Читать книгу: «Шелковичные чернила»

Шрифт:

ISBN 978-5-0053-2908-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

НЕ МАРТИН ИДЕН

Как-то совершенно случайно в руках у меня оказалась подготовленная к изданию рукопись книги Иванна Черняева «Шелковичные чернила». Первая мысль, которая промелькнула у меня в голове, когда автор предложил мне с нею ознакомиться: «Как? Художественная проза?». И вы поймёте почему…

Я довольно внимательно прочитал рукопись и без обиняков высказал автору своё субъективное мнение, и он, не посчитав зазорным, попросил всё это оформить в виде текста и предоставить в качестве предисловия. Хотя не хочется выступать в роли камертона и портить читателю предвкушение чтения, но раз автор сам не против, я выскажусь. Как говорил один наш общий знакомый на собраниях в одном слишком одиозном горловском литературном объединении, перефразируя античного классика: «Иван мне друг, но истина дороже!»

Итак, Иванн (И. А.) Черняев, которого большинство донбасских читателей знает как Ивана Нечипорука, выпускает в свет сборник рассказов, который состоит из четырёх разделов. Сразу оговорюсь, что меня в этой ситуации так напрягло: стихотворец и публицист – выпускает книгу художественной прозы. Насколько она художественная – читатель сам оценит. Просто, если мне не изменяет память, не так давно в интервью московскому литературно-художественному журналу «Парус» Иван признавался, что опыт написания прозы у него есть, но нет чувства, что это его. Что произошло за эти полтора года? Может быть, сомнительный успех его публицистической книги «Круги по воде», которую он выпустил два года назад, подтолкнул его обратиться к прозе? Не будем задаваться такими вопросами, а примем как данность то, что человек, выпустивший в свет несколько поэтических и несколько публицистических книг, вдруг решается на новый шаг, пробует себя в прозаическом направлении. Проза стихотворцев – само собой явление в литературе частое. Иногда проза и поэзия у автора идут параллельно (Пушкин, Лермонтов, Пастернак, Клычков), иногда автор уходит от стихов и обращается к прозе (Щедрин, Катаев, Чёрный-Диденко, Платонов), реже случается наоборот, но бывает. Поэтому, когда автор обращается от одного литературного направления к другому, всё зависит от тонкого чувства текста, может ли автор сконцентрироваться на письме и не путать две стихии. А иногда и три (как в нашем случае, если взять во внимание то, что И. А. Черняев – это в первую очередь публицистическое альтер-эго Ивана). Но читая черняевскую прозу, мы видим, что нового Мартина Идена из него не получилось. Насколько он ушёл от поэзии и публицистики, искушённому читателю станет понятно буквально с первых рассказов. Не ушёл! Видит Бог, не ушёл. Как стреноженный конь, автор остался верным рабом и поэзии, и публицистики. Листая страницы книги, читатель увидит, как часто в художественном тексте мелькают то назойливо-поэтические образы, то канцеляристски-сухие публицистические фразы, и ему не всегда удаётся придерживаться золотой середины, будь то пролетарские зарисовки, или окололитературные, не хватает им какой-то полноты. Хотя, можно вспомнить, что ответил Гребенщикову Константин Кинчев на обвинение в своей плоскости: «Может я и картонный герой, но я принимаю бой!». Может и наш герой пытается циклом этих произведений, что-то доказать себе, взять какую-то определённую планку? Хотя его последние более эссеистические, нежели худо-жественные тексты из раздела «От себя к себе» заслуживают похвалы, но и тут он не ушёл от какого-то определённого, едва уловимого алгоритма, который наполняет отдельные произведения вторичностью повествования. Хотя ключ, к некоторым кодировкам прозы, читатель, который дойдёт до конца, обнаружит именно в этих автобиографических зарисовках.

