Читать книгу: «Повесть о днях моей жизни», страница 23

Осташковцы первыми пустили красного петуха по уезду. Осташковцы стояли на коленях в снегу, проклиная Ивана, когда главарей секли розгами. И осташковцами была набита тюрьма…

«Чему их научило прошлое, научило ли?» – думал Иван.

В бородатых лицах он узнавал многих. Да, одни из них были членами братства, зачинщиками смут, потом предателями, другие – бездомными бродягами по земле. Этот, вот он, светлоусый Петя-шахтер, как кошек, давил стражников. Сейчас он председатель волостного комитета, старшина. Дядя Саша, Богач, степеннейший и рассудительный член братства, по праздникам ставил свечки Александру Невскому, а ночами грабил монопольки и волостные правления. А после «дела» обязательно просил восемь копеек на бублики детям. И при этом очень смущался. Он тоже идет с револьвером в руках, и лицо его торжественно. Тишайший Трынка, – воды не замутит! – Трынке поручали поджигать усадьбы черносотенцев, и никто так искусно не справлялся с этим, никто усерднее его не кричал на пожарах, бегая с пустыми ведрами. И в самые суровые дни гонений Трынка оставался бел, как кипень, в глазах начальства. А между тем, это он, под носом охранявших казаков, спалил скотный двор братьев Верецких, в огне погибло полтораста рабочих лошадей. И именно Трынке поручили встретить на станции предателя Ипата Зотова, выпущенного из тюрьмы. Трынка радостно его встретил. Говорят, даже всплакнул, глядя на истомленное лицо Ипата, и трижды поцеловал его. А дней через пять пастушки нашли Ипата в гнилой копани. Не было ссадин, ни подозрительных пятен на теле, в двух шагах валялась бутылка с недопитой водкой, голова по плечи торчала в тине.

– Глотнул на радости, размяк, водицы захотелось: она же горит, окаянная! – вот и напился… Ему бы пригоршнями или шапкою черпать, не сообразил. Разве ж можно пьяному человеку подходить к копани?

Так говорили мужики, и приблизительно так думало начальство.

Держа в одной руке жердь с красным бабьим передником, а в другой револьвер, Трынка идет возле Ивана, крича во всю мочь легких:

 
Холода… што они пировали,
Холода… что в игре биржево,
Они совесть и честь продава-эльле…
 

Лицо его бездумно, лицо – сектанта, накрепко чему-то поверившего и застывшего в своей правоте.

«А ведь он не понимает, что поет: холода, биржево, – какая нелепость», – думал Иван.

И он невольно оборачивается назад. Через детские головы он видит девушек. Они идут мерно покачиваясь. У некоторых прямо перед лицом, как винтовки у солдат, когда они берут «на-караул», палки с красными флагами. Так же они носили божью мать и крест к покойникам. И «Дружно, товарищи…» они поют по-своему – протяжно и в нос. Ивану чудится, что девушки поют не революционную песню, а «Господи, явися к нам…» – церковное песнопение, которое когда-то пелось великим постом, вместо обычных песен. Может быть, оно и теперь поется. Каждая строфа революционной песни заканчивается тем же высоким подвыванием. Но лица девушек неподкупно светлы, как светло и неподкупно ласковое родное небо над ними.

Под прыгающий трезвон толпа приближается к церкви. Из ограды, навстречу ей, выходит другая толпа, с причтом и ладаном. Впереди нее колеблются хоругви. Бородатые и крепкие старики в расстегнутых поддевках, в сапогах с просторными и светлыми голенищами, в сатиновых и чесучевых рубахах, торжественно несут хоругви, подсвечники, запрестольную икону, покрытую полотенцем. Черный, юркий аптекарь прилаживал на канаве фотографический аппарат. Девицы в шелковых косынках и газовых шарфах, в митенках, с зонтиками в руках искали глазами Ивана.

