Читать книгу: «Трущобы Петербурга», страница 5

Глава III
Гость из деревни

ЛЮБЕЗНОМУ НАШЕМУ ПЛЕМЯННИКУ, Матвею Дементьевичу, и любезному другому племяннику, Ивану Дементьевичу, с супругою вашей, Марьей Васильевной, от дяди вашего, Елизара Михеева, посылаю нижайший поклон и желаю вам всякого здоровил и благополучия. Я, слава Богу, жиф и здоров, чиво и вам желаем, что матушка твоя посылает тебе родительское свое благословение вовеки нерушимое, по гроб твоей жисти, сама оченно больна опосля тово, как получила из Питера письмо, в котором было сказано, что будто супруга твоя пред Богом венчаная, оченно согрешила супротив тебя, ейного законного супруга и вожжается с кем-то, ведет себя не так, как подобает…

– Фу, черт возьми, что же это такое! – воскликнул Иван, сжав в руке письмо, которое он читал.

Он был не один. Перед ним сидел мужик с седенькой бородкой, одетый в серый кафтан и большие неуклюжие сапоги. Мужик этот был тоже из села Подозерье, приехавший на заработки и по пути привезший это письмо с деревенскими гостинцами. На столе для гостя были приготовлены водка и закуска. В эту минуту Марии здесь не было.

– Кто это писал? – крикнул Иван, весь бледный от гнева.

Мужик не выдержал этого взгляда и этого окрика и съежился на своем стуле.

– Сказывал я, что дядя Елизар! – проговорил он робко.

– Елизар прислал это письмо, но кто ему писал-то?

– Твой брат Матвей.

– А! Вот оно что! Матвей. Вот собака этакая, какую он мораль напустил на мою жену! И матушка наша от этого заболела и, пожалуй, помрет. Ведь братец-то мой, чай, и позабыл, что он тоже сын ее родной, как и я, и старуху до того доводит, что та хоть в гроб ложись.

Он нервно схватил бутылку с водкой и наполнил ею два чайных стакана.

– Многонько будет, Иван Дементьич, – потряс головой мужик.

– Все равно, пей!

Мужик выпил полстакана и, сильно поморщившись, отплюнулся и потянулся за куском говядины, накрошенной на тарелку, между тем как Иван выпил сразу до дна и ничем не закусил.

– Ну и поговорю же я с тобою, Митюха! – проговорил он, злобно сжимая кулак, и стукнул им об стол так, что стоявшая на нем посуда ходуном заходила.

– Ишь ты, – проговорил мужик, сочувственно покачав головою. – Какую мораль напустил, а?

– И это родной брат! Спрашивается, на кой черт он выписал меня из села, где мне и без того хорошо жилось? Приезжай, говорит, благодать тебе в Питере будет, просто разлюли-малина, и денег лопатой огребать будешь… Ну, положим, насчет денег тут и говорить нечего, я очень даже доволен, хоша и не огребаем лопатой, но зато хозяева у меня хорошие и меня не обижают. Но ведь все-таки не задарма они мне даются, горб-то свой гнем больше, чем у себя дома. Оно все ничего было бы, да тут вот вдруг словно леший обошел братца моего.

Незнамо за что вдруг окрысился на меня и на жену, начальство из себя изображать стал, а потом я узнал от Савельича, швейцар это у нас, что он выжить меня из дому задумал. Ну, надо так сказать, в этом доме меня все любят, а хозяева в особенности, потому что я со всеми потрафить могу, и жилец у меня, будь он богатый или бедный, в обиде не бывает; для всех я одинаков: богатым не кланяюсь, перед бедными не горжусь. Что же ты чай не пьешь?

– Благодарим покорно, стакашек еще выпью, – сказал земляк, принимаясь за остывший чай. – А что ты сейчас сказал, то это правильно. Вот и посейчас наш батюшка, о тебе вспоминаючи, всем в пример ставит. Вы, мол, мужички-то такие-сякие, пьянствуете и в пьянстве не токмо что безобразия разные делаете да баб своих колотите задарма, но и хозяйство свое запущаете и разоряете. А Иван, хотя и выпивает грешным делом, но хозяйство ведет строго. Вот оно что!