В принципе, не скрою, что всё написанное автором меня увлекло, и в кое-каких героях я узнавал наших общих знакомых, даже пытался разгадывать его географические ребусы, так как он в своих произведениях почему-то старательно уходит от реальных топонимов, и, тем не менее, в Изотовске, Никитовке, Комсомольске, а уж тем более в Горловатой, видно Горловку, а в Рутченковске смело можно узнать Донецк, в Немышлянске – Харьков и тп. Интересно и то, что практически в каждом произведении автор заведомо использует ключевые реминисценции, парафразы и аллюзии, вживляя их в тело текста, довольно интересная фишка, и я думаю, читатель согласится со мной, довольно удачная, хотя не всегда заметная, именно поэтому такие вставки он выделяет в теле текста курсивом. При дотошном изучении материала можно увидеть отсылки к произведениям Булгакова и Пушкина (Белкина), Чапека и Гофмана, Приставкина и даже Башлачёва… Кстати, если присмотреться к названиям разделов, опять же можно увидеть отсылку к Карелу Чапеку, помните его «Рассказы из одного кармана» и «Рассказы из другого кармана», скорее всего это дань литературному кумиру.

Я понимаю, что первые три раздела —это отнюдь не автобиографическая проза, и тем не менее, что-то до боли знакомое в произведениях присутствует, но… Но меня-то всё это увлекло лишь потому, что я знаю автора и мне разгадывать эти ребусы занимательно. А вот будет ли это интересно стороннему наблюдателю, смогут ли читатели пропустить прозу Иванна через себя – вопрос открытый…

Подведу итог: раз уж автор решил дать этой книге жизнь, пусть будет так, что касается моего мнения, автору не стоит зацикливаться на прозе. Я не уверен, что мне захочется увидеть спустя определённое время новую прозаическую книгу Ивана (Иванна Черняева). Надеюсь, что автор, выпустив это издание, наиграется в прозаика, так сказать – выпустит пар, и благополучно забудет об этом. Пусть уж лучше выходят поэтические книги Нечипорука с завидной регулярностью. Не зря ведь он чувствовал, что проза – это не его. Предчувствия его не обманывали. Хотя, может я не прав? Если вы готовы высказать своё мнение, я согласен его выслушать: tzzalko@yandex.by

С наилучшими побуждениями, М. Скальд

РАССКАЗЫ ИЗ КАРМАНА ПЫЛЬНОЙ РОБЫ

Дмитрию Золотарю

УСКОРЕНИЕ ПО-ЧУМАЦКИ

Виктору Гончаруку
Не помажешь – не поедешь.
(Народная мудрость)

Семья моего деда была одной из первых трудовых династий рабочего посёлка Гольма. Его отец был родом из курских крестьян. Получается, что мой прадед через двадцать лет после отмены крепостного права оказался без земельного надела, так как из-за двух неурожайных лет раздал всю свою землю за долги. И тогда он отправился на земли Новороссии колонизировать степные чернозёмы, к троюродному брату, который осел в Херсонской губернии в районе Великой Лепетихи. Но до желанной землицы он не добрался, потому что в первую же зиму застрял на угольном руднике Корсуньская копь, который располагался недалеко от села Железное. Хотел подзаработать перед переездом на новые земли, да затянула его шахта. Поначалу работал коногоном, а потом, погнался за жирной копейкой и стал работать проходчиком. Сперва ютился в казарме, потом выписал жену с детьми и вырыл себе просторную землянку в районе 13-й линии посёлка, где и жили, и детей растили, и мечтали о лучшей доле. А когда спустя пятнадцать лет лишился в шахте трёх пальцев на правой руке, переселился на Государево-Байрацкие доломитные карьеры господина Глебова работать возчиком, но помер через два года, а его место занял сын, то есть мой дед.

В те времена на месте посёлка стояло всего несколько хаток, утопающих в вишнёвых садах, расположенных вокруг карьеров и строящегося заводика по обжигу доломита, да пара бараков, один из которых называли балаганный, а другой коморный. А вокруг бескрайняя степь – Дикое Поле. Но уже тогда от завода до Никитовки через живописную степь была проложена мощённая камнем дорога, чтобы в непогоду бездорожье не могло помешать доставке доломитной продукции на станцию. Степь в ту пору была малообжитой и полудикой, поэтому пятиверстовая мостовая, ведущая сквозь густые ароматные травы, из которых голубыми глазёнками выглядывали цветы петрова-батога, была почти чудом.

