Читать книгу: «История села Мотовилово. Тетрадь 7 (1925 г.)», страница 4
Сенокос. Ендовин. Утята. Семион и вилы.
Утром на сенокос Савельевы выехали чуть не раньше всех. Василий Ефимович, встав с постели вместе с солнышком, вышел во двор, задал овса Серому, присмотрел за хозяйством, исправил беспорядок во дворе и в пробеле. Войдя в верхние сени, где спала молодежь, он приказно, разбудил сыновей,
– Минька, Санька, Ванька вставайте! Солнышко уже давно взошло – пора ехать. Я буду запрягать, а вы живой рукой вставайте, чтоб не повторять вас с побудкой! – раздражённо добавил он.
Минька вскочил тут же, а Санька открывался от нагретой постели вяло, его тяжко клонило снова к подушке. Наскоро позавтракав, отец, сам сильнее затуршился, упречно заторопил ребят:
– Ты Саньк скорее разламывайся! Что как опоёный ходишь, словно ищешь чего-то, – ворчливо прикрикнул он на полудремавшего, вяло расхаживающего по избе и ищущего свой пиджак Саньку.
– Пойди, умойся из лошадиной колоды, сонливость-то, как рукой с тебя снимет, – с насмешкой, но поучительно посоветовал Саньке.
– Да уж чего тут на него глядеть-то, у него один глаз спит, а другой-то дремлет, скоро весь в спячку дастся, – обличительно высказался о Саньке старший брат Минька, считая себя резвым на работу и следующим за отцом по первому его зову.
Вышли во двор, расселись в телеге. Всяк, заняв своё надлежащее место. Серый неспокойно переминаясь с ноги на ногу, ждал, когда хозяин усядется на своё место и повелительно выкрикнет: «Но-о!». Серый с места стронул телегу, зашагал из ворот направляясь на уличную дорогу. Колёса телеги приминали росистую лужайку, на повороте, проложили раздвоенный след. В задке телеги звонко задребезжали косы, затарахтели грабли. Поднявшись в полдерева солнце, ласково пригревало головы седоков в телеге. По селу слышалось звяканье кос. Торопливо стучали молотки, наскоро пробивая косы, готовя их к травокосу на лугах.
При выезде из села, Василий Ефимович, торопил в ходу Серого. Натянув возжи, он крикливо понукал его. Застоявшийся за ночь Серый, торопко ушагивал ногами, податливо продвигался вперёд, легко тянул телегу с седоками. В дороге разговору не было, да и бесполезно: из-за неровности дороги, телегу дробно трясло и речь рвало до беспонятности. До обширного болота «Ендовин», домчали быстро.
Василий Ефимович, сказав уже косившему свой пай, мужику «Бог – помощь!», остановил Серого,
– Вот и наш пай, – сказал он сыновьям, стал распрягать. – Берите в руки косы и начинайте, с богом! – привязывая лошадь к телеге распорядился он.
Михаил, с Санькой вооружившись косами, размашисто ударили ими по траве, под их косами полукружьями от травы оголилась земля, подкошенная трава улеглась в валки. Пока отец возился у телеги: привязывал, давал корм лошади и навастривал косу, сыновья дойдя до межи своего пая с чужом, косьбу временно приостановили, усомнившись в том, что межа тут, или она дальше.
– Перестаньте дивоваться-то! Что стали! – ворчливо прикрикнул на них отец, – Тут дивоваться-то нечему. Пока роса – косить надо, солнышко-то скоро упрётся, а мы всё прохлаждаемся. Люди-то, вон, давно досыта накосились, а мы всё никак не приступили!
– Да мы, межу не видим! – стараясь оправдаться, произнёс как старшой, Минька.
– Как, не видите, а это, что? Видите, промин в траве, это и есть межа! – назидательно сказал отец показывая рукой на прямой человеческий след в травостое.
К косьбе приступили все трое. Передом шёл отец, за ним Минька, а следом за братом натужисто, махая косой, едва успевая тяготился Санька.
Отец, навострив бруском хорошо и тонко отбитую косу размашисто действовал косой, податливо, продвигался вперёд оставляя за собой широченный в сажень прокос. Косой смахивая подрезанную траву в топырившийся гривастый вал. За Минькой стлался покос уже, а за Санькой, пролегал, с неподкошенными травинками прокос еще уже.