На эти слова Иван горько усмехнулся:

– Да, батюшка меня всем в пример ставит, а вот братец-то мой единоутробный в воры меня поставить хотел, да Господь не допускал и самого покарал.

– Как это – в воры? – спросил с удивлением гость.

– Видно, шибко надоел я этому честному человеку, – продолжал Иван, – и он задумал вот какую штуку. Подучил здешнюю прачку, и даже сороковку ей дал, чтобы она сняла с чердака белье и обвинила меня в краже, так и устроила. На беду, наш сарайчик, небольшой такой, в котором лежали мои вещи, был отворен. Она положила туда свое белье, а потом подняла крик, что будто ее обокрали.

– Ах, она стерва! – возмутился мужик.

– Ну, понятно, братец за нее. Перво-наперво, позвал меня в контору, я в те поры с подручными сгребал снег со двора, сильно уставши, пришел в контору и, как было это прежде, хотел было сесть на стул, а он как крикнет: «Ах ты, такой-сякой, какую ты имеешь полную праву садиться перед господином управляющим! Ты должен у порога стоять!»

– Ишь ты, – произнес мужик.

– Ну, я его, понятно, обрезал, он так обозлился, что не говоря худого слова побежал прямо к барину с заявлением, что я, мол, как дворник, ничего не соблюдая, избаловал своих подручных и довел до того дела, что с чердака белье стали воровать. И тут же и совет дал, что меня давно пора уволить. Но барин у нас не дурак. Тут же начал производить следствие и так строго, что Матвей не на шутку перепугался. А тут вышло еще хуже для него: прибежали две жилицы и заявили барину, что брат нарочно уговаривал Матрену, прачку то есть, чтобы она проделала со мною эту штуку. Ну, потом дело и открылось. Барин опосля этого сильно обозлился на Матвея, всячески ругал его, а потом начал проверять домовые книги, которыми он заведовал. И что же оказалось?

Иван умолк и начал слегка дрожащей рукой наливать в стаканы водку. Мужик вопросительно уставился на него.

– Давай выпьем, – сказал Иван сурово.

– Благодарю, Иван Дементьич, уж больно много…

– Потчевать можно, неволить грех, а я вот пожар в груди моей думаю вином залить.

– О, не заливай! – искренно взмолился гость. – Право, не заливай, хуже еще разгорится пожар этот самый; сам я испытал это, по себе знаю!

Но Иван не слушал. Это воспоминание о поступке брата и заявление о неверности его жены сильно его обижали, и, думая успокоиться, он пил водку большими дозами.

– Ну, слушай дальше, – сказал он, ставя на стол допитый стакан. – Начал хозяин проверять эти книги, и оказалось, что много чего там не хватает, счетов нету, проверил кассу, где деньги хранятся, а там трех тысяч рублей как не бывало. Ну, понятно, хозяин человек богатый, не хотел отдать Матвея под суд и только прогнал его вон.

– Вот что значит Господь! – воскликнул мужик, крестясь на образ. – Хотел погубить тебя, а сам и влопался…

Он немного подумал и сказал:

– Теперь я все понял!

– Что ты понял?

– А то, что жена твоя ни в чем не повинна. Это просто-напросто Матвей по злобе на тебя напустил мораль на твою Марьюшку. Мы ведь, слава Богу, все знаем ее, что не такого она характера, чтобы закону изменять, и мы бы все не поверили, коли бы не Матвей.

Услышав эти слова, Иван сразу оживился.

– Ты так думаешь? – спросил он.

– А то как же? Всему, что он, Матвей то ись, написал, можно было бы поверить, потому, что никто не знал о том, что промеж вас произошло. А теперь, когда ты сейчас рассказал мне обо всем, я и догадался.

– Да, это верно! Жаль, что не знаю, где теперь этот Юда Скариотский живет, а то поговорил бы с ним. А впрочем, много искать тут нечего, завтра же пошлю Фомку в адресный стол.