Но, несмотря на красоту бескрайних полей, когда приходила жара, путешествие от Гольмы до Никитовки становилось невыносимо утомительным. Ни единого деревца, ни единого кусточка, чтобы путнику в знойный день передохнуть от одуряющей жары, и лишь на многие вёрсты безлюдная степь. Изредка ленивая тучная серая цапля, вяло махая крылами, пролетит над выгоревшей степью в сторону Бахмутки, или грозный хозяин здешних мест, красавец-коршун зависнет крестом в нежно-лазоревом беззвучном небе, ни посвиста увальня-байбака, ни писка птиц в траве не услышишь, пока гордый властелин донецкого неба задумчиво парит над степью.

Дед мой шесть дней в неделю возил в Никитовку сырой доломит с гольмовских карьеров, а в воскресенье либо занимался хозяйством, либо пару раз в месяц запрягал в опостылевшую повозку двух рябых волов и тащился на привокзальный рынок за провизией, так как в будние дни рынок был малолюдным, а цены вдвое выше.

Как-то одним воскресным июльским утром дед, встав до восхода солнца, запряг волов и отправился на рынок. Дорога по утренней, ещё дышащей ночной прохладой степи, – одно удовольствие: в лазурном небе уже пели жаворонки, слышен был писк перепелиного выводка да дурашливый посвист байбаков, выглядывавших из травы, как половецкие каменные бабы. Несмотря на то, что безрессорный воз по брусчатке тарахтел и взвизгивал при малейшем движении, дед по старой привычке не придавал этому значения, сосредоточившись на полудиких красотах родного Бахмутского уезда. Травы горели на солнце жемчужинами росы, и свежий ветер благословлял путника нежной прохладой. И потому, наслаждаясь чудесным видом утреннего пейзажа, дед не заметил, как очутился в Никитовке.

В тот день на рынке всё шло как обычно. Дед торговался, ругался, отплёвывался, но мало-помалу скупил всё, что заказывала жена. Погрузив мешки и корзины в возок, он тронулся в обратный путь.

Время уже было за полдень, солнце стояло высоко, палило нестерпимо, деда разморило, и он сидел уныло на возу, вяленько подгоняя волов, которые, как на грех, шагали (как казалось ему) медленней обычного, а кнут на этих рябых чертей не оказывал должного влияния, и они размеренным шагом тащили повозку по пыльной мостовой. И тут вдруг заднее левое колесо начало издавать такую кричять*, что у деда уши стало закладывать, он тут же остановился, и, сняв с задней части дрожины ведёрко с дегтярной смазкой, промазал хорошенько ось колеса.

И тут дед вспомнил разговор с одним чумаком, возившим соль в Никитовку с Торских озёр, который рассказывал, что, дескать, если волам помазать под хвостами коломазью, то они пойдут быстрей, сам, мол, пробовал. И, желая поскорей добраться до дому, дед решил самолично испробовать метод. И, не вдаваясь в долгие раздумья, дед исполнил эту несложную процедуру, не жалея «волшебного» средства. Волы поначалу шли, как ни в чём не бывало, но минут через пять дед заметил, что шаг ускорился. «Ага, – обрадовался он, – заработало!» – и мысленно похвалил себя. Но тут волы ещё более ускорили шаг, постепенно переходя в борзый полугалоп. Все попытки остановить их оказались тщетны. «Будь оно не ладно!» – ругался дед, не успел опомниться, а уж и Гольма показалась. «Стойте, проклятые!» – орал он, но волы неслись. Деду стало не на шутку страшно.

На счастье увидел он идущего навстречу кума, и начал дед скидывать мешки на ходу. «Кум, выручай! – кричал дед, – отнеси харчи Марии, скажи ей: волы сказылысь!» Последние слова кум еле расслышал, так как повозка пронеслась через посёлок и полетела по дикой степи. Кум, почесав затылок, стал собирать разбросанный товар.

