Читать книгу: «История села Мотовилово. Тетрадь 8 (1926 г.)», страница 10
Василий Ефимович, прибежав домой, торопливо стал запрягать в телегу лошадь.
– Поехали в амбар хлеб спасать! – крикнул он Миньке, – там беда, этот порядок загорелся. Ошпарив Серого вожжой, поехали к амбару. Около своих амбаров тоже с лошадьми, хлопотали Федотовы и Крестьяниновы. Нагрузив там полный воз мешков с зерном, приехали с возом к дому, свалив мешки в огороде около сарая, в безопасном, по мнению Василия, месте. А на пожарище хозяйничал огонь, бушевало пламя. Горели дома: Сучковых, Лушиных, Комаровых, принялся дом Лабиных, загорелись четыре дома на противоположном порядке. Постепенно, как бы несмело, принимались загораться дома Владыкиных и Лаптевых. В горящем пяти стенном доме Лабиных, выкидывая из окон добро, в дыму орудовали мужики. Из окон летели стулья, чугуны, ведра, сундуки и другие вещи. Хозяин, Михаил Ермолаевич, стоя перед совсем уже загоревшимся домом, с тревогой и страхом кричал мужикам:
– Скорее выволакивайте шкаф, там у меня деньги.
Но шкаф никак не пролезал в проем окна. Сколько ни старались его вытолкнуть задыхающиеся в дыму мужики, так он там и остался в огне. Только успели мужики выпрыгнуть из горящего дома, как его тут же объял всепожирающий огонь. Поверх карниза, рыжей бородой выбилось наружу пламя, загорелся фронтон балкона, загорелась обрешётка крыши. Издали видно, как от огня краснеет и со скрежетом корежится на крыше железо. Дом Лаптевых загорался медленно. Огонь через прогоревшую крышу, забравшийся на чердак, долго млел, ища себе выхода, а потом, как вспыхнет и пошло пламя хозяйничать! Мужики, орудовавшие топорами, выбивая косяки и простенки, едва успели выпрыгнуть из горящего дома. Дом загорелся дружно, с особенным громким треском.
– Принесите, у кого есть образ «Неопалимая купина»! – проговорил один мужик, только что выбравшийся из горящего дома, видимо уже измаявшись, от спасения хотя и чужого добра, но содрогаясь душой в разбушевавшейся стихии.
– Вон поп идет, возможно, горю поможет, – полушепотом проговорила какая-то баба. Поп, видимо, с какой-то особенной укрощающей пожары молитвой, три раза кругом обошёл место пожарища и ушел обратно домой. Или, из-за того, что пожар уже набушевался, или из-за попа и его молитвы, только пожар стал постепенно затихать, огонь стал усмиряться. Люди облегченно вздохнули, видя, что пожар уже больше не распространится, еще дружнее принялись тушить, усиленно качать машину-насос, под команду действуя баграми. К одной машине воду подвозили на лошадях в бочках, а другую поставили прямо на берегу озера у привольной воды. И бабы подтаскивали.
– От чего загорелось-то? – наконец, позволил задать обычный вопрос на пожарах, спросил один мужик, потирая свою обожжённую руку.
– От спички! – насмешливо ответил ему другой.
– А я думал от огня! – позволив теперь шутку, заметил Николай Ершов, стоявший около гурта баб и стариков.
– Нет, всего скорее от детской шалости, – заметил старик, вступивший в разговор.
– Да, вор хоть стены оставляет. Дело в народе бают, ранняя кукушка к несчастью!
– Огонь ничего не щадит, все подметает, – скорбно высказалась баба.
– А у кого загорелось-то?
– У Сучковых. Наверно курили, вот и заронили, доигрались!
– Нет, бают, их Федька в прошлую осень, когда Кужадониха горела, с пожара какую-то штуковину принёс – вот за это и наказание! (По народным приметам, кто с пожара принесёт хотя бы гвоздь, того постигнет такая же участь.)
– Зато у них все сгорело до тла: и дом, и двор, и скотина.
