Читать книгу: «История села Мотовилово. Тетрадь 11. 1927–1928 гг.», страница 5

– Как не уметь, конечно умею, приходилось, строговал! Пожалуй и тебя поучу в этом деле. Я ведь ни только плотник. Я столяр-краснодеревщик, резьбой изделия украшаю, –козырнул своим мастерством Николай перед артистом.

– Ну вот и прекрасно! – артист презрительным взглядом замерил Николая с ног до головы, – Вот двурушник, вот доска. Давай садиться и за дело! – скомандовал артист. – Уговор такой: будем строгать на выносливость: кто кого застрогает! – добавил он, – только чур, сильно не дёргать, а исподволь.

– Ну-ну! Как прикажешь так и стану делать, – добродушно ответил Николай. «А что касается выносливости, выдюжу, не сдамся – силы хватит! Сумлёваться не приходится! Не таких застрогивал!» – мысленно, про себя, думал Николай. Усевшись верхом на скамью, на которой лежала доска, «артисты» принялись за дело. Артист, с заранее задуманным умыслом, стал с силой подёргивать двурушник, увлекая за собой, надвисшего над инструментом Николая. Как бы незаметно, но нарочито, касаясь при этом своей чёрной шапкой вспотевшее лицо Николая. Заранее выпачканной сажей шапкой, он раз от разу, всё сильнее и сильнее измазывал Николаю лицо, вызывая этим неудержимый смех и хохот у публике. За какие-то пять минут, артисты до того настрогались, что вспотевшее лицо Николая покрылось сплошной чернотой, только блестели бело-жёлтые зубы, да по-волчьи поблёскивали глаза. Не догадываясь причины смеха публики, который перерос в общий гул, Николай простодушно улыбаясь, не сдаваясь продолжал с натужью строгать, подёргивая двурушник на себя. А из публики, подбадривая Николая кричали: – Николай, на сдавайся! Николай, жми! –Ха-ха-ха! – Го-го-го! Некоторые, из публики, насмеялись до слёз, а некоторые поджимая животы от смеха, боялись, как бы не лопнул пуп. Артист уже давно объявил об окончании соревнования, а зал неудержимо гудел как улей. А Николай, недоумённо улыбаясь, стоял среди сцены, ничуть не подозревая о причине хохота.

– Над чем это они так рассмеялись? Ведь ты меня не победил? Я ведь не сдался? Скорее всего я тебя застрогал! – победоносно настаивал Николай перед артистом.

– Застрогал, застрогал! – дружелюбно похлопывая ладонью по плечу Николая, успокаивал его артист, провожая его со сцены.

Николаев сродник, сидевший в первых рядах, из-за жалости, объяснил Николаю:

– Николай Сергеич, погляди-ка в зеркало! У тебя вся харя в саже! Сконфуженный Николай, рукавом своего пиджака стал утираться, ещё более размазывая сажу по вспотевшему лицу, а потом бесцеремонно, без угрызения совести, задрав подол рубахи, оголив при этом своё смуглое брюхо, стал с силой тереть им лоб и щёки. Девки заметив Николаево голое тело, чуть повыше пояса, стыдливо отворотились и с хихиханьем и прысканьем повыскачили из зала на волю.

– Спектакль окончен! – объяснил артист.

– Ну, погоди халтурщик! – выругался Николай на артиста. Оживлённая в смехе публика, стала покидать, пышущий паром зал избы-читальни. От клубов горячего пара, дуром хлынувших из открытых настежь дверей, даже подтаял снег на крыше – оттуда на землю закапали капели. Выходя из избы-читальни, мужики, смеясь шутили, балагурили:

– Ну как Миколай, ты у нас, вроде, своим сельским артистом стал! Теперь самостоятельно спектакли ставь!

– Будет время поставлю! – отшутился Николай, не переставая тереть себя по лицу рукавом пиджака. Домой, Ефросинья не сразу узнала своего подвенечного, а узнав принялась ругаться и обзывать Николая чем псы не лакают.