За причтом, в сюртуках, тонких поддевках, шелковых платьях, стародавних пронафталиненных тальмах, в шляпках с птичьими перьями, в шляпках с вишнями и райскими яблочками, в наколках и с открытыми волосами, в рубашках «фантазия», куцых и длиннополых пиджаках, в малороссийских плахтах, шла осташковская интеллигенция и купечество. Дама в кремовом платье держала связку пионов. Дама с золотыми зубами – икону Серафима Саровского. Две дамы – красную подушечку «Добро пожаловать».

Пела приближающаяся мужицкая толпа. Пели попы с причтом. Неистовствовали колокола. Изнемогал фотограф. Стадом жеребят бежали к колодцу подростки, истомившиеся на солнцепеке.

И вот две толпы, будто две медленно плывших льдины, столкнулись и застыли в ожидании, в какую сторону поток полой воды загнет края их. Колокола смолкли. Стало слышно дыхание людей. Сморкались, вытирали пот.

– Ура! – неожиданно закричал седенький старичок, подбрасывая картуз.

– Р-ра! – заревели мужики, потрясая флагами и револьверами. Дамы, через головы попов, стали махать платками. Колокола опять сбесились.

– Ивану Петровичу – ура! – опять закричал старичок, подбрасывая картуз.

– Р-ра-а!

– Революции – ура!

– Р-ра!.. У нас теперь своя революция, – р-ра! р-ра!..

– Храброму воинству – ра!

– Р-ра-а!.. Долой войну!.. р-ра-а!..

Подняв на уровень лица крест, священник вышел из толпы, направляясь к Ивану.

– Да благословит господь бог возвращение ваше, дорогой…

– Иван Петрович, – октавой подсказал дьякон.

– …дорогой Иван Петрович. Мы…

– Это лишнее, поп, – нахмурясь, сказал Иван: – Я не архирей, чтобы встречать колоколами и этими штучками…

Он кивнул на крест в руках священника и, нахлобучив шапку, поспешно направился к избам, обходя толпу.

– Постой, слышишь, а как же молебен? – догнав его, взволнованно зашептал светлоусый. – Благодарственный молебен…

– Кому? За что?

– Вот, ей-богу, чудак какой – кому, за что? Ну, по случаю, что возвратился невредим… Хотели на площади молебен, и чтобы всем народом, четыре попа, певчие, купцы пожертвовали семьдесят рублей на угощение, в училище стол накрыт… Одиннадцать годов не видели тебя!

– За это надо благодарить питерских рабочих, а не твоего бога, – резко сказал гость. – И… мне не нравятся, шахтер, твои штучки. До свиданья. Завтра увидимся.

Через ров, полный крапивы, он свернул за угол и, мимо поповки, узкой тропкой в конопле, быстро пошел к своей избушке.

А по изумленной, растерянной толпе мужиков, так любовно и радостно ждавших его, с таким братским сердцем вышедшей к нему на встречу, бился шепот:

– От креста отказался… Шапку надел при попе…

– Молебны, грит, мне ваши не надобны.

– Может, обиделся на что?

– Этот, дурак, Трынка чего не ляпнул ли? Он всю дорогу шел с ним рядом.

– Трынка или шахтеришко. Тоже – нашли кого выбрать председателем!..

– А может, веру переменил за землями?..

– Бог его знает…

– В училище колбасы пуда на два, груздики, мед, белый хлеб… Ах, Иван, Иван… И давеча, как встретился, никому ни слова: ни здравствуй, ни прощай. Только затрясса как порченый, когда ковригу подавали…

XIV

Площадь перед волостью была похожа на озеро, круглое, как чаша. Берегами его были лачуги бывших дворовых в пятнах гнилых крыш, заросли сирени и темный, старый сад князей Осташковых, разбитый еще при Екатерине. Площадь была до краев налита красными улыбками флагов, цветными пятнами косынок, платков, медных от загара лиц. Только веранда волостного правления, тянувшаяся по всему фасаду, была белой, как мыльная пена, от женских платьев, шарфов, летних пиджаков и рубах: на веранде, не мешаясь с чернолюдьем, собралась осташковская интеллигенция. У пожарного сарайчика, испуганно пятившегося в заросли черемухи, гремели бубенцами две тройки; приветствовать Ивана в Осташкове приехали уездные гости – председатель земской управы, он же комиссар Временного правительства, помещик Полиевктов, начальник милиции и содержатель городских бань гражданин Мраморный, представитель города Луковца.

