Читать книгу: «История села Мотовилово. Тетрадь 7 (1925 г.)», страница 15
Суть, содержания картины заключалась в том, как одному неграмотному парню Ваньке, призванному на военную службу в армию, вздумалось написать домой своей невесте, письмо. Но сам он, из-за своей безграмотности написать не мог. Он обратился к своему товарищу сослуживцу с просьбой, чтоб тот под его диктовку написал письмо своей любимой Анюте. Но, толи из зависти, толи из злонамеренного озорства тот написал в письме не то, что диктовал ему, не на шутку, влюблённый Ванька. Письмо было запечатано в конверт и по указанию Ваньки был, написан на нём Анюткин адрес. Взволнованный и обрадованный Ванька, не шёл, а вприпрыжку бежал к ближайшему почтовому ящику, и дрожащей рукой опустил в него драгоценное письмо. Через неделю, письмо пришло в то место, где проживала Анюта, она его получила, и с радостной улыбкой распечатав его, стала читать. Вместо любовно-нежных слов, которые от души диктовал, Ванька своему другу, при написании письма, в нём было недружелюбно и издевательски написано: «Добрый день Нюрка, на этом грязном лоскутке бумаги, я тебе хочу сообщить, что бы ты обо мне не думала, так, что я здесь завёл себе невесту, не чета тебе. А ты слюни распустила и думаешь, что я на тебе женюсь, этого не жди, потому что ты совсем дура!». Помутилось в глазах у Анюты. Горькие слёзы обиды закапали всё зловещее письмо. Когда Анюта тайно читала его, но она его не разорвала, а затаив невыносимую обиду на Ваньку, решила притаённо сохранить его до поры, до времени. Между тем шло время, и Ванькина служба в армии шла к концу. Ждал он ответного письма от любимой Анюты, так и не дождался. По приезде домой Ванька первым делом решил заглянуть в дом невесты, повидаться с Анютой. Он вошёл к ней в квартиру в то самое время, когда она дома была одна – занималась мытьём пола. Завидя радостно улыбающегося Ваньку у порога, она ни слова не говоря, со шваброй в руках быстренько подступила к нему и бесцеремонно вытурила его, грязной шваброй, за дверь. Растерявшийся и сконфуженный Ванька, опустив голову, был вынужден удалиться, но он не потерял надежды, выяснить причину столь не любезного к нему отношения со стороны, когда-то любившей его Анюты. Вечером, этого же дня он всё же добился того, что она вышла к нему на свиданье в сад, где и было между ними, объяснение о нежелаемом разрыве. Анюта, прихватив с собой злополучное письмо, оказала ему его, и Ванька, научившийся в армии к этому времени грамоте, прочитав его, понял в чём дело. Он всё по порядку, объяснил Анюте, о нелепой злоумышленности товарища и на деле доказал о непохожести того почерка со своим. Обрадованная тем, что Ванька по-прежнему её любит, Анюта с радости изловчившись поцеловала его в щёку, а он, обняв её за плечи, крепко прижав к себе, горячо поцеловал её в губы. Они счастливо помирились и сидя на скамеечке, обоюдно были в радостном настроении. В завершение этой примирительной встречи, Ванька подняв, с земли длинный прутишек, и счастливо улыбаясь, на только что выпавшем снежку, крупными буквами, начертал любимое слово Анюта. Тронутая нежным отношением к ней со стороны Ваньки, она, счастливо улыбаясь притулилась к нему, и они замерли в обоюдном крепком поцелуе.
На этом киносеанс закончился, люди шумно повскакали с мест. Шаркая ногами, галдёжно побрели к выходу из зрительного зала в вестибюль и на улицу повалили клубы тёплого, спёртого пара. В селе, долго много было разговоров о самой картине, и о светлой электрической лампочке.