– Да, здорово обидели мужика-то, – с сожалением проговорила Дарья Федотова.
– Ково? Михаила-то? Дом-то вон был какой, деньги в шкапу остались, так и сгорели, да еще, бают, в сундуке золотые были, тоже сгорели. В слитки, бают, превратились. Так он, бают, волосы на себе драл и плакал.
– Теперь как же с золотом, оно в слитках-то, ай нет? – допытывалась Устинья Демьянова у Дарьи.
– Я сама-то не знаю, я золото-то только в деньгах видела, а в слитках я не понимаю, – откровенно ответила ей Дарья.
– Вот через людей девять семей пострадали. Куда вот жить-то пойдут, кто рад! Добро-то сгорело, и жить-то негде!
– Через людей вот теперь и скорбей душой-то! – жалея погорельцев, сочувственно продолжала высказываться Дарья.
– Мы давеча после бани и ужина только было улеглись! – так забалабанили, – вспоминала какая-то баба.
– А я не успел в бане домыться, слышу в набат заблямкали. Я в темноте-то, второпях, да в обмешулках схватил бабью рубаху, напялил на себя и тигаля сюда. Только в дороге понял, что рубаха-то не моя – длинновата, по коленам бьет, бегу – мешает. Вертаться назад не стал, так и притопал в бабьей. Вот поглядите-ка, – самоизобличающе рассказывал мужикам Николай Ершов.
И только сейчас мужики разглядели, что он в рубахе-то в бабьей. Мужики посмеялись вдоволь. А Ершов с наивностью проговорил: «Теперь досыпать пойду к бабе под бок».
Подготовка к свадьбе. Свадьба – первый день
Задолго до свадьбы, в доме Савельевых, подготовка к ней шла полным ходом. Забота и хлопоты, суетливая беготня, суматоха и толчея заполнили и дом, и семью. Нарочно приурочив подготовку и проведение самой свадьбы к глухой поре, кода после управки с весенним севом и посадкой картофеля, люди, до сенокоса относительно и частично свободны. Василий Ефимович дал возможность, как следует подготовиться к свадьбе. Загадал справить свадьбу сына-первенца на широкую ногу свадьбу, всем людям на зависть, и чтобы себя не ударить в грязь лицом. С невестой, по заведенному обычаю, в город съездили еще в Николу в день ярмарки в Арзамасе. Невесту там угостили отменно. Накупили ей всякой сряды, что было выговорено на сватне. Сват, отец невесты, в приданое дочери, кроме сундука для содержания в нем нарядов, в городе купил зеркало настенное, величиной с книжку. Василий Ефимович, готовясь к свадьбе и зная, что спонадобится много столов, он вдобавок имеющимся в доме двух столов, саморучно изготовил еще один значительный, с учетом роста семьи, стол. Сунулись внести его в верхнюю комнату, а он в дверь не пролезает, пришлось немножко бока подстрогать, ширину уменьшить. Готовясь к свадьбе, Василий Ефимович, не упустил из виду даже такую мелочь, как-то в субботний день, перед баней, он взялся и предусмотрительно вычистил уборную во дворе, с тем расчётом, что во время свадьбы в доме его будет большой наплыв народа, и чтобы уборную не переполнили. Бабы, заблаговременно затеяли брагу. Для этой цели пригласили старуху-спеца по этой части Прасковью. Делов с этой брагой растронулось конца краю нет. Помочь в приготовлении браги, пришла даже соседка Анна. Разговору и хлопотни между бабами открылось так много, что в короб не покладёшь!
– С этой свадьбой у нас делов этих разродилось, мы прямо-таки захлопотались, забегались, замыкались. С делами зарвались, – с довольством и удовлетворением в этих хлопотах, жаловалась бабам Любовь Михайловна.
А Василий Ефимович, с выхвалкой перед людьми, высказывался за закуской:
– Нарочно в город съезжу. Вина запасу вдоволь! Я еще от дележки, две бутылки шпирту в подполе на свадьбу сберёг!
– Не хвались! Эти твои две бутылки для свадьбы – капля в море, – шутливо укоряла его жена.
