Прошло две недели… Онисим каждое утро, по обыкновению, ходил в булочную. Вот однажды Василиса выбежала к нему навстречу.
– Здравствуйте, Онисим Сергеич.
Онисим принял мрачный вид и сердито проговорил:
– Здорово.
– Что ж это вы никогда к нам не зайдете, Онисим Сергеич?
Онисим угрюмо взглянул на нее.
– Что я зайду? Чаем небось не напоишь.
– Напою, Онисим Сергеич, напою. Только вы приходите. И с ромом.
Онисим медленно улыбнулся.
– Что ж, пожалуй, коли так.
– Когда же, батюшка, когда?
– Когда… Эх, ты…
– Сегодня, вечерком, угодно? заверните.
– Пожалуй, заверну, – возразил Онисим и поплелся домой ленивым и развалистым шагом.
В тот же день, вечером, в маленькой комнатке, подле постели, покрытой полосатым пуховиком, за неуклюжим столиком сидел Онисим напротив Василисы. Тускло-желтый, огромный самовар шипел и сипел на столе; горшок ерани торчал перед окошком; в другом углу, подле двери, боком стоял безобразный сундук с крошечным висячим замком; на сундуке лежала рыхлая груда разного старого тряпья; на стенах чернели замасленные картинки. Онисим и Василиса кушали чай молча, глядя в лицо друг другу, долго вертели в руках кусочки сахару, как бы нехотя прикусывали, жмурились, щурились и с свистом втягивали сквозь зубы желтоватую горячую водицу. Наконец, они опорожнили весь самовар, опрокинули кверху дном круглые чашечки с надписями – на одной: «за удоблетворение», а на другой: «невинно пронзила», крякнули, отерли пот и начали помаленьку разговаривать.
– Что, Онисим Сергеич, ваш барин… – спросила Василиса и не договорила.
– Что барин… – возразил Онисим и подперся рукой. – Известно что. А вам на что?
– Так-с, – отвечала Василиса.
– А ведь он (тут Онисим осклабился), ведь он вам, кажись, письмо писал?
– Писали-с.
Онисим покачал головой с необыкновенно самодовольным видом.
– Вишь, вишь, – проговорил он хрипло и не без улыбки, – ну, а что такое он писал вам?
– А разное написал. Что, дескать, я, сударыня Василиса Тимофеевна, так; что вы не думайте; что вы, сударыня, не обиждайтесь; и много такого написал… А что, – прибавила она, помолчав немного, – он у вас каков?
– Живет, – равнодушно отвечал Онисим.
– Серчает?
– Куда ему! Нет, не серчает. А что, он вам ндравится?
Василиса потупилась и засмеялась в рукав.
– Ну, – проворчал Онисим.
– Да на что вам, Онисим Сергеич?
– Да ну же, говорят.
– Что ж, – проговорила наконец Василиса, – они… барин. Разумеется… я… да и они уж… вы сами знаете…
– Как не знать? – важно заметил Онисим.
– Вам ведь, наконец, известно, Онисим Сергеич…
Василиса видимо приходила в волнение.
– Вы скажите ему-то, вашему-то барину, что я, дескать, на него не сержусь, а что вот, мол…
Она заикнулась.
– Понимаем-с, – возразил Онисим и медленно поднялся со стула. – Понимаем-с. Спасибо за угощенье.
– Вперед милости просим.
– Ну, хорошо, хорошо.
Онисим приблизился к двери. Толстая баба вошла в комнату.
– Здравствуйте, Онисим Сергеич, – сказала она нараспев.
– Здравствуйте, Прасковья Ивановна, – отвечал он также нараспев.
Оба постояли немного друг перед другом.
– Ну, прощайте, Прасковья Ивановна, – проговорил Онисим нараспев.
– Ну, прощайте, Онисим Сергеич, – отвечала она также нараспев.
Онисим пришел домой. Барин его лежал на постели и глядел в потолок.
– Где ты был?
– Где был?.. (За Онисимом водилась привычка с укоризной повторять последние слова всякого вопроса.) По вашему же делу ходил.
– По какому делу?
– А вы не знаете?.. К Василисе ходил.
Петушков замигал глазами и завертелся на постели.
– То-то вот и есть, – заметил Онисим и хладнокровно понюхал табаку, – то-то вот и есть. Вы всегда так. Василиса вам кланяется.