А дед по бездорожному океану ковылей мчался на возке, трясся и подпрыгивал на кочках, орал на волов, плакал, смеялся, молился угодникам, поминал недобрым словом торского чумака и его матушку, а волы резво бежали по седым травам, и шлейф серой пыли тянулся за повозкой.

Через полчаса такой гонки возок не выдержал, сперва лопнула задняя ось, а потом волы, оторвавшись с ярмом от повозки, рванули дружным галопом, а дед, проклиная всё на свете, махая руками, погнался за ними, путаясь в травах и обливаясь холодным потом.

Волов он поймал в зловонной луже в заболоченном яру недалеко от Гладосова хутора, где рябые черти, блаженно жмурясь, принимали ванну.

К вечеру, обессиленный и голодный, дед привёл волов домой и завалился спать. На следующий день вместе с кумом дед подобрал в степи «потерпевший крушение» возок. А потом долго ещё весь посёлок смеялся, узнав истинную причину бешенства волов.

После этого случая дед стал более вдумчивым и более консервативным. И если от кого-нибудь, когда либо, он слышал дельные советы, тотчас хмурился, и, махнув рукой, говорил: «Да ну вас…»

Сейчас Гольма, которую почему-то не спросив громаду стали обзывать Гольмовским – крупный рабочий посёлок (хотя теперь уже вымирающий), мазаная хата деда давным-давно развалилась, на её месте уже много лет стоит магазинчик, мостовая частично заросла, частично разрушена построенной в советские времена нефтебазой. В Никитовку, в другом направлении идёт асфальтированная неудобная трасса – расстояние до станции увеличилось. Правда в начале ХХ века появилась и железнодорожная ветка от Никитовки до Попасной… Доломитному заводу никак не дадут лада, хозяева меняются чуть ли не каждые полгода, народ разбегается в поисках лучшей жизни.

А волов у нас давно не держат.

___________________

Кричять* – (диал.) колёсный пронзительный завывающий скрип.

МАКСИМ – ШАХТЁР

Когда я впервые его увидел, сразу обратил всё своё внимание на эту хмурую задумчивую физиономию. Была зима, после получения фонаря-коногонки, я подошёл к стволу, клеть только отъехала, поэтому я, чтобы не мёрзнуть на бетонном полу в резиновых сапогах, зашёл в «ожидалку». Он сидел на скамейке, его недовольная грязная морда, щурясь, смотрела в мою сторону, с какой-то глобальной флегмой. Я сел на скамейку напротив и тоже сконцентрировал на нем все своё внимание, ведь существо на самом деле было очень занимательное. Его вибриссы нереально белели на замурзанной физиономии, сразу было заметно, что его окрас когда-то был бело-черным, но исходя из того, что шахта есть шахта – это было очень давно. Глядя на эту двухцветную хмурую морду, припомнились слова величайшего из котов: «В нашей породе мужчины в черно-белой шкурке не в диковинку», а на этой шахте, как я успел заметить, это был кондово-классический окрас. Скорее всего, именно потому, что белый цвет был далеко не белым, а кардинально-дымчатым, этот котяра выглядел до-вольно древним.

«Ожидалка» ожила, стали заходить рабочие, садиться поближе к радиаторам, греться. Когда на скамейках мест свободных не осталось, какой-то забойщик взял кота и посадил его на высокий подоконник, а сам сел на его место. О, с каким презрением посмотрел котяра на захватчика: «Ну, ты и сволочуга!» – говорил его нахмуренный взгляд.

– Что же ты обижаешь заслуженного шахтёра – обратился к забойщику пожилой проходчик, – его уже на льготную пенсию скоро всей шахтой провожать будем, а ты его с нагретого места…

Через пару минут подошла клеть, все вышли на посадочную площадку, однако, эта клеть шла не на мой горизонт, поэтому я вернулся в «ожидалку». Кот уже снова сидел на своём месте, а рядом сидел тот самый проходчик, что заступался за кота. Он гладил животное по холке и приговаривал: «Ну, что, Максим, сегодня в шахту с нами не поедешь?»