Весь этот разговор происходил спустя три недели после посещения Ланцовым Матвея Дементьева. Тот был очень обрадован падением Марии и немедленно отписал об этом в Подозерье, к дяде Елизару. Понятно, все там были страшно возмущены поступком Марьи и искренно соболезновали горю Ивана.

Послав это письмо, Матвей очень верно рассчитывал, что брат от такого горя, как измена его жены, запьянствует, быть может, и совершит сгоряча какое-нибудь преступление, почему, послав письмо в село, он рассчитывал, что доля Ивана перейдет к нему, а главное – ему нужно было втоптать в грязь его репутацию.

За эти две недели Авдотья Гущина тоже не зевала. Она повсюду шушукалась с другими бабами, распространяя слухи об измене мужу Марьи, но она, кажется, забыла, что Питер – не деревня и такими новостями тут никого не удивишь, потому что вполне безупречных женщин и даже девиц в столице почти не существует, и что если в захолустье где-нибудь считают подобные поступки за порок, то в столицах это чуть ли не добродетель.

В это время Марья находилась то у хозяев, то у Ковалевых, стараясь как можно реже попадаться на глаза мужу, и приходила к себе только тогда, когда он, усталый от дневного труда, крепко спал.

Часто Иван сердился на жену и выговаривал ей:

– Куда это ты все время шляешься? Видно, придется, чтобы обед варить, куфарку нанимать или самому приниматься.

При этом он стал замечать, что свежий и здоровый цвет лица его жены стал пропадать, что он приписывал ее нездоровью и советовал ей бросить работу, которая ее утомляет, и отдохнуть хоть неделю. А между тем, совершенно отдавшись Ланцову, она окончательно подпала под его влияние так, что он делал над нею что хотел, и из страха перед мужем ей волей-неволей приходилось покоряться. Но когда начала распространяться пущенная Авдотьей сплетня, то несчастная женщина положительно пришла в ужас.

– Что теперь мне делать? – плакалась она пред Кравцовой. – Люди поговаривать уже начали, узнает муж – убьет.

Олимпиада искренно полюбила Марью и давно уже вникла в ее положение, обдумывая, как помочь ее горю. Она отлично понимала, что не обойдется без страшной катастрофы, когда Иван узнает истину, и гибель его жены казалась неизбежной. О Ланцове она не думала и, мало того, не могла дождаться того времени, когда этот человек, наделавший немало зла на своем недолгом веку, потерпит заслуженную кару.

– Да, теперь тебе нет спасения, – говорила она Марье. – Знаешь пословицу: шила в мешке не утаишь, – рано или поздно, а муж все-таки узнает.

– Ах, милая! – говорила, рыдая, Марья, – теперь остается только одно: руки наложить на себя!

– Молчи и не говори глупостей! – строго сказала Кравцова. – И не такие дела обходятся благополучно. Успокойся и не падай духом. Я со своей стороны сделаю все возможное, чтобы спасти тебя… А пока вот мой совет: будь любезнее с мужем и не отворачивайся от него.

Глава IV
Ни тому, ни другому

ВЫПИТОЕ В ОГРОМНОМ количестве вино мало подействовало на Ивана. Теперь он был твердо убежден, что жена его оклеветана Матвеем, и твердо порешил расправиться с коварным братом как следует. Когда пришла жена, он прочитал ей письмо и пытливо взглянул на нее.

– Что ты скажешь на это? – спросил он.

Она не отвечала. Бледная как скатерть она смотрела на мужа расширенными глазами и потом, тихо вскрикнув, тяжело грохнулась на пол. Страшно перепуганные Иван и его гость начали приводить в чувство лежавшую в глубоком обмороке женщину, спрыскивая ее лицо и открытую грудь водой и вливая в рот водку. Марья открыла глаза и теми же расширенными зрачками смотрела на мужа, которому стало даже страшно. С помощью гостя он уложил ее в постель и заботливо прикрыл одеялом.

– Поспи немного, вот оно и пройдет, – сказал он и снова сел к столу. – Наделал же делов этот Матвей, – проговорил он сердито.