– Хоть капля, а сберег, не выпил. Вряд ли, кто восемь годов мог стерпеть, не выпить, – козырял сдержанностью и сбережливостью Василий.
Уходя домой, соседка Анна, с довольством высказалась:
– У вас побудешь, как меду напьёшься!
Помимо того, что Василию Ефимовичу, на свадьбу, по договоренности, Васька Абаимов из Майдана привёз целую бочку, вёдер с двадцать, Василий Ефимович, и сам занимался в бане – гнал самогонку. С утра, в бане наладив аппарат, налив в него затора, приладив колпак и холодильник, и разжёгши огонь, Василий, поручая это дело, наказывал жене:
– Вот всё налажено, гони, следи, только смотри не проворонь, чтоб бардой не пошла, а я в поле съезжу: два загона овса с викой у меня там осталось не прикатано, наверно переросли.
И он, запрягши лошадь в каток, уехал в поле. И надо же такому случиться. Подложила Любовь Михайловна сухих дров, не углядела и самогонка пошла бардой, испортив нагнавшую с литр.
– Ну как идут дела? – спросил Василий, когда вернулся с поля.
– Вон, почти с ведро накапало, – похвалилась Любовь Михайловна, утаив о барде, чтобы не слышать укоряющую лишнюю брюзгу от мужа.
– Я думаю, надо бы запасти нюхательного табаку и перцу по секрету, – высказал свое намерение Василий перед женой.
– Эт куда он так спонадобился? – полюбопытствовала она.
– Как куда? Ты видно не соображаешь куда. За свадьбу-то сколько народу-то у нас перебудет, и каждого напоить надо, а иного ничем не свалишь – льет себе в глотку, а не пьянеет. А табак-то в самогонке свое дело сделает: ково – так с ног свалит! – открыв свой замысел, высказался он.
– А ты уж не выдумывай! Получится курам на смех, – укротила она его.
Дня за два до начала свадьбы, в доме Савельевых, хлопотливая беготня усилилась, в подготовке к свадьбе были заняты все, пожалуй, только годовалый Никишка, да четырехлетний Володька не принимали участия в ней. Больше всего хлопотал Василий Ефимович. Сливая нагнатую самогонку в общую бочку, он, хлопотливо ворочаясь около бочки, наговаривал неизвестно кому: «Надо посуду-то всю перепростать, да в бочку все выпростать. А в бочонок, с квасом-то, надо дрожжей добавить, его покрепче закупорить, чтобы не выдохлось!»
Накануне, в субботу, за обедом Василий Ефимович высказался перед всей семьёй:
– Ну, кажется, к свадьбе все готово: вина запасено вдоволь, закуски достаточно, уборная вычищена – можно и гостей принимать.
– Гостей-то надо не только напоить, а еще чем-либо позабавить, ты в случае учти это! – инструктировал он жену.
К вечеру, в дом Савельевых, как это заведено обычаем, к жениху пришла артель нарядных девок, подруг невесты, «за мылом». Усевшихся за стол девок угостили, вручив им кусок мыла, которым будет мыться в бане невеста перед венцом. Спев песню, две девки ушли, нарочито голосисто поя песни идя по улице.
Вечером в доме Савельевых в верхней комнате состоялся пир «Девишник», на котором девки – подруги невесты, но без неё веселились, пели песни. На девишнике присутствовала и бывшая Минькина невеста Манька Лабина, она все это время до самого девишника тайно от людей грустила, душевно жалея Миньку. Вначале девишника, по обрядовому, девичьему вызову «cваханька, покажи нам жениха», после выходов товарищей, из исподней избы к девкам напоказ, вышел и сам жених Минька. Они встретились с Манькой мгновенным взглядом, вздохнул Минька, одарив девок семечками в помесь с орехами и конфетами, растроганно ушёл снова в исподнюю избу. Спев традиционно последнюю на девишнике песню «На почтовом дворе», девки, довольные угощением и весёлые, ушли с песнями.
На другой день, в воскресенье утром, на разноряженном Сером, запряжённым в новую телегу, к мазанке Савельевых девки с песнями привезли от невесты её сундук с добром и постель с подушками, которыми, пока ехали, девки трепыхали в воздухе, под песню: «А мелкий пух – столбом по небу!»
После обедни, Миньку с невестой, крестный его Федя в сопровождении любопытствующей толпы, повели в церковь венчать. Венчание проходило с хором певчих правого клироса, под управлением Романа Додонова. Положив на главы их венцы, «Исаия ликуй!» – громогласно пел хор.
Их обвенчали с выводом: из церкви вели пешком, без применения поезда из нескольких запряжённых лошадей. В сопровождении огромной толпы, священства и хора, повели в Минькин отцовский дом. При выходе из церкви, по заранее договоренности Николай Смирнов в знак звукового эффекта, в честь новобрачных, сделал несколько выстрелов из своего ружья-двухстволки. От церкви до самого дома крёстный вел молодых в золотых венцах за полотенца. Хор пел венчальные стихиры «О тебе радуется благодатная всякая тварь!» и другие, во время всего торжественного шествия к дому жениха. Огромная, по-праздничному разодетая толпа следовала и сопровождала молодых, до самого дома жениха. А там, в настежь распахнутых воротах, из-под венца, молодых встречали, застыв в торжественных позах, Василий Ефимович и Любовь Михайловна с иконами, хлебом-солью в руках. Молодые при подходе под благословение отца и матери, низко поклонились им и за ними вошли в дом с торжеством и благоговением.
– Начался первый свадебный пир – свадьба началась. Гости, сваты и свахи, чинно расселись за столами. Молодые заняли свои возвышенные места в переднем углу под образами. Просторная Савельева изба, верхняя комната – горница, вместила почти всех гостей, хотя и в исподней избе было установлено два стола, за которыми расселись тоже гости. Столы заставили разнообразной закуской: курниками в полстола, пирожками, пироженцами, колбасой, рыбой разных сортов, пряниками, печеньем, конфетами, были огурцы, капуста и грибы.
За передним столом гостей угощал сам Василий Ефимович, за остальными дядя Федя, дядя Иван, Василий Тимофеевич, и другие преимущественно близкие родные Любови Михайловны. Близких же сродников у Василия нет, он почти одинок, и это отчасти огорчало, особенно в такой торжественный день. «Эх, где брат Олешка, что ты не вернулся с войны!» – подумалось Василию в этот весёлый и гордостью наполняющий душу Василия день. «Ну да ничего, у меня, зато шесть сыновей, вот первого уже женю, еще пятеро подрастают!» – на минутку отвлекшись от дел, мыслил про себя он.
У дома и в избе толпа глядельщиц. Тут и всегдасущая в качестве глядельщицы свадеб Татьяна Оглоблина. Любовь Михайловна щедро угощает баб ядрёной, в носу дерёт, брагой. В верхней избе запели «По муромской дорожке». Из верхней, песня перелилась в исподнюю, там её дружно подхватив басисто загорланили мужики, пискляво заголосили бабы. Вместительна русская изба, а тем более вместительный двухэтажный дом Василия Ефимовича. Снаружи украшен резными наличниками, внутри просторен. Стены внутри разукрашены обоями, картинами, занавесочками и полотенцами. Степенно, порядочно сидят гости-старики, чинно уставив свои лобастые лысые головы. Каждый из них считает за удовольствие посидеть, в качестве гостя, в такой просторной и светлой избе. Многие нарываются попасть в этот дом и получить угощение от Василия Ефимовича Савельева.
После третьей рюмки гости и гостьи посмелели, поднялся шумный разговор. Осмелел и жених. Под шум бабьих тараторных разговоров он несколько раз поцеловал свою невесту, а теперь уже жену. Осмелевшие бабы начали испытывать молодых в словесности: прося и с вычурами вынуждая жениха, здесь на пиру во всеуслышание уважительно назвать свою молодую жену по имени-отечеству, а ей назвать молодого мужа по имени-отечеству. Удовлетворённые ответом сваханьки елейно выпивали, заставляя следовать примеру и молодых, а потом садились и с довольной улыбкой затягивали песни.
Откуда ни возьмись, мелодично и требовательно в общем гаме слух резанула гармонь, смыв с мест добрых полдюжины молодых баб, их за столами как не бывало. Они повыпрыгнув со своих мест на середину избы, буйно приступили к гармонисту. Одна баба, наклонившись и припав к самому его уху, полуприказно скомандовала «Барыню!». Гармонист перебористо и бойко начал играть Барыню. И пошла плясать губерния – раздалось неудержимое, громкое топанье о пол бабьих полусапожек, в шкафу в такт пляски зазвенела посуда. Не жалея каблуков и самой обуви, бабы усердно притопывали, словно испытывали прочность пола. Распарившись в избном тепле, бабы буйной толпой вывалились из избы, насильно прихватив и гармониста. На улице, на просторе и вольготном воздухе пляска приняла массовый характер. Молодые мужики, разгорячённые выпивкой, тоже выхлынули на улицу. В пляс пустился Николай Смирнов. Он виртуозно вывиливал своими повёртливыми ногами. Его лаковые, до блеска начищенные сапоги зеркально блестели, отражая солнечные отблески. Из избы пьяно шатаясь, вывалился и Николай Ершов, он сразу же примкнул к толпе плясунов. Его ноги дрожали от желания пуститься в пляс, он не умел, а все же ему хотелось показать свое искусство и хвальнуться перед бабами. И он не сдержал себя, сорвался с места и начал вычублучивать по земле своими кожаными сапогами. Запыхавшись, Ершов, вызывающе топнул ногой перед Смирновым:
– Смени тёзка, повихляй своими светлыми сапогами.
– А у тебя, погляди-ка, Миколай Сергеич, сапоги-то каши просят! – заметила ему одна из баб. Ершов взглянул на свои сапоги и верно: правый сапог, оскалившись деревянными гвоздями словно щучья голова. Чтобы загладить эту, свою неисправность Ершов вынув из кармана кошелёк, поднял его над головой. Тряся им, начал демонстративно сорить из него деньги-мелочь. Медяки и серебро из кошелька падали на землю со звоном, а буйно разгулявшийся Ершов, выкрикивал, чтобы все слышали:
– Што у нас денег нет, штоли! Бедный бросает – богатый подбирает! – вклинил прибаутку в своем ухарстве Ершов.
– А ты подбери деньги-то, что соришь, – с упрёком обрушилась на него баба, дальняя сродственница.
Пока заканчивался пир и проходила задорная пляска у окна Савельевых, Ванька в качестве звата обходил все улицы села, приглашая на пир родных по списку вручённом ему отцом. В этом списке было не меньше 50-ти персон Савельевых, и дальних сродственников. Наткнувшись в списке на некоего Якова, оказался он сродник Ваньке в девятом колене.
После того, как от Савельевых ушли гости, стали собираться только родные и толпою пошли в гости в дом невесты, чтоб нанести ответный визит. Толпу разноряженных своих сродников, замыкал Василий Ефимович, с караваем в руках как символ взаимного, со сватьями, гостеприимства. Нарядившись в красную сатиновую рубаху, в жилете поверх, из кармана которого красовалась цепочка от часов, краги свои и ботинки он начистил до такого блеска, что они взаимно любовались друг другом, и в лоск их можно было смотреться, как в зеркало. Подходя к дому сватьев, Василий, чинно шаркая ногами о траву обтёр пыль с ботинок.
Пир у сватьев дотянулся до самого вечера. Напившись в гостях как следует, до повалухи, домой шли с песнями, кто на своих двоих, кто на карачках, а кого волокли волоком. Молодые после пира ушли в мазанку, на свое брачное ложе.
К ночи в селе все стихло. Вся природа, как бы уговорилась устроить полуночный антракт. Луна чародейка, масляным бликом смотрела с высоты в зеркальную гладь озера, словно хозяйка этой безмолвной очаровательной картины. Так окончился первый день свадьбы.