Преисполненный нечеловеческой мощи и прав, данных революцией, на ступеньках веранды стоял с обнаженной шашкой Бес: в новой рубахе, новых лаптях, – онучи были белы и чисты, как праздничный столешник. Мужикам, расположившимся ступенькой ниже его, до ужаса это нравилось: был Бес, все потешались, полтора года хлюпал в остроге, а теперь – погляди, что выкусывает – как у царя на часах, бровью не двинет. Старые гвардейцы, до тонкости знавшие воинские артикулы, заботливо стерегли его выправку: пальцы должны лежать на эфесе ровно, клинок, – его Бес звал «лезво», – клинок обязан приходиться по средине правой ключицы, а конец клинка – на два вершка выше, и лапти по форме: пятки вместе, носки врозь. Лицо Беса пунцово от счастья.

В толпе почти не было молодого мужского лица. Иван только теперь приметил это. Сколь милы и свежи были девичьи лица, с улыбками, похожими на цветы, столь землисты, жалки, лохматы, грязны, изъедены болезнями лица мужиков. Это была кунсткамера калечи, сброда, отрепья. У них были синие губы от недоедания и натужной работы, глаза их были в трахоме или гною. Среди них были только киланы, сифилитики, припадочные, идиоты, калеки, изувеченные войной бессрочники с пустыми глазами и – старые, старые, без конца седые бороды, плеши, трясущиеся руки в сизых узлах набухших вен да спины, сгорбленные безжалостной рабьей жизнью. А сок земли, дети и внуки их, были в окопах. Только на веранде, не мешаясь с этими человеческими отбросами, в цветнике чесучи, сатина, шелковых зонтов и ярких рубах мелькали благодушные щеки, похожие на розовые зады или хищные клювы сельских стервятников: хозяев мастерских, работавших на оборону, духовенства, управляющих барскими поместьями, купцов, кулачества, агентов. Они чувствовали себя солью несметной толпы этих нищих, что стояли перед ними, жадно вытягивая обожженные солнцем шеи; их улыбки были снисходительно приветливы и смех раскатист.

Едва сдерживая бешенство, Иван протолкался с шахтером через эту накипь, останавливаясь у перилец веранды. И тотчас же лица стариков, стоявших с приподнятыми вверх бородами, заулыбались: они узнали его.

– Уцелел, сынок?

– Не ждали свидеться…

– Постарел, братуха!

– Товарищи и граждане! – вдруг взмыл над площадью пронзительный тенор.

Толпа колыхнулась, напирая на веранду.

– Товарищи и граждане! Сегодняшний день, можно сказать, великий, и мы должны торжественно и, можно сказать, стройно и в полной заслуге, в том случае, что мы встречаем нашего дорогого товарища, который многие лета и, можно сказать, всю молодость отдал проклятой царизме, которая, можно сказать, давила нас, и который, можно сказать, страдалец наш, тюрьмы, можно сказать, прошел, огни и воды, медные трубы и так далее и тому подобное, так что, можно сказать, говорить даже страшно…

Речь была похожа на истерический вой. Человек ошалело закинул маленькую голову, сдавленную в висках, и барахтался руками, будто плыл по тине. Острый кадык его неистово дергался.

– Товарищи и граждане! Я предлагаю выбрать президиум. В этот, можно сказать, день мы должны, как один, стоять грудью. Мы должны находиться в братском союзе и с преклонением встретить нашего дорогого товарища. Долой проклятое самодержавие!..

– Опоздал! – придя в себя от неожиданности, резко крикнул Иван. Он дрожал от негодования. Он знал, что человек этот был предателем. Он бешено вцепился руками в шершавое дерево перил. – Ты почему, прохвост, не в окопах? – спросил он оратора.