Спугнутая со своего места, из травы выскользнула птичка, луговой чека, косо примостившись на высоком столбенце конского щавеля. Беспокойно вздрагивал он беспрестанно чекал. При приближении косцов к густой кулиге зарослей щавеля, чекан еще беспокойнее заметался. Перелетая с кустика на кустик, он людей старался отвести от своего гнезда. Санька, заглянув под кустик, поискно зашарил рукой у основания разлапистого конского щавеля. В углублении обнаружил гнёздышко с пяти тёпленькими яичками.
Санька, радостно подозвал Ваньку:
– Вань, иди-ка сюда, я гнездо нашёл!
В три прыжка, к месту, где Санька обнаружил птичье гнездо, подскочил Ванька. С восхищением и любопытством ребята насмотрелись на гнездо, но его не тронули пожалев горестно чекающего и тревожно метающего вокруг чекана.
– Что ты Саньк, постоянно стоишь, не косишь или ждёшь, когда трава подрастёт и роса повысохнет! – с укором обрушился отец на Саньку, заслышав ребячий смех позадь себя.
– У меня, коса что-то испрокудилась! – оправдываясь соврал Санька.
– Сам-то, видать, ты испрокудился. Косец-то, я погляжу, из тебя больно плохой получается, – упрекнул его отец.
Между тем, в Ендовин на покос, съехалось уже много народа. Всюду на лугу, по своим паям, как муравьи копошились люди. В мужичьих могучих руках, отполированной сталью поблескивали косы, всюду было слышно, приглушённое сочной травой: «висик!». Бабы – сушильщицы травы, своими разноцветными платками, еще наряднее разукрасили цветущий луг. Вытаскивая скошенную траву, из топкого на сухое место, бабы, своими цветастыми кофтами, как бы, украшали луг, передвигающимися цветами.
– Уж больно здесь место-то вязкое, колёса по самые ступицы увязнут, а то бы, на телеге лошадью вывозить траву из мокрого места можно, – с сожаление высказался Василий Ефимович, перед косившем по-соседству, шабром Иваном Федотовым.
– А ребятишкам чего делать! Пусть Ванька с нашим Санькой и вытаскивают мокрую траву на сухой берег, – улыбаясь, тряся своей козьей бородкой, предложил Федотов.
– И то дело! – отозвался Василий!
– Ну-ка Ванька, приступай к делу!
Ванька Савельев и Санька Федотов принялись за вытаску из воды мокрой травы: Санька свою, Ванька свою.
– Эх, в суходоле Репслее и трава густа! Косой не прорежешь, мы там уж выкосили! – самодовольно усмехаясь оповестил шабра Иван.
– А мы туда поедем после, как здесь управимся! – отозвался Василий.
Таская траву, громко хлюпая по воде, режа осокой голые ноги, Ванька, споткнувшись о кочку, падая, едва не напоролся на кем-то брошенные вилы. Своим падением спугнул с гнезда насиживающую яйца пигалицу. Она встревожено взмыла ввысь, в кувыркающем полёте, долго кружилась над местом, где она вынужденно покинула своё гнездо. Визгливо крича, скрипуче свистя своими округлыми крыльями, налету она спускалась, вниз стараясь клювом долбануть Ваньку в голову.
– Кто это серёдку-то, около пруда-то выкосил!? – с негодованием, спросил Иван Федотов, видя, что осока в середине, его и Савельева пая кем-то воровски выкошена
– А кто его знает. Должно быть ночью, или вчера вечерком, после делёжки. Видимо второпях и вилы потеряли. Вон их Ванька нашёл.
Василий с Иваном, осмотрели нашедшиеся вилы. На них была пометина.
– Чьи же это вилы? – недоумённо задался вопросом Василий.
– Не Митькины ли? Видишь на вилах вырезано: «К.К.», не значит ли это: Касьян Кочеврягин – покойный Митькин отец? Свои вещи, обычно так помечал, – высказал свои догадки Иван.
– Тогда и в правду, наверное, Митька их второпях утерял, – подтвердил и Василий.