Компания. О фамилиях. Рассказы Ершова
В зимние холодные праздничные вечера, собираются мужики и парни в пивной, довольствуются привольным пивом, украдкой пьют «русскую горькую», дымят-чадят, плюют, галдят, спорят, ругаются, а иногда дело доходит и до драки. Одним словом, сельская публика, кто как хочет и может проводит своё свободное время. Любит мотовиловская отборная артель знатных мужиков, так сказать элита села, собираться в праздничные дни, в сравнительно просторной избе у дяди Феди Молодцова. В пивной от многолюдья шумно, тесновато и галдёжно, а тут просторно и вольготно, благо хозяин дома живёт всего вдвоём – он да его жена. Сюда сходятся средних лет мужики: охотники, любители перебросится в карты, выпивохи, и просто любители послушать занятных разговоров и по возможности и самому вклиниться в разговор, и кое-что от себя ввернуть в речь.
Сегодня сюда пожаловали: Сергей Лабин, Иван Додонов, Яков Лобанов, Васька Панюнин, Федька Лушин, Николай Смирнов, на время отложив свой синтаксис, сюда же пришёл учитель Евгений Семёнович Лопырин. Тут осел и случайно заглянувший Алёша Крестьянинов. А где артель мужиков там, конечно, присутствует и Николай Ершов. Ведь какая же компания без Ершова, без его забавных россказней об охоте, и его любовных похождениях.
Компания, сначала довольствуясь одной только литровкой водки – выпили по немножко, всего по рюмке. Ваське Панюнину, обычному специалисту, по разливу пришлось поднести и случайно заглянувшему сюда Алёше Крестьянинову. Беря в руки, рюмку Алёша не стерпел, чтоб не высказаться.
– После трудов праведных не грех и выпить! Как говаривал бывало, мой покойный прадед Павел Крестьянинов.
– Эх, Алёшк всё же и длинное у тебя фамилие, – между прочим, подметил ему Васька.
– Это еще, что, а я вот, когда в Ялте отдыхал, встречал фамилию ещё длиннее! Но конечно не нашу русскую, а грузинскую, из четырнадцати букв, – скромно и сдержанно, в разговор вступил Евгений Семёнович.
– Какую же? – поинтересовался Лабин.
– Врач у нас в санатории был по фамилии Шамшарашашвили.
– А я встречал еще длиннее! – известил друзей Кузьма Оглоблин. – У нас, в гражданскую, был командир полка, фамилия, как сейчас помню Безводноумывайлов, сосчитайте-ка сколько букв тут содержится?
Алёша быстренько на пальцах сосчитал буквы, оповестил присутствующих: «семнадцать».
– Вот это фамилия! – весело улыбаясь, удивлённо заметил хозяин дома Фёдор Михайлович.
Продолжая разговор о фамилиях, по этому поводу, высказался и Яков Иванович Лобанов:
– Уж коль дело на то пошло, сказал он, то давайте договоримся так: кто знает фамилию с наибольшим содержанием в ней букв, того от имени всей нашей компании, провозгласим и присвоим ему почётное звание «короля», и его освободим от уплаты взноса вкладчину, а с остальных соберём в общий котёл, по полтиннику для покупки вина и пива, – предложил он.
– Значит я король! – самодовольно и скороспешно провозгласил себя Кузьма, – вряд ли кто встречал фамилию длиннее, чем нашего полкового командира.
– Нет, Кузьма Дорофеич, я тебя, пожалуй, перещеголяю, – азартно втиснулся в разговор Додонов Иван Евдокимович.
– Я знавал фамилию из 24 букв.
– Какая же это фамилия? – заинтересованно спросил его Евгений Семёнович.
– Мне на заводе, в Нижнем Новгороде, довелось встретить инженера по фамилии «Старомоднопростриженский».
– Вот это да! – с явным восхищением произнёс Федька Лушин.
Мужики весело засмеялись, загалдели, заспорили. Выждав время, когда компания вдоволь насмеётся, и утихомирится, тихо сидевший и из-за скромности пока не принимающий в разговоре участия, в спор вклинился Николай Ершов.
– Я вот всё гляжу на вас и слушаю, вы спорите впустую.
– А что? – спросил у него Васька Панюнин.
– А вот что, знать «королём-то» суждено, на сей день, мне быть, – неторопливо, и выдержано провозгласил он.
– Говори в чём дело? – наседал на него Васька.
– А дело в том, что я знаю фамилию из 30 букв!
Все дружно ему зааплодировавши, поднялся невообразимый шум. А Николай чувствуя себя именинником, торжествовал победу. Обыграв соперников, он предвкушал дармовую выпивку и солидную закуску не на свои кровные деньги, а на чужбинку.