Уездные гости переглянулись. Кричавший человек глотнул воздух и застыл, глядя на Ивана выпученными глазами.

– Ага! – удовлетворенно и зловеще крикнул кто-то из толпы.

Торжество было испорчено. Иван оборвал представителей города, которые стали было уверять мужиков, что они рады видеть Ивана, что они приехали приветствовать его от имени луковской общественности, что совместными усилиями они…

– Мужики! – перебил Иван комиссара. – Не верьте этим лгунам. Они с радостью удавили бы меня на воротах, у них только нет теперь силы. Не настало еще время, мужики, чтобы волк спал с овцой в одной закуте. Это время никогда не придет. Или овца будет съедена, или надо волка убить. Я предлагаю бить волков. Надейтесь, мужики…

– Здесь нет мужиков, здесь – свободные граждане! – пронзительно вскрикнула жена управляющего винным заводом.

– Замолчи, а то тряпку воткну в глотку! – затрясся Иван. – Мужики, надейтесь на детей ваших – солдат и рабочих, от них ждите помощи, а не от этих жуликов.

Он указал на веранду, и толпа заволновалась.

– Правильно! – закричали со всех сторон.

– Им не хочется слезать с вашей шеи, – продолжал Иван. – Они норовят остаться опекунами вашими. Вы темны и доверчивы, как дети. Ласковыми словами и посулами они загоняют вас в мотню. Они враги ваши, и поступайте с ними как с врагами, как с волками…

Шахтер, стоявший рядом с Иваном, испуганно барабанил пальцами по перилам. Иван в глаза оскорблял его начальство – уездного комиссара, начальника милиции, руководителей осташковской революции. Председатель земской управы пожал плечами и отошел к пестрому цветнику, испуганно таращившему глаза.

Речь Ивана была нелепа, непривычна, оскорбительна. Это было какое-то хулиганство. Это была травля интеллигенции, – так определил цветник. Ведь до сих пор к этой веранде сходились лишь для того, чтобы поделиться радостью. Здесь плакали от умиления, когда «свершилось». Здесь восхвалялись доблести многомиллионного русского народа, который, наконец, тряхнул могучими плечами. На этой площади, под громогласные рыдания земского страхового агента, сочувствовавшего, по его словам, еще народовольцам, первый раз в русской истории было провозглашено многолетие не дому Романовых, а «державе Российской». Мужикам здесь рассказывали о том, сколь прекрасен и велик народ русский и сколь чисто и многотерпеливо его сердце, тысячелетие изнемогавшее в поисках добра и правды, и сколь доблестен порыв его к «широким горизонтам». Мужиков здесь учили политической мудрости – беречь свободу: радуйтесь, благоговейте, будьте достойными сынами великой революции, не волнуйтесь, не торопитесь, не нервничайте, – ждали тысячелетие, подождите месяцы, – там за вас думают, там все устоится, там хлопочут за вас бескорыстные мученики… а пока сидите тихо, посылайте детей в окопы, не притрагивайтесь к барскому добру и земле; там скажут, когда придет час, а главное – шлите детей в окопы; вы обязаны защищать родину и революцию, а мы отсюда будем помогать вам: щипать корпию и составлять списки убитых… Здесь, на площади, мужиков научили хлопать в ладоши. И темные, вшивые, несчастные люди верили, что говорилось им, и со всем жаром и со всею искренностью простых сердец хлопали ладошами псалмопевцам бескорыстных мучеников…

И вдруг в эту баню, полную ликующего пара, человек распахнул настежь двери, и в истому разрыхлевших душ пахнуло холодом ненависти: не верьте льстецам – продадут, не верьте плутам – обманут; не доброе сердце, а корысть в груди их, надейтесь на себя, стряхивайте с шеи благодетелей, зубами и ногтями держитесь за революцию, – это дело ваше, а не подхалимов ваших. Революция – топор, им надо крушить черепа насильников, крепче держите топор в руках, не доверяйте благодетелям, не спите, иначе топор хряснет по вашей шее…

И все смешалось, спуталось… Даже мужики кричали:

– Нет, Иван, далеко гнешь, так невозможно! Надо по-мирному, по-правильному.