На небе ни одной тучки, солнце палит беспощадно. Жарища стоит – уши палит. Косцы изнывая от жары, обливаясь назойливо одолевавшим потом поизомлели в зное, ни малейшего ветерка. Василий Ефимович, то и знай подходил к телеге, прикладываясь к бочонку с холодным квасом. Он наслаждено пил, а оторвавшись от бочонка, вытирая подолом рубахи с лица зернистый пот, самодовольно выкрикнул чтоб услышал Иван Федотов.
– Эх, вот денёк-то выдался – трава на глазах вянет, сено высохнет невидаючи!
– Денёк хорош! С сенокосом даёт управиться! – подтвердил Иван.
Изомлев от работы, жары и пота, Санька решил искупаться в пруду. Получив от отца неохотное разрешение, они с Ванькой побрели к манящей воде. Быстро раздевшись догола, Санька с уханьем бросился в воду. Скрытно плавающая в осоке дикая утка с выводком утят, тревожно закрякала, поспешно укрылась в густой траве, маня за собой стаю желтовато-серых, недавно вылупившихся утят. Всполошённые утята, с тюлюлюканьем пораспрятались в траве. Санька с Ванькой с весёлым задором и криком принялись гоняться за утятами. На крик, прибежали: Минька, Панька, Санька, Сергунька Федотовы и всей оравой стали гоняться за прятающимися утятами в траве и воде.
Утка, держась поодаль, позывно, и тревожно вскрикивая давала сигналы утятам нырять в воду. Утята, ныряя в мутной воде, были недосягаемы для глаз ловивших их ребят. Утомлённые беспрестанным нырянием, утята изнемогали, они тайно высунув носы из воды, где-нибудь около берега или около торчащей из воды осоки, изнеможённо дышали. Ребята, распознав эти уловки утят, легко обнаруживая их, хватали за носы и вылавливали. Савельевы поймали три утёнка. Утка с остальными утятами успела спрятаться в густых прибрежных зарослях горького лопушатника. Выловленных утят, ребята привезли домой с большим торжеством.
Под вечер на лугу людей поубавилось. В основном, семейные мужики, дружно скосив траву и высушив её, а сено быстро покидали на телеги увозили домой. Федотовы несколько припозднились – с утра они косили в Репслее.
Через пай от Федотовых, косил свою траву одинокий Семион Селиванов. Уставший Семион с завистью и тоской наблюдал за работой семьи Федотовых. Как дружно они орудуют около воза навивая сено. Иван Федотов своими длиннющими деревянными вилами ловко подбрасывая на высоченный воз навильники сухого шумящего сена, весело расхаживая вокруг воза, назидательно шумит на принимающего на возу сено, Саньку:
– Ты Саньк, ровнее разравнивай сено-то как-бы на бок воз-то не навить! А воз-то получается ого-го!
Санька, принимая навильники сена старательно разравнивает его она возу, приминая ногами пласты, показывает где класть последующий. Вместе с отцом на воз вилами сено кидает и сын Ивана Павел. Серёга, вооружившись граблями, подгребает рассоренное по паю сено. Дело у Федотовых спорится, работа идёт колесом. Иван, забросив последний клок сена на воз, отошёл в сторонку, чтоб в небольшой передышке полюбоваться возом со стороны, посмотреть, не на бок ли получился воз. Он с минуту приглядывался к возу не выпуская из рук вил, которые он торчмя черенком уткнул в землю. Со стороны, Семиону показалось, что Иван, рогульками вил, подпёр малюсенькое, схожее с навильником сена, облачко, застрявшее в вершине небосвода. Приостановивши косьбу, Семион не стерпел, чтоб шутливо не заметить
– Иван! Ты смотри, своими вилами-то, небо не проткни!
– Нет, я осторожно! – до неба-то стараюсь не досунуть! – усмехнувшись, отшутился Иван, приняв Семионову шутку. – До неба-то еще высоко хотя и долгие у меня вилы-то, а всё равно их не хватит, – с явным довольством добавил Иван.
Где-то в отдалённости зловеще закаркала ворона, встревоженный Семион, тоскливо пожаловался Ивану
– У меня дома сено не досушено, а ворона каркает – дождя накликает!
– Это она так, только пугает, а дождя не должно быть – успокаивающе отозвался Иван.
– Вчера я в лес за дровишками ездил, заодно молоденьких липок домой привёз, надрал лык на лапти, а голые лутошки, думаю, на изгородь в огороде употребить. Поделился вчерашней поездкой в лес Семион.