– Еще бы, кому это приятно! – сказал земляк. – Клевету напущает на неповинного человека. На нашего брата это туда-сюда, а вот бабе беда. Кажинный будет в нее пальцем тыкать, ты, мол, такая да сякая, вот оно что!

Вошел Фома.

– Аль что случилось с Марьей Васильевной? – спросил он, взглянув на кровать.

– Да, есть такая пословица: спишь и то беду наживешь, – сказал Иван. – Погляди-ко, какую шутку проделал наш бывший господин управляющий. На-ко, почитай.

Фома взял поданное ему письмо, прочитал его и покрутил головой.

– Дела, – произнес он. – Уж ты не пришиб ли ее грехом?

– Что я, дурак, что ли, чтобы верить всякой клевете? Я только прочел ей, что из деревни пишут, и этим письмом словно обухом по башке саданул.

– Как услыхала, так и грохнулась наземь, – добавил гость.

– Вот тут-то я понял теперь, – воскликнул Фома, схватившись за голову.

– Чего понял? – спросил Иван.

– Это ты только, Иван Дементьевич, ходишь как глухой или слепой и не видишь, что кругом тебя делается. Про Марью Васильевну все бабы языки истрепали, говоря про нее, что будто она с кем-то снюхалась, окромя своего мужа. Понятно, на чужой роток не накинешь платок, и я не хотел говорить тебе об этом, потому что сам этому не верю и тебя зря сердить не хотел, а теперь и вижу, откуда это пошло! Ладно, как попадется мне эта Гущина, накостыляю я ей затылок.

– Какая это Гущина?

– Аль забыл? Это та самая, которая жила в номере 154, что в среднем флигеле.

– Эта такая толстая и высокая баба?

– Она самая и есть. Все ходит в наш дом и смутьянство заводит… А живет она, сказывают, с братом твоим.

– С Матвеем? – вскочил с места Иван.

– Сказывают, а я сам хорошо не знаю. А теперь, как Матвей отписал в деревню, я понял, кем эта музыка заведена.

– Завтра надо будет сходить в адресный стол, – сказал Иван, наливая в стакан водку. – Там, кстати, тебе справляться нужно и узнать, где Матвей проживает. На-ка, выпей да закуси хорошенько.

Марья все слышала и дрожала как в лихорадке. Было ясно, что муж пока ничего не знает, но все-таки придет время, и он узнает всю правду. Пробило одиннадцать часов вечера, Иван, положив гостя спать, начал надевать тулуп.

– Дежурить ведь моя очередь, – сказал Фома.

– Ладно, знаю. Ты отдохни пока, согрей самовар, попей чаю и отдохни. Ужина на сегодня нету, ешь то, что тут на столе, а под столом еще не початая сороковка, можешь выпить, отдохнешь, а потом часу во втором меня сменишь.

Целую ночь Марья не могла сомкнуть глаз. Она теперь от всей души ненавидела Ланцова, так нагло нарушившего ее душевный покой.

«Приколдовал он меня! – думала она. – Словно сила нечистая влечет меня к нему, так влечет, что я и сама не знаю, что делаю».

Действительно, этот разбойник, как ни странно кажется, имел демоническую власть над женщинами, которые имели несчастье увлечься его пылкими речами. Выходило так, что сперва они отдавались ему с безумною страстью, в то же время ненавидя его за глаза.

Глядя на мужа, который перед уходом на ночное дежурство заботливо прикрыл ее одеялом и перекрестил, она чувствовала, что сердце ее разрывается на части, и у нее был даже порыв соскочить с постели и, упав к его ногам, сознаться в своей вине, но вовремя одумалась. Она знала отлично горячий нрав этого добродушного человека, и сознайся она, он моментально ее убьет.

Она лежала и смотрела на сидевшего за столом Фому, который, предварительно выпив, аппетитно закусывал.

«Вот что значит чистая совесть, – думала она. – Ест себе и знать ничего не хочет… А мне и кусок в горло нейдет, а подойдешь к зеркалу, посмотреть на себя страшно».