– Да где это тебя лукавый-то носил… Погляди-ка на себя, вся рожа чем-то измазана! Не поймёшь, ни то в саже, ни то в дёгтю. Уж не с чертями ли ты в жмурки играл?

– Не ругайся Фрось! Я в артисты записался, – чтоб как-то смягчит разъяренную жену, схитрил Николай. Вот меня, для началу, и загримировали.

– Я тебе дам загриновали, вон взять сковородник да отходить по бокам-то, куда гринировка денется. Какой артист нашёлся! – разгневано бушевала Ефросинья, готовая выгнать Николая из избы на зимнюю стужу. А когда она вся выругалась, поостыла и утихомирилась, строгим голосом приказала Николаю:

– Поди принеси со двора дров, припаси к завтрему для печи, а то тебя никогда за дровами не протуришь. Николай вышел, а вскорости он вернулся со двора с большим беремем дров, по медвежье пропёрся в чулан, с грохотом бросил дрова у печи. От грохота содрогнулся пол, загремели чугуны, ухваты с кочергой и сковородником.

Пьяный Митька. Зубная боль

– Это кого вы везёте? – спросил Николай Ершов баб, везущих на салазках пьяного мужика.

– Как ково? Митрия! – ответила ему, с печалью в голосе, Митькина жена Дарья.

– Да это когда он успел накумокаться-то в лапоть? Ведь только утром он был не пьяный и мы с ним договорились, что я к нему приду насчёт пороху, у меня весь вышел, а завтра на охоту собираюсь. Говорят в лесу зайцев уйма! – идя в вслед салазок и наблюдая как Митькина голова волозится по снежной дороге, как у дохлого телёнка, – продолжал говорить Николай.

– А, рай, долго напороться-то, – ответила, убитая горестью, Митькина мать. Ворота двора со скрипом растворились и двор разинувшись мрачным хайлом принял в себя салазки с мертвецки пьяным Митькой. Чувствуя, что его подвезли к дому, Митька зашевелился, пьяно затопырившись еле поднялся на ноги, кряхтя покарабкался на крыльцо.

– А ты его силком впихни в избу, пусть он хоть на полу поваляется, в тепле облежится, – предложил Николай Дарье, идя следом, за ввалившимся в дверь избы Митькой, надеясь от него получить пороха, когда тот немного очухается.

– Сходил бы лучше в баню, всполоснул бы своё закорузлое тело, ато с пьянкой-то некогда свою образину помыть! Каждый день суслишь! – укоризненно начитывала Марья, валявшемуся на полу Митьке.

– Это я зубы лечу! – несвязно бурча бормотал Митька.

– Стефанида, нет ли у тебя закваски? – спросила у хозяйки, вошедшая в избу Анна Крестьянинова.

– Есть, а что?

– До я вздумала завтра хлебы испечь, хватилась, а закваски-то и нет. А это, что хозяин-то на полу растянулся?

– Зубы лечит! – горестно улыбаясь ответила Митькина жена Марья.

– Эх, от зубов-то можно настойку на шпирту сделать, сразу боль как рукой снимет, – жеманно хлопая глазами проговорила Анна.

– А из чего настаивать-то?

– Из трав: зверобоя, чертогона, в помесь с чертополохом, и полыни щепотку положить туда. Неделю всё это постоит в залавке и настой получится очень пользительный, ни только от зубов, он и от дурного глаза помогает, – с чувством знахарки поучала Анна, присутствующих в избе.

– Эх, Анн, а где бы мне достать девьего молока от кашля, а то я, видимо, тоже немножко простудился, кашель по ночам одолевает и корневой зуб можжит, – спросил Николай Анну, видя в ней лекаря.

– Вот уж на счёт девьего молока, я не в курсе. По этому поводу обратись к застарелой, незамужней девки, она тебе и даст, – с весёлой усмешкой ответила Анна.

– Да не знай на ково напасть-то. А было оно у меня, да всё кончилось. Это молоко пользительнее твоей настойки. Однажды, простудившись, я групулёзный гастрит легких схватил, так только тем девьим молоком и вылечился. Или взять такой пример: однажды, у меня, ни с того ни с чего, волдырь га теле вскочил. Да где вскочил-то! На самой заднице! Не нашёл он больше места где ему сесть-то! Пускай бы на спине садился, и то бы легче было, а то на самом важном месте: ни сесть, ни лечь; боль открывалась, хоть криком кричи.

– Пожалуй кричи, а кто поможет, – участливо проговорила Анна.

– Да я и сам это понимал. В больницу к фершалу не поехал, думал, как это я буду показывать своё неприличное место образованному и культурному человеку, чай всё-таки стыдно! И думаю, нет ужо видно надо терпеть и ждать когда мой чирей сам прорвётся. А терпенья никакого нету, спать и то не спалось – каждую ночь ч ни на волосок не засыпал. И как только я тогда от адской боли остался жив, ума не приложу. Жизнь моя тогда висела на волоске. И надразумила меня моя Ефросинья: – Ты, грит, Миколай, помаж чирей-то девьем молоком. Я и помазал! Так, что вы думаете? Сразу же полегчало, я свет увидел и в ночи мой волдырь прорвался! Не дождавшись когда Митька проваляется, опыркается и придя в чувство одолжит пороху, Николай ни с чем и ушёл домой, как говорится: пришёл не звавши и ушёл не прогнавши.

Митька же в действительности страдал зубной болью. В этот день с утра у него один из клыков так заныл, что он был вынужден бросить все дела и пойти в поиски успокоительного. Напившись до шлёпка, Митька перестал ощущать адскую боль в зубах. Его, как уже известно, мать и жена привезли на салазках домой. До самого вечера он провалялся на полу, а в ночи зубная боль так его взяла в оборот, что чем свет, Митька запрягши лошадь, умчался в Чернуху в больницу, лечить зубы. Митька раньше ни разу не бывал больнице и невмоготу разболевшиеся зубы привели его сюда впервые. Зажав рукой щёку, ожидая вызова к врачу, Митька морщась ходил взад и вперед по коридору, болезненно мыча и стоная. Одна старушка, ожидавшая тоже приёма к врачу, сжалившись порекомендовала Митьке:

– А ты сынок, поел бы хлебную корочку, которая мышка погрызла, и боль в зубах как рукой снимет. А врачи-то зубам не помогут, если только выдернут, и то, по ошибке, вместо больного, здоровый могут вытащить!

– Всё испробовал бабусь! И корочку глодал и самогонкой лечил, ничего не помогает, – морщась от боли, невнятно шамкая губами ответил Митька. Не выдерживая нахлынувшей, нестерпимой боли, Митька не дождавшись вызова в кабинет самовольно вломился в дверь, за которой, он знал, находился врач. Через некоторое время, из приоткрытой двери этого кабинета, в взволнованным видом на лице, высунулась голова врача и обратившись к ожидающим попросила: – Если хотите лечиться, выгоните этого нахала из моего кабинета! Вломился без вызова, без очередного номерка, лезет ко мне, пристал, как банный лист! Простите за грубость! – беспричинно кашлянув, закончил врач свою взволнованную речь.

– Да у меня нет терпенья! Зубы болят, жизни не рад! А он жалуется! – стонал Митька, повиновно выходя из кабинета.

– А моё какое дело! Давай номерок! Я без номерка принять и лечить не имею права! Без номерков мне зарплату не платят! – заключил свою речь взволнованный врач и хлопнув дверью скрылся.

– Да где берут эти проклятые номерки, – поматерно выругавшись простонал Митька.

– А вон в окошке у регистраторше, – подсказали ему.

– Я и не знал, в первые тута! – Митька побрёл к окошку.

– А у меня вот зубы годов десять как ни разу не болели, – беседуя с ожидающими приёма, рассказывала всё та же старушка, которая, видимо, пришла сюда совсем не по поводу зубной боли.

– А почему, что так долго не болели? – спросил её Кузьма Оглоблин, приведший в больницу свою жену Татьяну для лечения болезни «по-женски».

– Да болеть-то нечему, – охотно отозвалась старушка, – у меня во рту, внизу два зуба, а сверху-то всего-на-всего один зуб остался –во всём рту три зуба торчат, _ с подробностями о своих зубах рассказывала старушка.

– То-то, я всё гляжу, ты ртом-то шамкаешь, как молотилка шастолкой, – улыбаясь заметил ей Кузьма.

– А я вот век не хварывала, денька в больнице не вылежала, – вступилась в разговор со старушкой Татьяна, – правда, вру, однова в больницу угодила: три денька отлежала. С чем, бишь, Кузьма, я тогда лежала? Ты не помнишь?

– Помню! С глазами! Вот с чем, – деловито ответил жене Кузьма.

– Правда, правда с глазами, – обрадовано провозгласила Татьяна, вспомнив.

В больницу, для лечения зубов, в этот день пришла и Анна Гуляева. Как только она захлопнула за собой дверь, спросила у больных ожидающих приёма в коридоре:

– Тут в который кабинет с зубами-то ходют?

Больные, невольно, весело рассмеялись.

– Вы что хохочите? – в обиде на больных, проговорила Анна, – уж если вы больные так и спросить вас нельзя?

– Спросить-то конечно можно, – ответил ей мужик, – только ты интересно спрашиваешь «с зубами», а разве есть кабинеты, в которые без зубов входят?

– А она пожалуй права, – ввязался в разговор, на вид человек интеллигентного покроя, – иной пациент, в зубной кабинет войдёт с зубами, а оттуда без зубов выйдет, врач ему все повыдергает, если, конечно, их мало во рту оставалось и все больные были. Больные рассеялись.

– Здесь, хоть, в нашей-то больнице как-то по проще! А вот в городе! – с намерением поделится впечатлениями, начала свою длинную речь Анна. – Я вчера только как раз из города приехала. Две недели гостила у дочери, она там с мужем живет. И вот надумал же у меня там зуб заболеть. Я и взбудетенилось пойти в больницу. Записали там меня, дали номерок, в котором, видно, было указано номер мой очереди и номер кабинета. Я вот так же, как и вас спросила у народа: «в которую тут дверь с зубами-то ходют?», а народ на смех надо мной. Хохочут как жеребцы некладённые, а я не пойму над чем они хохочут. Гляжу, один человек с виду антилигентный сжалившись надо мной, говорит мне: – ищи, грит, по коридору дверь где написано «Зубной кабинет». Я и пошла искать, как мне указали. Гляжу на дверь-то и едва читаю «Стомоталок». Я сразу же опешила, просилась к зубному врачу, а послали вон куда. Я да бежку из больницы-то. Вот сегодня и пришла сюда, здесь попроще.

– А меня, однажды, с глазами назначили к какому-то стрикулисту, – вступила в разговор женщина, молчавшая до сего времени. – Я тогда попросилась к глазному, а лигистраторша сделала по своему, посылает меня к стрекулисту. Я да в попятную, опять в окошечко заглянула и на доченьку в белом халате, которая записывает, с упрёком: – Ты куда меня не по делу направляешь? Буду я еще искать ваших стрекуоистов! Ты меня к глазному направь, я и успокоюсь, у меня только глаза болят, а не ищо что!

– А меня так-то, однажды, с прыщом на щеке, к какому-то дермотолоку послали, – не дождавшись окончания рассказа женщины ввязался в разговор один мужик. – Я думал меня направят к хирургу, а хвать, прочитал я на двери-то, а там написано врач «дермотолок», так я тоже растерялся и обробил.

– А я вот к врачам-то и вовсе перестала ходить, – вступила в разговор женщина.