– И редкий раз, когда со мной какое-либо несчастие не случится, и на этот раз до того доездился – ось у телеги перетёрлась и при выезде из Серёжи хрустнула. Пришлось грядку от телеги снимать да на ось переделывать. Долго пришлось мне там повозиться, горя перетерпеть, а всё-же всё уладил и домой доехал, – жаловался Семион о своих неполадках и бедах. Старательно увязывающему воз Ивану, который Семионовы слова не все расслышал.
Смирнов. Оглоблина Татьяна
Давненько Николай Смирнов порывался овладеть Татьяной Оглоблиной, бабой толстой и не в меру ленивой. Татьяна, живя со своим равнодушным ко всему мужем Кузьмой, только и знала: досыта ела, досыта спала, да ежегодно родила, иногда прихватывая от мужа, со стороны, а невзыскательный и простоватый Кузьма всё равно всех детей считал своими не подозревая, что «кукушка» подкладывает в его гнездо, совсем непохожих на Кузьму птенцов. Кузьма, по своей простоте и мягкому своему характеру, только и знал службы в совете, почитывал книжки, иногда выпивал. В меру своих сил работая вёл своё немудрящее хозяйство.
Случай, для Николая, подвернулся подходящий вскорости. В ночи у Николая захворала жена Анна. Пастух, протрубил рано, призывая баб к дойке коров. Доить корову, Николаю пришлось самому. Достав с печи дойницу он пошёл во двор, но корова, почуяв, что под неё подсел мужик, а не баба, начала беспокойно топтаться на месте и не стала сдавать молоко. Николаю пришлось пойти на хитрость: он сходил в избу, повязал на голову Анин платок и напялил на себя женин-же сарафан, но и это не помогло. Корова как взбаламученная переходила с одного места на другое, глазом косясь на новоявленную «хозяйку». Николай с досады, крепко выругался и сбросив с себя бабью обряду, поспешил к дому Кузьмы, с расчётом попросить его Татьяну подоить корову.
В огороде, сбоку от двора, в утреннем тумане, на грядах возился Кузьма, он хлопотливо занят был поливкой капусты. Николай окликнул его:
– Кузьма! А Кузьма!
– Эй! – громогласно отозвался Кузьма,
– На хрен лей! Чтоб остальная овощ в огороде росла и водилась, – шутливо смеясь, провозгласил Николай.
– Хрен-то и без поливу растёт. Он и так весь огород заполонил! Не надо ли тебе? Нарою! – весело улыбаясь, тоже пошутил Кузьма
– Нет, не надо. Спасибо, свой есть, – урезонил Кузьму Николай.
– Я ведь, к тебе Кузьма, по делу!
– По какому? Говори!
– У тебя Татьяна-то дома?
– Дома! А где же ей быть, в шубе спит еще
– А, что?
– Одолжи мне её на одну минутку!
– А на прокат бабу не сдаю! – шутливо, улыбаясь ответил Кузьма.
– Да я, не про то! Только корову, чтоб она у нас подоила. У меня Анна-то, что-то прихворнула.
– Да я шучу. Поди, да бери мою, «баба не лужа хватит её и для мужа», – словами пословицы, блеснул перед Николаем Кузьма, – Поди в избу. Она там, буди её, – непредусмотрительно повелел он Николаю.
Николай, поспешно зашагал через крыльцо в сени, приоткрыл дверь. На деревянной кровати видимо с клопами, лежа кверху лицом, безмятежно спала Татьяна. Руки её, запрокинутые за голову, распластались на грязноватой подушке, молодые полные щёки, как яблоки горели румянцем. Она равнодушно и глубоко дышала. Её пышная полная грудь в такт дыхания, то поднималась, то опускалась. Её правая грудь, вывалилась из прорехи нательной рубашки, по соску расползлась белёсая молочная капля. Видимо, от груди, только что отвалился, насосавшийся вдоволь, ребёнок. Отвернувшись к стене, он блаженно распластавшись ручонками и голыми ножками, беззаботно спал и во сне плямкал губами – инстинктивно сосал воздух. Полураздвинутые, икристые Татьянины ноги, сверху прикрыты ватолой.