– А всё же, Николай Сергеич, ты еще не сказал, что это за фамилия, – деликатно обратился к нему Лопырин.
– Черезплетеньконогузадергушенский, – гордо и с расстановкой произнёс Ершов.
Все снова зааплодировавши, шум, гам, галдёж, споры в избе усилились.
– Вот это фамилия, – восхищённо протянул Алёша.
– Хохлы да белорусы, на заковыристые и длиннющие фамилии горазды, – между прочим, заметил Лабин.
Начался сбор денег на складчину. Васька Панюнин с шапкой в руках подходя к каждому, изрекал:
– С вас причитается!
В шапку, звеня, летели полтинники, шелестя падали туда рубли.
– Николай Фёдорович, причитается полтинник и с тебя, – подойдя к Смирнову, произнёс Васька. – Осталось вас только трое: Фёдор – хозяин квартиры, с него не полагается, Николай Ершов – с него тем более не положено, он «король», а ты что временишь, и с тебя в общий котёл приходит!
– Пока погожу! – неопределённо и загадочно, но самодовольно произнёс Смирнов.
– Как же так? – опешил Васька. – Ты что, разве против общего нашего уговору?
– Нет, я не против, а целиком и полностью за уговор, – скороговоркой отрапортовал он
– Так плати скорее, не тяни время-то, – тормошил его Васька.
– Короли не платят! – бойко отрезал Смирнов.
Все насторожились, выжидая, что скажет Смирнов дальше.
– Прошу королём провозгласить меня! – громогласно и официально заявил он.
– А по какому поводу? – спросил его Сергей Лабин.
– По такому! Я знаю фамилию из 41 буквы!
– Так говори скорее! – наседали на него.
– Семьпополовинучервизалофиндильвиниковский! – резонно, и не запнувшись, внятно произнёс Смирнов.
– Вот это да-а-а!!!
– Вот это номер! – удивлённо послышалось среди общего шума, аплодисментов и галдежа.
– Ха ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Го-го-го! Смирнов Николай Федорович – король!
Орали, хлопая все. Торжествовавший до этого Николай Ершов сник, он несколько приуныл. Ему страшно не хотелось раскошеливаться и вносить в общий котёл полтинник, который берёг он не на пропивку, а на покупку кое-что ребятишкам к Рождеству.
– Это кто же обладал такой фамилией, не без лексиканского интереса, полюбопытствовал у Смирнова Евгений Семёнович.
– Это был у нас в дивизии белорус, начальник штаба, полковник, – объяснил ему Смирнов.
– А как же его в списке-то помещали, и как он расписывался? – спросил кто-то.
– В ведомости его фамилией занимали три строчки. А расписывался он по-простецки: каллиграфическим почерком, замысловато начертает. И все в дивизии его роспись знали – она бросалась в глаза.
– Эх, чёрт возьми, я и забыл, что послезавтра в «Миколу» я именинник! – вынужденно кладя Ваське в шапку полтинник, громогласно, чтоб все слышали, провозгласил Ершов, пробывший в «королях» всего каких-то пятнадцать минут.
– От себя сношу рубль! – демонстративно, шелестя новенькой рублёвкой, провозгласил Васька.
– За хозяина избы даю полтинник! – прокричал Сергей Лабин.
– А я, водку не пью, даю еще рубль на дюжину пива! – скромно произнёс Лопырин.
За водкой, пивом и закуской услали самого молодого из компании Алёшу и с ним Федьку Лушина. Пока ходили за выпивкой, из-за нечего делать, компания весело разговаривала, еще не утратив впечатления от диковинных людских фамилий. Николай Ершов, решил продолжить об них разговор.
И он начал своё повествование так:
– В гражданскую войну я служил в кавалерии. И вот наш командир эскадрона, тоже со странно фамилией, Хреноплётов, говаривал нам эскадронцам: «Кто вспоймав хоть одного петлюровца, приведёт его, дам отпуск домой на неделю». Я и подзадумался над этим вопросом. Мне страшно захотелось домой понаведаться. По ночам сны мне нехорошие снились. Будто у моей бабы, у жены Ефросиньи, то есть, ноги не теми концами к туловищу приросли. Так вот мне страшно и захотелось побывать дома и доконно узнать об этом, своими руками прощупать, убедиться и что в моих силах, по возможности исправить этот женин досадный дефект.