– А почему ты перестала в больницу-то ходить? – поинтересовался кто-то из сидящих тут.

– А потому, что врачи стали лечить по способу курицы-наседки, наседка больше пятнадцати яиц не высиживают, так и врач больше пятнадцати больных в день не принимает и не лечит, это уж я на себе испробовала.

– А, что ты сюда сегодня пришла? – спросили её.

– Уши проверить, за последнее время я что-то плохо стала слышать. Мне скажут одно, а я не расслышав горожу другое. Из-за этого надо мной все на смех, а мне не до этого.

В разговор вновь вступила та старушка, которая уже говорила сидящим тут, что у неё во рту всего-навсего три зуба.

– У меня из трёх оставшихся во рту зубов один, который-то, пошаливает, иногда так заноет, что спасу нету. Его бы выдернуть, да жалко – во всём рту два клыка с половиной осталось, да и те наполовину сгнили. Вот поглядите-ка! – и она искошённо распялив пальцами рот, разявила его, поворачиваясь на стуле направо и налево.

Из её широко распахнутого рта пахнуло отвратительным запахом гнили, от чего заглядывающие ей в рот, с отвращением отворачивались.

– А чем же ты ешь? – спросил несколько остепенившийся от приступа зубной боли Митька.

– Да, почти ничем, отломлю кусочек хлеба, положу его в рот и валякая его языком между дёсен-то. А без зубов-то разве разжуёшь! Так и приходится не разжёванный хлеб опять на ладонь изо рта-то вываливать. А питаться-то приходится одной жидкой пищей: киселём да сладенькой водичкой.

– То-то, ты с такой пищи едва жива, в чём только у тебя душа держится!? – с ехидством подметил Митька, – да тебе, баушка, зубы-то, пожалуй, и совсем не нужны, скоро помирать пора!

Эти Митькины слова не на шутку обидели старушонку, – А может, родименький, я тебя переживу! Ведь вперёд не узнано кто раньше помрёт. Может ты скорее меня загнёшься! – старушка напористо, стала наступать на обидчика. На слова, она оказалась козырь. Своими резонными и подковыристыми словечками так напирала на Митьку, что тот не зная ей ответить приумолк и ругая себя, за то что сунулся с языком и связался с этой неотвязной старушенцией. А она без умолку всё тараторила в его адрес: – Вот ты сказал, что я тощая, а сам-то хилой, как мощи, хоть спрыть меня и моложе на много, мне в сыночки годишься! Я хоть и старушка, а поисправнее тебя. Я ем всё! И картошку и кашу, а иногда даже и орехи погрызываю, не глядя на то что всего три зуба. А ты наверное и похлёбку не каждый день видишь!

– Да ты что ко мне прилипла как репей к овечьему хвосту! Больно мне нужна твоя похлёбка! Я что её с роду не хлёбывал что-ли? И вообще пошла ты со своими орехами к едрёной матери! – злобно огрызнувшись, прошамкал он своим зажатым ладонью, перекошенным от возобновившейся зубной боли ртом, направляясь к двери. Он с досадой поспешил выйти наружу, подышать свежим воздухом, посмотреть на лошадь и покурить. После того как всё дело было улажено, зубы Митьке подлечили и Татьяне Оглобленной выписали микстуру, Оглоблины попросились у Митьки, что бы он их довёз до дому. Плотно закутанную в тулуп Татьяну Кузьма подвёл к задку саней и повернув её к саням задом, скомандовал «садись»! Она села, но не в сани, а помимо, в снежный сугроб, задрав ноги. Поспешно встала и озлобленно обрушилась на Кузьму с бранью и до самого Мотовилово, не переставала долбить его в спину кулаками.