Николай, наблюдая эту соблазнительную картину, с дрожью в ногах, сдержанно и преднаслаждённо глотал подкатившуюся к горлу сухомань. «Вот бы приладиться, да поцеловать», – подумалось, несколько растерявшемуся в нерешительности Николаю. В искушении, он неуверенно шагнул к кровати, с намерением воспользоваться подходящим моментом. Лежащие вповалку, на разостланном полу, соломенном тюфяке, ребятишки, внезапно завозились, заёрзали по тюфяку. Стаскивая друг с друга материн кафтан, заменяющий одеяло. Каждый из малышей старался одеть свою оголённую во сне жопёнку. Не в состоянии подавить в себе приступ невольного чихания, Николай, сдержанно чихнул в ладонь. Получилось нечто получихания и полукашля. Встревоженная Татьяна, по-лошадиному всхрапнув, мгновенно проснулась. Судорожно метнув глазами на вошедшего. Её руки поспешно бросились к покрывающей её тело ватоле, натянув её до самой шеи. Николай взором невольно уловил, как от судорожного движения Татьяниных рук, её голая грудь шмыгнула в широкую проредь рубашки и скрылась. Впросоньи, Татьяна, невнятно пролепетала молитву и затвердевшим во сне языком, тревожно спросила:
– Кто тут?
– Эт я! – не сказал, а прошептал Николай. – Я к тебе с просьбой! Не подоишь ли нашу корову? Анна-то у меня захворала! У Кузьмы я уже спросил. Он мне велел тебя разбудить.
– Сейчас приду! – сиплым ото сна голосом, пробормотала она.
Татьяна, привстав на постели невольно потянулась, несколько приподняв вверх голые, полные руки невольно обнажив при этом подмышечную волосяную поросль. Её одолевала позевота. Вытирая у рта выпавшую, во время сна, беловатую слюну, она сонно проговорила:
– Я-бы, и без разрешенья Кузьмы пришла. В шабровом деле, выручать друг дружку надо! Я сейчас, только вот соберусь и приду.
Николай, по-солдатски повернувшись на одном месте, направился к двери, робкими от волнения ногами затопав по ступенькам крыльца – ушёл.
Татьяна, выйдя на улицу, хриповатым со сна голосом, приказала мужу:
– Кончишь поливать – наколи дров, я приду печь затоплять стану.
Развалистой походкой, не торопясь она направилась к Николаеву дому приминая ногами росистую придорожную траву.
Взяв, из рук Николая, дойницу Татьяна усевшись под корову, принялась доить. Тонкие, косые, белые молочные струйки, стремительно брызнули в дойницу, со звоном ударяя о дно. По мере наполнения дойницы, звуки стали глуше – пенистое молоко заполнило дойницу до самых краёв. Искусно перебирая соски коровьева вымя, Татьяна с затаённой улыбкой про себя размышляя думала: «сказать или не сказать? Нет не скажу – не смею!»
Бурёнку, меж тем, больно кусали надоедливые мухи, она размахивая хвостом, отгоняла от себя мух-кусачек. И видимо, не стерпев больного укуса, корова с силой лягнула задней ногой. Удар угодил по дойнице. Часть молока прилилась в навоз. Татьяна испуганно охнула, но пролиться всему молоку не дала, ловко поймав дойницу за перевесло.
С нескрываемым волнением, она в растерянности, робко подошла к Николаю. Стала виновато оправдываться:
– Жалость-то, какая! Корова полдойницы молока пролила! Она у вас видно строгая, мух отгоняет и чужих людей не любит. Вот и лягнула! – извиняясь, оправдывалась она.
– Ну, ничего! Убыток не большой! – стараясь ободрить Татьяну, увещевал Николай.
Передав дойницу Николаю, Татьяна глазами взметнула Николаю в лицо. Взоры их взаимно встретились:
– А я тебя, сегодня во сне видела! – весело встрепенулась, но с робостью в голосе, проговорила Татьяна. – Будто, жну я в поле рожь, а жарища палит, прямо силушки нету. Я будто бы и прилегла в тени под десятком отдохнуть – жару переждать. Лежу, отдыхаю, блаженствую. Ветерок, пропотевшую на мне рубаху сушит, а во всём теле, чую приятную истому. Вдруг вижу, по дороге, будто бы идёшь ты и говоришь мне:
