произнесено с мягким упреком, от которого похолодели руки.
– Он мог… мог предположить, что рано или поздно его возьмут. Приговорят. И оставил кому-то… кому-то знакомому… письмо, чтобы его отправили…
– Логично. Только вы сами понимаете, сколько в вашей теории… пробелов. Кричковец, конечно, был личностью харизматичною, но близких людей, настолько близких, чтобы доверить им подобную миссию, в его окружении не выявлено.
– А…
Ее прервали взмахом руки.
– Вы же понимаете, мы тщательно проверяли, всех и каждого… биографии… связи… большинство знакомых его были поражены, узнав правду…
– А меньшинство?
– А меньшинство, как вы понимаете, нам не поверило. Вам не поверило, – он сделал акцент на слове «вам». – К моему преогромному сожалению, в обществе сейчас как никогда сильны упаднические настроения. Число сомневающихся в правильности нашего пути растет. И нельзя давать им ни малейшего повода обвинить нас… скажем, в судебной ошибке.
– Не было ошибки!
Катарина сорвалась на крик.
Ей самой было стыдно.
И все-таки… не было ошибки!
– Вы уверены? – мягкий вопрос.
– Уверена, – она заставила себя говорить спокойно. – Я брала его… не просто задержала, но… над телом девочки, которую он потрошил… как бабочку потрошил. Прибил руки к деревянному щиту. Ноги…
– Я читал материалы дела.
– Тогда почему…
Нольгри Ингварссон сцепил руки в замок.
– Катарина… вы не против, что я просто, по имени? Возраст дает свои преимущества…
– Не против.
Ей ли возражать…
– Так вот, Катарина, я не даром заговорил о вашем нынешнем положении. Оно в крайней степени неустойчиво… еще более неустойчиво, чем когда вы только начали работать. Тогда вас согласны были терпеть. Посадить на мелкие кражи, бытовуху… всегда найдется, чем загрузить. А вы мало того, что отыскали себе дело, так еще посмели его раскрыть. Заставили признать ваши заслуги. И поверьте моему опыту, вам этого не простят.
Катарина стиснула сумочку.
Ничего нового она не услышала. Да и… сама знала… сначала небрежение, которое и не пытались скрывать. Конечно, полезла… куда полезла? Ей бы в секретари. Или в ткачихи. Или еще куда, где женщинам место, а она в следователи.
Потом назойливость.
И попытки проломить стену. Хелег, тогда еще чужак, незнакомец, которому попало в руки ее письмо с подборкой фактов.
Дело.
Хмурый начальник, тщательно скрывающий недовольство, впрочем, получалось плохо. Коллеги. Назначение это и тихая радость, когда у нее не получалось. Затаенное ожидание: когда же ее, неудачницу, снимут. И собственный страх, что это ожидание не напрасно.
Потом удача.
Ошеломление… суд… поздравления сквозь зубы… и непонятная ей ненависть.
– Не переживайте, – Нольгри Ингварссон похлопал Катарину по руке, а она и не заметила, что он встал и выбрался из-за стола. – Они просто чувствуют, что вы умнее и сильнее. Мужчинам неприятно осознавать собственную слабость. Вот и ищут виноватого. Как всегда, не там…
Что ему надо?
К чему эти разговоры?
– Дойдем. До всего дойдем… к примеру, до того, что, если в Управлении узнают о письме, вам придется несладко. Как минимум, вас обвинят в некомпетентности…
– Я взяла того…
– Знаю. Ведь был суд. Открытый, прошу заметить, процесс. И приговор выносили не мы с вами, но судебная коллегия… и не по слухам, но на основании доказательств. Заметьте, доказательную базу формировали не вы, а ваш непосредственный начальник. Не стесняйтесь напомнить ему об этом, если вдруг ему вздумается в чем-то вас обвинить.
– В чем?
Катарина устала от этого дела.