Раздел на группы

В селе, народу понародилось много; семьи поразрослись. В не особенно просторных домах и тесных избах, большим семьям стало тесно и не удобно, семьи стали делиться. Выделившиеся из больших семей молодые семьи, стали обзаводиться своим хозяйством, выстроив себе домик где-нибудь на окраине села. Село поразрослось, расползаясь по всем направлениям: вновь появилась Западная улица, по направлению к станции «Серёжа», удлинилась улица Лесная, несколько удлинилась улица Кужадониха, разрослась Ошарока и Поповка, Удлинились Бутырка и Жигули. В связи с появлением новых хозяйств и нарождающимися едоками, приходилось каждый год пахотную землю переделивать, а это не легкое для крестьян дело. Особенно тяготило мужиков то, что часть пахотной земли находилась в отдаленности от села, как на Баусихе, куда чтобы доехать надо потерять больше часа драгоценного время во время пашни, сева или во время страдной уборки хлебов. Центральные власти, идя на встречу мужику-крестьянину, издали повелительное указание: всем крупным селам разделиться на группы, тем самым приблизить пахотную землю к хлеборобу, а хлебороба к земле; с расчётом благоустройства земли, улучшения севооборота, лучшего ухода за землёй и повышения урожайности полей. Щегалёв со своими улицами Жигули и Бутырка, в вопросе деления на группы, не был затронут, в виду того, что земля у них расположена и так близко от села. Остальное же село разбить на группы предполагалось следующим образом. В первую группу должны войти улицы: Главная, Мотора, Забегаловка, Западная и Лесная. Вторая группа улиц: Кужадониха, Слобода, Ошаровка, Курмыш, Поповка и Мочалиха. По вопросу раздела села на группы было созвано собрание мужиков заинтересованных в этом важном деле. В избе-читальне, народу собралось уйма. Сюда пришли ни только мужики но и бабы. Для разрешения этого важного дела с землёй, из Чернухинского ВИКа приехали представители: агроном, землеустроитель, а во главе их сам председатель Небойсь. Избрали для ведения собрания президиум, в который вошли представитель из ВИКа, председатель сельсовета Михаил Васильевич Бурлаков и каким-то образом туда же затесался Алёша Крестьянинов. Вступительную речь произнес Небоська, а за ним выступил агроном и землеустроитель. Они подробно рассказали мужикам о земле, о её отдалённости от села, о неудобстве частых переделов, об узких полосках земельных наделов, о пагубности частых межей, под которые занято значительная часть земли, о зловредных сорняках, о том что из-за отдалённости земли, например для Баусихи, не доходят удобрения, навоз. Ораторов публика слушала с большим вниманием, сидели все тихо и солидно, только Алёша сидя в президиуме собрания, ёрзая по скамье, улыбаясь, чтобы привлечь внимание публики, что-то шептал на ухо, то сидящему направо от него, то налево. Сидящий на последнем ряду, около стены и хорошо не знающий Алёшу Терентий, припав к уху Сергея Лисова, спросил:

– Вон этот чей сидит за столом-то?

– Это который? Который доклад-то делал, что ли?

– Да нет, который всё время сидит, ухмыляется и вертится как хрен на именинах!

– Так это Алёшка Крестьянинов, ты разве его не знаешь?

– Намо нет, я и не узнал, что у Фёдора такой вертлявый сынок имеется! _ с недоумением отозвался Терентий. Когда дело дошло до конкретного решения вопроса и Небойсь объявил какие улицы входят в какую группу, в зале поднялся невообразимый шум и гомон: по гусиному загоготали мужики, по-галчьи загалдели бабы. Поднялась такая суматоха и кутерьма, что сразу и не поймешь, кто кричит за кого и кто против чего!

– Тише! – во всё горло гаркнул Санька Лунькин.

– А ты закрой свою лужёную глотку! – выкрикнул кто-то от задней стены.