– Правильно будет тогда, когда власть действительно будет в ваших руках, а не в руках этих проходимцев, которые опекают вас, – упрямо говорил Иван, указывая на веранду. – Им место на фронте или в заклинной.

– Что вы хотите от каторжника? – протирая пенсне, растерянно спрашивал в своем кругу председатель земской управы.

Не простившись, начальство уехало. А за начальством вскоре разошлась по домам и осташковская интеллигенция.

Словарь местных и устаревших слов

Алман (аламан, аламанщик) – разбойник, грабитель.

Бердо – принадлежность ткацкого станка, гребень для прибивания утка к ткани.

Блескавица – зарница, молния без грома.

Валдаец – колокольчик на дуге, изготовленный в городе Валдае.

Веретье – грубый холст, дерюга.

Верея – один из столбов, на которые навешиваются створки ворот.

Гожий – молодой крестьянин, назначенный в рекруты.

Голобец (голбец) – место в избе между русской печью и стеной.

Горнушка – ямка в русской печи, куда загребают жар.

Грубка – голландская или комнатная печь.

Ездамент – искаженное от слова «экзамен».

Жировать – ухаживать, заигрывать с девушкой.

Завес (завеска) – фартук.

Залавок – длинный сундук, употребляемый в качестве скамьи.

Зорить – высматривать, искать поживы.

Казюля – змея.

Казютка – черт, леший.

Козыри – легкие сани.

Кокора – дерево, вывороченное вместе с корнем.

Коломянковая подпояска – широкий мужской пояс из прочной льняной ткани – коломянки.

Коник – ларь с подъемною крышкою.

Копань – искусственный водоем, неглубокий колодец без сруба, в котором мочат пеньку.

Ктитор – церковный староста.

Кутник – часть избы, предназначенная для спанья.

Лахарь – любовник.

Лобовой – рекрут первой очереди.

Мяло (мялка) – приспособление для первичной обработки льна, конопли.

Наблошниться – навостриться, поднатореть.

Набойщик – ремесленник, набивающий тюфяки.

Ничепки – часть ткацкого стана, нитяные петли для подъема нитей основы.

Обжа – оглобля у сохи.

Оболонок – крайняя горбатая доска от бревна, горбыль.

Остаметь – онеметь, устать до потери чувствительности.

Отрошник – озорной, отпетый человек.

Падворок – сарай, надворное строенье.

Палица – часть сохи, служащая для отвала земли при пахании.

Папа – хлеб.

Пехтерь – кошель, сплетенный из веревки или лыка; в переносном значении: неуклюжий, неловкий человек.

Пещер (пещур) – котомка, корзинка, чаще всего лубяная.

Плёха – распутная женщина.

Полдлинник – половина длинника – меры, равной 80 саженям.

Полех, полешка, полехи – жители лесной полосы Орловской губернии (южного Полесья).

Поповка – место у церкви, где живет церковный причт.

Простень – полное веретено с пряжею.

Пунька (пуня) – сарай или чулан для хозяйственных надобностей.

Разновер – сектант.

Расстегай – род праздничного женского платья.

Релья (рели) – качели на двух столбах с перекладиной.

Свайка – крюк для прикрепления снастей или веревок.

Сибирка – короткий кафтан в талию со сборами и стоячим воротником.

Стайка – хлев, крытый сарай для скота, конюшня.

Старновка (сторновка) – немятая солома, полученная при обмолоте ручным способом.

Уток – поперечные нити ткани, пересекающиеся с продольными, составляющими основу.

Хребтуг – мешок, используемый, для кормления лошади овсом.

Чемер – болезнь, выражающаяся в головной боли, поносе, рвоте.

Чижовка – каталажка, место предварительного заключения арестованных.

Чувал – передняя часть трубы у русской печи.

Щунять – журить, бранить.