– А что, ездил? – как человек новый на этом предприятии, я не сдержал своего удивления, я слышал, что животные очень плохо переносят спуск на огромной скорости на большую глубину, я и сам лет пятнадцать назад первые недели, в начале работы в недрах, очень неважно чувствовал себя после спуска-выезда.

– Ещё бы, – сказал проходчик и поведал мне приключения, этого почтенного кота.

Как-то бригада лесогонов1 ехала в ночную смену, а бригадир их днём изрядно заложил за воротник, отоспаться не успел и в шахту ехал, водя обезьяну2. Хмельная голова – и бедовая, и смешливая, и, когда бригадир увидел кота Максима, который сидел на посадочной площадке возле будки рукоятчицы3, взял его на руки, а затем, под хохот всей бригады сунул за пазуху, приговаривая: «Поехали, котик, шахтных мышей гонять». Подошла клеть и вся весёлая компания, вместе с ничего не понимающим котом, поехали на горизонт 975 метров. Лесогоны, когда спустились в шахту, выпустили Максима на околоствольном дворе, и приказали: «Мы через четыре часа вернёмся, а ты, чтобы всех мышей переловил» – и отправились на свой участок. Кот побегал вокруг ствола, потом стволовой4 видел, как Максим побежал по штреку в сторону южного крыла. Где его носило пару часов – неизвестно, но ближе к концу смены, диспетчер подвижного состава возле опрокидной установки встретил кота:

– Максим! А ты что тут делаешь? – диспетчер был шокирован появлением маленького хищника на квершлаге. Он занёс кота в свою каморку, поделился салом, которое осталось у него от тормозка. А потом, когда смена закончилась, вместе с Максимом выехал на-гора. Возле рукоятки он отдал рукоятчицам кота:

– Ну все, девчонки, кот теперь настоящий шахтёр.

Казалось бы, тут рассказу и конец. Но не тут-то было. Через несколько дней, подгонщицы5 заталкивали в клети вагоны с шахтным лесом. Вдруг девки смотрят, а в клети, под вагоном сидит Максим. Они его и колбасой выманивали, и горбылём его выталкивали, а он не идёт. «Ах так!» – дали рукоятчицы три звонка, и клеть отправилась в шахту. А через несколько часов кот выехал на поверхность вместе с мужиками:

– Девки, – смеялись шахтёры, – принимайте заслуженного мышегона шахты Гаевого.

Так и повелось, как охотничьи инстинкты возьмут верх над котом, так и едет Максим в шахту на мышиную охоту. Ест он их, или нет, не известно, но как ловит мышей, видели часто.

– Так-то, – закончил свой рассказ проходчик, – в Донбассе и животные особой шахтёрской закалки. Правда ведь, Максим?

Но кот, щурясь от люминесцентного освещения, ничего не ответил.

Подошла клеть, я ехал на свой горизонт, затем полтора километра шёл на свой участок, а у меня из головы не выходил этот кот, который уже шесть лет, добровольно ездит в шахту, по кошачьим меркам, наверное уже третью пенсию зарабатывает? Это тебе не гофмановский кот-филистер. Мои размышления были прерваны уже на рабочем месте, где я раздевался, перед «штурмом» лавы, мышиным шебуршаньем.

– Радуйтесь, паршивцы, – обратился я к мышиной общественности, – что наша «Юльевка»6 находится далеко от ствола, а то Максима бы сюда пригласили.

Но мыши деребанили в забуте7 кем-то недоеденный хлеб, и были совершенно равнодушны к моим угрозам.

____________________
Лесогоны1 – так на шахтах крутопадающего падения называют горнорабочих очистного забоя.
2 – на шахтах Горловско-Енакиевской агломерации про пьяных говорят – водит обезьяну (аналог украинского фразеологизма «водить козу»).
Рукоятчицы3 – ответственные за погрузку людей и грузов в клеть на поверхности
Стволовой4 – ответственный за погрузку людей и грузов в клеть в шахте
Подгонщики5 – ответственный за погрузку материалов в клеть.
Юльевский6 – имя 108 участка (пласта k7). На шахтах Центрального Донбасса существует традиция давать пластам имена.
Забут7 – завальная сторона выработки (иногда – завал).

МОРЯЧОК

Шахта! Как в горняцком городе избежать работы на ней? А никак!

После училища Ванька, отработав месяц преддипломной практики на пищеблоке детского лагеря в Цветогорске, окончательно разочаровался в поварской профессии. Нет, мечта попасть в армии на корабль и стать коком ещё теплилась, но работать в столовой на бренной земле охота отпала. Его друг Митька, окончивший в этом году 11-й класс, сразу же выйдя из-за школьной парты, устроился на шахту Глубокая поверхностным слесарем. На шахтной котельной работа летом – не бей лежачего. И Ванька, сбежав из детского лагеря, проваландавшись целый месяц без дела, дабы не сидеть на шее у родителей, тоже вслед за другом потянулся на шахту, на поклон к теплотехнику. Но если Митя успел поработать на котельной месяцок учеником, то Ванька сразу, после обхода медкомиссии, был отправлен для прохождения теоретического обучения в Горно-учебный комбинат. Однако он немного опоздал, занятия уже шли третий день, когда он добрался с направлением от шахты. Начальник учкомбината поцокал языком, мол, вводный инструктаж прогулял, но к занятиям допустил. Митька уже был в этой группе, и Ванька подсел к нему, так они просидели все лекции за одной партой в первом ряду. В принципе, все молодые ребята были брошены под танки на первые ряды, так как галёрка была занята сороколетними пенсионерами, пришедшими переучиваться на электрослесарей, чтобы перейти из разряда добычников-кормильцев в разряд бойцов невидимого фронта, для работы во вспомогательных службах предприятий. Полугодичное обучение было весёлым и разухабистым, группа была задорная, преподаватели почти все как один были интересными, неординарными. В общем, по ускоренному курсу, через полгода шахта Глубокая получила в свой штат «квалифицированных» желторотых слесарей. В разгаре был отопительный сезон и ребяток захлестнули суровые будни. Ванька быстро влился в рабочий процесс, он привык к шахте и полюбил её. Коллектив в основном был женский: кочегары (операторы котельных установок), зольщики, да и теплотехник – были дамами, в основном старшего возраста, но было и несколько задорных молодух. А мужской коллектив помимо Митьки и Ваньки состоял из трёх слесарей, а также дежурных прикомандированных электрика и автоматчика. Год пролетел на одном дыхании, сперва Митька ушёл в июле в отпуск, а в августе Ванька.

Как-то в середине отпуска Ванька зашёл к Мите в гости. Сидели, пили чай с водкой, а Митёк среди разговора и сказал:

– Вчера весь день с Лёхой Моряком паронитовые прокладки для задвижек выбивали зубилом, руки до сих пор трясутся.

– С кем, с кем? – удивился Ванька, – с каким Моряком?

Дело в том, что в мужском коллективе котельной было два Лёхи: Цыган и Шумейкин, откуда взялся третий?

– Да он устроился практически, как только ты ушёл в отпуск, – пояснил Митька.

– А почему Моряк? Фамилия такая?

– Да нет, фамилия у него Павловский. А почему моряк, выйдешь на работу, сам узнаешь.

И вот когда после отпуска Ванька вышел на работу, увидев среди чумазых физиономий незнакомое лицо, определил, что вот этот с седой клокастой причёской в куцем беретике, в комбинезоне цвета хаки и в тельняшке и есть – Моряк. Он подсел на скамейку, ожидая наряд, а этот самый «моряк» протянул ему руку и представился:

– Алексей Михалыч!

– Иван.

– Оставь покурить, – сходу попросил новый знакомец.

Подошёл Митя, тоже присел рядом, появилась теплотехник Зоя Анатольевна и начала давать задания на смену. Мите и Лёхе Цыгану выпало чистить угольный разгрузочный бункер, а Алексею, который Моряк и Ваньке досталась восьмидюймовая задвижка от парового котла, которую нужно было перебрать и почистить накануне пробного запуска системы. Ведь на носу был отопительный сезон, и котёл мог быть запущен в любой момент, как только температура опустится ниже 15 градусов тепла.

И вот с первых минут, Ванька понял, почему Алексея Михайловича называли Моряком. Все его рассказы, истории и случаи из рабочей биографии начинались с таких слов:

– Дай докурить. Стоим мы как-то на рейде под Лас-Пальмасом…

Или:

– Оставь на пару затяжек. Заходим мы как-то в порт Сингапура…

И был третий вариант:

– Покурим? Помню, выходим мы из бухты Пальма-де-Майорка…

Далее следовали всевозможные истории и приключения, в которых он, Алексей – бравый мореход всегда находил выход из любых обстоятельств. Да чего там, сам капитан корабля всегда в сложных ситуациях вызывал Лёху к себе, для обсуждения возникавших проблем, а порой прихватывал его с собой на встречу на рейде с капитаном буржуйского корабля выпить рому, когда тот приглашал к себе советских моряков в гости. И всё это рассказывалось неторопливо и со вкусом, под плетение косичек из графитно-пеньковых волокон, затягивание гаек или промазывания стыков, то есть работе эти повествования не мешали.

Но на котельной всех поражало, что заядлый курильщик на работу всегда приходил без собственных сигарет. И когда кто-то закуривал, появлялся всегда вовремя. Даже парни приметили, если нужен Лёха Моряк, то не нужно бегать его искать, нужно просто закурить, он на дымок сам прибежит. При этом он появлялся как бы невзначай из-за угла неторопливо-размеренной походкой, и просил оставить покурить как бы мимоходом, словно делая одолжение курящему, который без него бы не справился.

Так и повелось, как только начинается трудовой день и в зубах у кого-нибудь появлялась сигарета, появлялся Моряк, и после просьбы оставить «добуцать» окурок, начинал:

– Стоим мы как-то на рейде… Выходим мы из бухты… Заходим мы в порт… – и так далее.

Его морской дух настолько охватил коллективное сознание, что слесаря уже не представляли перекуров без мореходских баек Михалыча, и слушали не перебивая.

Прошёл год, Митьку забрали в армию, Ваньке – дали отсрочку по болезни. А там уже и Михалыч пошёл в свой первый отпуск. И как-то в начале сентября бригада, собравшись в нарядной на обеденный перерыв, громко о чём-то беседовала, вспоминая творческий рабочий процесс в течение отопительного сезона, а проходящая мимо шумной компании теплотехник, вдруг прислушавшись, поинтересовалась:

– А чего вы Алексея Павловского Моряком называете, из-за тельняшки?

– Да, нет! Он же на сухогрузе в советском торговом флоте работал, – пояснил Лёха Цыган.

– Кто вам это сказал? – удивилась Зоя Анатольевна.

– Да он это каждый день нам рассказывает.

– Глупости, – сказала Зоя, – я ведь видела его трудовую книжку, он 30 лет отработал на Никитовском ртутном комбинате электрослесарем, наша шахта у него всего вторая запись в трудовой.

Теплотехник ушла, а все просто были ошарашены такой новостью.

– Вот ведь, сказочник, – удивлённо произнёс Лёха Шумейкин, – а ведь заливает как!

– А морячок-то засланный, – перефразировал Лёха Цыган речь из «Неуловимых мстителей».

Но, тем не менее, когда Михалыч вышел из отпуска никто и не подумал открыть ему правду, что весь коллектив в курсе, что он за «морячок». Даже если это и было враньём, оно было безобидным. Так что Ванька ещё целый год, пока не перевёлся подземным электрослесарем на шахтную механизацию, был благодарным слушателем морских похождений бравого Павловского. А тот, затягиваясь сигаретой зажатой в правом уголке рта, прищуривая один глаз от дыма, и протирая ветошью солидольные руки, вещал:

– Стоим мы как-то на рейде…

И все котельщики знали, слушали и молчали. Понимали… Ну, а что де-лать, если ты в душе морской волк, который так и не добрался до настоящего моря?