Некоторые мужики, сидя на скамейках, невозмутимо переговаривались, притаённо курили, смачно плевали, кашляли. В недовольстве от такого размежевания села оказались жители улицы Кужадонихи. Они себя считали крайне обиженными, говоря, что к ним, после этого, нисколько земля не приблизилась, – всё также, чтобы попасть на Баусиху, нужно ехать всё так же почти всем селом. Им страстно хотелось присоединится к первой группе, но наличие земли в поле, которое расположено к лесу, не позволяло это сделать. Особенными защитниками и ревнителями своих требований оказались Терентий и Лисов Сергей. Заслышав о том, что Кужадониху присоединяют ко второй группе, Лисов вздыбился, пружинно вскочив с места одичало выкрикнул в зал: – Не согласны! На его выкрики, в президиуме собрания, без всякого разрешения, самопроизвольно встав с места, Алёша насмешливо заметил Сергею:

– А ты, Лисов, не шуми! Ведь шумом грома не заглушишь. Что президиумом решится, то и будет! – самоуверенно закончил Алёша свою краткую речь.

– Ты, Олёшк, видать больно баять-то лютой! Остынь немного, а то у тебя наверное с натуги-то в штанах дерьма с ложку накопилось, поубавь пылу-то! – под общий смех зала метко подметил ему Сергей. – Помолчи и не суйся туда куда тебя не просят.

– Мне-то что! Моя хата с краю, не мой воз – не мне его везти. Я только хотел сказать для ясности, – пристыженно оправдывался Алёша, присаживаясь на своё место. Стараясь прекратить перепалку в словесных пререканиях, и водворить в зале тишину, Небойсь звонко постучал карандашом о графин стоявший на столе президиумума.

– Что у вас тут за базар открылся!

– А вы о деле калякайте, о земле толкуйте! – вступил в разговор агроном.

– Эт вон, болтун Олёшка, брянчит как бесструнная балалайка! Как будто кто его послушается! – раздражённо буркнул Лисов, усаживаясь на место.

– Нет, это ты Сергей Иванович больно разорался! – оправдался Алёша.

– Ну хватит! – злобно оборвал Небось. Зал приутих, мужики присмирели.

– У нас действительно получается не деловой разговор, а одно пустое ляляканье, – воспользовавшись тишиной высказался Василий Савельев.

– А вы ближе к делу, решайте вопрос и ужинать! Из пустого в порожнее переливать нечего, всё равно, что воду в ступе толочь; толки не толки, она так водой и останется! – высказался Иван Федотов.

– Ужинать-то ужинать, а этот вопрос дюже щекотливый, ведь о матушке земле разговор ведём. Можно сказать о жизни приходится баить! – чеша спину о дверной косяк, с горячностью ответил Терентий.

– Я полностью поддерживаю Сергеева слова. Не хотим и протестуем против того, чтоб нас, Кужадонских мужиков, приневоливали опять ездить на Баусиху – в такую даль! – громогласно добавил Терентий. Чувствуя поддержку со стороны Терентия, Сергей снова встал с места, и сочувственно оглядываясь на Терентия и ещё кое на кого из своих кужадонских мужиков, попросил слово высказаться.

– Дайте дорогу, дайте доступ к сцене, – попросил Сергей, – пробираясь сквозь разомлевшую от жары публику. На этот раз, он свою речь повёл более наступательно:

– Не быть тому, чтобы нас отпихнули от нашей земли, которую мы спокон веку пахали и топчем идя в лес или вообще к Серёже. Не ущемляйте нашего требования, если не удовлетворите его, ы пойдём выше. До Москвы доберёмся! – неистово выкрикивал Сергей, обращаясь к президиуму собрания. – Имейте в виду, это вам так не пройдёт! – пылко добавил он и сел на передней лавке среди жарко-дышащих мужиков. С места встал Небойсь:

– Ну, тут кажется дело ясное. Говорить можно долго, но это всё без толку, а вы гражданин Лисов, не сопротивляйтесь и палки в колёса общего дела не вставляйте! В общем-то вопрос решён, переходим к голосованию. Кто за то, чтобы разбиться на две группы, тех прошу поднять руки. Абсолютное большинство! Почти единогласно! Вопрос решён! Собрание считаю закрытым, можно расходится! – распорядился Небойсь. С шумом и гамом собрание разошлось.