Все присутствующие в избе, с большим интересом стали вслушиваться в забавное начало Николаева рассказа. Улыбаясь, курили в ожидании хорошего и забавного в его рассказе, пересмеивались меж собой. Николаю не мешали, даже его постоянный неприязненный критик Николай Смирнов, молчал. Все знали, что Ершов своим вялым, пришепётывающим языком, что-нибудь, да договорится до забавного.
Николай продолжал:
– А ещё, во снах, я частенько видел такую, для меня, неприятную картину: в моём личном домашнем хозяйстве, будто бы, каждую ночь, ко мне в огород, прыгая через забор, повадился чужой мужик – вор. А мне в голову взбрело, что он повадился не по-пусту и воровать ходит не огурцы и капусту!
– Конечно, известное дело, зачем чужие мужики по ночам, в чужой двор к одиноким бабам ходят! – под общий весёлый хохот высказался Васька.
– Ну, так вот слушайте дальше, – продолжал Ершов. – Вот по этим-то двум несуразным, причинам мне страшно и захотелось, неотложно побывать дома. А воевал то я в гражданскую войну на Украине, и до моего села было не так-то далеко. Всего каких-нибудь без двадцати вёрст тысяча. Вот, однажды, меня вдвоём с моим спарщиком, наш командир и посылает в разведку. «Сгоняйте-ка, говорит, вон до того хутора. Проведайте, нет ли там петлюровцев», а они эти петлюровцы народ грабили, баб обижали. Мы с другом, значит, получив приказ командира, по коням, прыг в сёдла и аллюра! Выехали в тот самый хутор, остановили лошадей. Присмотрелись, принюхались к обстановке дела, зорко смотрим по сторонам обезлюдевшей улицы. Глядим, а какой-то хлюст, как из-под земли вырос и прыг через плетень и побежал к сараю прятаться. Мы, значит, карабины, наизготовку, сабли наголо и за ним. Сустигли его в сарае. Я скомандовал ему «руки вверх», и стали допрашивать. «Ты петлюровец?», – спрашиваю его я. А он, полу отнявшимся языком, что-то непонятное лопочет и дрожит, от перепугу. А мой помощник и говорит: «Разве он сознается, что он петлюровец. Хватай его Ершов за тибо и в конверт!». Я цап его за шиворот и с ним на лошадь в седло. Мы с радостным настроением, что «врага» поймали, прикрикнули на коней «Аллюр!». И поскакали.
– А ты в седле-то езживал когда? – не выдержав, с подковыркой спросил Ершова, Николай Смирнов. – По-моему ты из седла-то вывалишься, как куль с говном! – под общее хохотанье заметил он, на время прекратившему свой долгий рассказ Ершову.
– Небось, езживал и если меня прямо посадят в седло, небось не выпаду из него, – самодовольно улыбаясь, но стыдливо, покрасневший от слов Смирнова, – возразил ему Ершов. – А ты слушай дальше, и меня не перебивай. Кто перебивает, тот не во всём бывает! – осмелившись, подметил Смирнову Ершов.
– Ну так вот, пригнали мы тогда в наш хутор, где мы временно были расквартированы. Я пленного оставил на попеченье своего друга, а сам тиляля в хату, в наш штаб, на доклад к командиру. Влетаю к нему, ладонь под козырёк, и рапортую. Толи от радости, толи от взволнованности, второпях и называю своего командира не по уставу: как надо было бы «Товарищ командир!», а назвал его по-простецки, по фамилии. Вбежал и запыхавшись докладываю: «Товарищ Хер…в! – Он, от досады, вылупив на меня глаза, как рявкнет на меня: «Вон отсюдова!», и вместо домой, посадил меня «на губу», на неделю. И если бы нас, вскорости, из этого хутора не передислоцировали в другое место, то, наверное, я бы и сейчас сидел бы на этой самой губе! – под общий хохот и весёлое гоготание закончил свой рассказ Ершов.
– А как, всё же, насчёт неправильно приросшихся-то бабьих ног, тебе их пришлось проверять, или нет? – из любопытства, спросил у Ершова Сергей Лабин.
– Прошло, наверное, с полгода, как мой командир всё же вспомнил мою услугу в поимке того «петлюровца» (он оказался дезертиром). Командир смилостивился надо мной и отпустил всё же меня, как и обещал на неделе домой.
– Ну и как? – наседал на него Лабин.
– Ну, как! В первую же ночь, я доконно узнал, что сны-то были напрасны. Ноги у Евфросиньи были как ноги, ляжки, коленки и прочее всё на месте. Натешившись сголодку я тогда, крепко заснул. И вот, дома, снится мне тревожный сон, будто бы, на нас ночью напали всё те же петлюровцы. Как наяву я слышу: «Тревога! По коням!». Я, это, будто бы, в одних кальсонах выскочил на улицу, прыг на коня в седло, и вместо плётки, хлоп ладонью по лошадиному заду и кричу во всё горло «Аллюра!!!». В это самое время, моя, Фрося, впросоньи, как ошарашит меня чем-то по роже! Из глаз искры посыпались и на лбу волдырь с луковицу вскочил. Угостила, хлобыстнула, значит, она меня по лицу-то и говорит с укором мне: «Ты, что это, на меня, ровно на лошадь верхом запрыгнул, да мне по заднице ладонью бьёшь, а? Да еще какую-то Нюру вспоминаешь. Ай ты там, на фронте-то, с какой Нюрой спознался, а?» И пошла, и пошла мне ревнивый акафист начитывать. Ну вот, кажись и Алёша с выпивкой и с закуской возвернулся, – закончив свой рассказ, проговорил Николай.
Вся компания расселась у стола. Началось угощение.
– Николай Сергеич, ты что плохо закусываешь? – заметил Ершову, Васька Панюнин, когда все выпив, стали обильно закусывать колбасой и селёдкой-залом.
– Вот, хошь селёдкой закуси, хошь колбасой, – дружелюбно предлагал Николаю, Васька.
– Едывали мы это, я у хороших, знатных людей, гащивал. Даже тетеревятницы приходилось вкушать, а нитолько что!
– Дело бают, не красна изба углами, а красна пирогами! – для красного словца добавил из народного изречения, Николай.
– Я, даже, не раз в трактирах закусывал! Не больше, как с неделю тому назад, мы со своей Фросиньей в Арзамасе в трактике под «Золотым Якорем» чаёвничали! В доказательство я там чайной заварки, из чайника украл, – под общий весёлый смех, Николай наивно открыл свою порочащую тайну перед людьми.
– А чего вы там ели? – полюбопытствовал Лабин.
– Моя Фросинья, там, маловато ела. Все больше налегала на чай, а я сначала скушал два ица, потом, съел одно яблоко, затем сожрал французскую булку, а наверсытку, всего этого, слопал полкило колбасы, – развеселившаяся, от выпивки, компания, это изречение Николая, закончила дружным смехом: – Ха-ха-ха! Го-го-го!
– А изюм с виноградом ты пробовал? – с явной подковыркой спросил у Николая Алёша.
– А ты не перебивай, когда старшие разговаривают! Прикольни свой язык булавкой и со своим грязным языком не суйся! – безжалостно огорошил Алёшу Николай.
Дотянувшись до стола и достав оттуда ломоть краковской колбасы и закусывая его. Не успел, Николай проглотить второй кус, как, сотрясаясь всем телом, заикал, но всё же нашёлся добавить в адрес Алёши:
– Сразу видно, что тебя Алёш заделывали или в среду, или в пятницу! Потому что яйца, подложенные под наседку в эти дни, вместо цыплят оказываются как ты, болтунами! – уничтожающе раскритиковал Николай, совестливо раскрасневшегося Алёшу. – Никогда, не сопричисляй меня к каким-то незнайкам и невежественным людям! – продолжал напевать Николай в Алёшин адрес. – А, честно признаться, друзья, я мясцо люблю, как медведь, когда оно с душком, а селёдку люблю, когда она рисовчинкой покроется, – между прочим, высказался о своём вкусе Николай, перед компанией.