Видя, что хозяйка его лежит с открытыми глазами, на которых блестели слезы, Фома заботливо спросил:

– Марья Васильевна, не хочешь ли попить чайку? Сейчас самовар ставить буду.

– Спасибо, я не хочу, пей сам.

– Ах, проклятые бабы, – возмущался Фома. – Супротив кого они такую мораль напущают? Супротив людей, от которых, окромя добра, никто ничего не видел! Хорошо, что из деревни прислали, и все объяснилось, кто этому причиной, а то бы, долго ли до греха, поверил и скандал бы затеял… Эх, народ!

Только под утро забылась Марья тяжелым сном и проснулась в десять часов утра.

В дворницкой никого не было, потому что Фома ушел в адресный стол, а Иван – в участок, второй же подручный был отказан за ненадобностью.

Наскоро одевшись и умывшись, не причесав даже головы, Марья пошла к Кравцовой.

Как нарочно, Олимпиада была одна, потому что все ее сожители, в том числе и Ланцов, разошлись кто куда по своим темным делишкам.

– Кто там? – крикнула она, не выходя из комнат.

– Это я, – отозвалась Марья, запирая за собою дверь.

– Иди сюда!

Дементьева вошла в небольшой кабинет, где за письменным столом сидела Кравцова и что-то писала.

– Садись, пока моих чертогонов здесь нет, я хочу серьезно поговорить с тобой. Да что это? Ты страшно бледна!

– Ах, Олимпиада Павловна, вы бы знали, что вчера случилось! – сказала Дементьева и горько заплакала.

– Опять слезы! – воскликнула Кравцова, сердито швыряя в сторону перо, которое воткнулось острием в пол.

Марья поспешила поднять его и, кладя на стол, проговорила сквозь слезы:

– Простите, но вы бы знали…

– Главное, не реви. От слез красота лица портится и муж любить не станет. Ну, говори, что у тебя там стряслось?

Выслушав рассказ Марьи про письмо и про распространяемые про нее сплетни, Кравцова покачала головой и сказала:

– Это и должно было случиться. Но может быть и хуже. Ты говоришь, что Иван послал Фому в адресный стол?

– Да, послал.

– Значит, встреча между братьями будет неминуема и Иван узнает всю правду.

– Разве Матвей все знает?

– Да как же ему, подлецу этакому, и не знать, когда все они вместе с моими одна шайка? Ты только одно пойми: этого только и нужно, чтобы возбудить в твоем муже ревность, чтобы он, Иван, в безумном гневе совершил что-нибудь такое, от чего он мог бы пропасть. Вот как нынче поступают родные братья!

– Господи! Что же мы с мужем против него сделали?

– Очень многое! Во-первых, твой Иван со своею честностью помешал Матвею обокрасть Бухтоярова. Разве это с его стороны не преступление? Вообще мне это страстно опротивело и омерзело. Я не могу равнодушно видеть окружающих меня зверей в образе человеческом, с которыми меня свело мое горе и мое собственное безумие.

Она судорожно схватила руку Дементьевой и продолжала:

– Я сама – несчастная, обманутая женщина! Обманутая моим первым любовником и им ограбленная, я осталась ни с чем, кроме красоты, которую и выставила на продажу всем, кому угодно. Я потеряла голову, не зная, что делать, я по уши погрязла в разврате… Я отдавалась тем, которые были для меня отвратительны, как любая гадина! Я думала, что этим я поправлю свои материальные обстоятельства для того, чтобы жить одиноко и в покое, но это мне не удалось, потому что у меня не хватило силы воли лазать бывшим со мной мужчинам в карманы за бумажником, что делают другие женщины. Наконец, мне это все страшно опротивело, тем более я начала уже дурнеть. Я бросила все и стала жить одна, но некоторые мужчины все еще продолжали преследовать меня своею любовью, и вот с одним из них я и сошлась.

– С Тимофеем Михайловичем?

– Какой он, к черту, Тимофей Михайлович! Когда я перебралась к нему, он был просто Илья Ильич Кубарев, я думала, что это настоящий купец, хотя разорившийся, который бросит кутежи, вновь примется за хозяйство и остепенится, так он и уверял меня, я поверила ему и согласилась, но потом оказалось, что он настоящий мошенник!

– Неужели?

– Иначе зачем ему нужно было переезжать сюда под вымышленным именем и называться братом этого Ковалева?

– Зачем это он так сделал?

– Зачем? Впрочем, пока этого я тебе объяснять не буду, потому что в этих делах ты глупа и ничего не смыслишь. А теперь я скажу только то, что, поселившись в этом доме, я поняла, что не перевелись еще хорошие люди, но и тех хотят погубить.

– Кто это хочет? – с испугом спросила Дементьева.

– Ах, оставь с этими вопросами! – крикнула Кравцова и топнула ногой. – Ничего я не скажу тебе до поры до времени, а скажу только одно, что нам с тобой надо бежать отсюда, да как можно скорей.

– Бежать?

– Ну да, что же остается иначе делать, особенно тебе?.. Прежде всего, ты мне скажи правду без всякой утайки, любишь ты этого Ланцова, то бишь, что это я… Этого Телегина?

– Право, не знаю… – сказала, покраснев, Дементьева. – Я и сама не знаю, что со мною делается. Вот как не вижу я его, то чувствую, как он мне опостылел, хуже ворога лютого, а как увижу, тянет меня к нему, просто удержу нет, и так тогда кажется мне, что век бы не отошла от него.

– Да, это правда, я и сама испытала на себе… В этом человеке есть что-то такое, против чего не может устоять ни одна женщина, как бы она ни была добродетельна. Одни его поцелуи чего стоят…

Олимпиада при этих словах густо покраснела и махнула рукою, как бы желая отогнать от себя какое-то видение.

– Но теперь я чувствую то же самое, что и ты, я ненавижу его, как пса смердящего, и хотела бы как можно поскорей избавиться от него.

– Должно быть, он слово такое знает, – сказала Марья.

– Ну, одним словом, плакать не будешь, когда с ним расстанешься?

– О, скорей бы избавил от него Господь! Грех тут только один.

– Значит, у нас с тобой желания одинаковы. Отлично! А насчет мужа и беспокоиться тебе будет нечего. Я все обдумала как следует; сперва он, понятно, взбесится, подумает, что ты сбежала с любовником, а тем временем я и сама зевать не буду. После того как мы устроимся как следует, я первым долгом напишу письмо Екатерине Семеновне, в котором будет объяснено, что ты перед мужем невинна как голубица, и что всю эту историю придумали Матвей, Телегин и компания, потом и к самому Ивану пошлем письмо, чтобы он ни о чем не беспокоился, объясним, в чем дело, и даже пригласим его к себе. Поняла?

Лицо Марьи просветлело.

– И тогда мы опять будем вместе?

– Понятно! И даже вне всяких подозрений.

– А куда же мы убежим?

– У меня все это устроено. Сначала мы отправимся на богомолье в какой-нибудь женский монастырь, так что нас нелегко будет найти. Этим мы сделаем два добрых дела: во-первых, грехи свои отмолим, а во-вторых, спасем от лихой беды Бухтояровых.

– Батюшки-светы, да неужто им грозит беда? – не на шутку перепугалась Марья.

– Да еще какая! Ну, Бог помилует, свинья не съест. Так ты согласна?

Дементьева сообразила, что это был единственный исход в ее положении, потому что не сегодня, так завтра может состояться встреча двух враждующих братьев, причем Матвей, понятно, докажет перед Иваном всю виновность его жены.

– Да, я согласна! – воскликнула Марья и бросилась целовать руки Кравцовой. – Благодетельница вы моя!

Но та привлекла ее к себе и, целуя в лоб, сказала:

– Несчастье соединило нас вместе, и кто знает, может быть, счастье разъединит нас и мы пойдем по разному пути. А теперь, Маша, ты с этой минуты не принадлежишь ни мужу, ни разбойнику, и вообще никому. Иди теперь, пока не вернулся Фома, как ни в чем не бывало, свари для них обед, а потом попросись у мужа в Гостиный двор, и там я буду тебя ожидать. Не бери с собою ничего!