– Неужто?
– Неужто? То-то же вот и есть. Неужто!.. Велела сказать, что, дескать, отчего его не видать? отчего, дескать, не ходит?
– Ну, а ты что?
– Что я? Я ей сказал: глупа же ты, я ей сказал, – станут к тебе такие люди ходить! Нет, ты приди сама, я ей сказал.
– Ну, а она что?
– Оча что?.. Она… ничего.
– То есть, однако, как же ничего?
– Известно, ничего.
Петушков помолчал немного.
– Ну, и придет?
Онисим покачал головой.
– Придет!.. Больно, сударь, прытки. Придет!.. Нет, это уж вы того.
– Да ведь ты сам говорил, что того…
– Мало ли чего!
Петушков замолчал опять.
– Так как же, однако ж, братец?
– Как же?.. Вам лучше знать: вы барин.
– Ну нет, что уж тут…
Онисим самодовольно покачался взад и вперед.
– Вы Прасковью Ивановну знаете? – спросил он, наконец.
– Нет. Какую Прасковью Ивановну?
– А булочницу?
– А, да, булочницу. Видал; толстая такая.
– Важная женщина. Она той-то, вашей-то, родная тетка.
– Тетка?
– А вы не знали?
– Нет, не знал.
– Эх…
Онисим из уважения к барину не досказал своей мысли.
– Вот бы вам с кем познакомиться.
– Что ж, я, пожалуй, не прочь.
Онисим одобрительно поглядел на Ивана Афанасьича.
– Но для чего собственно мне с ней знакомиться? – спросил Петушков.
– Эвона! – спокойно возразил Онисим.
Иван Афанасьич встал, походил по комнате, остановился перед окном и, не оборачивая головы, с некоторым замешательством произнес:
– Онисим!
– Чего-с?
– А не будет ли мне несколько, знаешь, неловко этак с бабой, а?
– Что ж, как знаете.
– Впрочем, я это только так. Товарищи могут заметить; всё оно как-то… Впрочем, я подумаю. Дай-ка мне трубку… Так что ж она, – прибавил он после небольшого молчания, – Василиса-то, говорит, что, дескать…
Но Онисим не желал продолжать разговор и принял обычный угрюмый вид.
Знакомство Ивана Афанасьича с Прасковьей Ивановной началось следующим образом. Дней через пять после разговора с Онисимом Петушков отправился вечером в булочную. «Ну, – думал он, отпирая скрипучую калитку, – не знаю, что-то будет…»
Он взошел на крыльцо, отворил дверь. Пребольшая хохлатая курица с оглушительным криком бросилась ему прямо под ноги и долго потом в волнении бегала по двору. Из соседней комнаты выглянуло изумленное лицо толстой бабы. Иван Афанасьич улыбнулся и закивал головой. Баба ему поклонилась. Крепко стиснув шляпу, Петушков подошел к ней. Прасковья Ивановна, по-видимому, ожидала почетного посещенья: платье ее было застегнуто на все крючки. Петушков сел на стул; Прасковья Ивановна села против него.
– Я к вам, Прасковья Ивановна, более насчет… – проговорил, наконец, Иван Афанасьич – и замолк. Судороги подергивали его губы.
– Милости просим, батюшка, – отвечала Прасковья Ивановна нараспев и с поклоном. – Всякому гостю рады.
Петушков немного приободрился.
– Я давно, знаете, желал иметь удовольствие с вами познакомиться, Прасковья Ивановна.
– Много благодарны, Иван Афанасьич.
Настало молчанье. Прасковья Ивановна утирала себе лицо пестрым платком; Иван Афанасьич с большим вниманием глядел куда-то вбок. Обоим было довольно неловко. Впрочем, в купеческом и мещанском быту, где даже старинные приятели не сходятся без особенных угловатых ужимок, некоторая напряженность в обращении гостей и хозяина не только не кажется никому странной, но, напротив, почитается совершенно приличной и необходимой, в особенности при первом свиданье. Прасковье Ивановне понравился Петушков. Он держал себя чинно и добропорядочно, и притом всё же был человек не бесчиновный!
– Я, матушка Прасковья Ивановна, очень люблю ваши булки, – сказал он ей.
– Тэк-с, тэк-с.
– Очень хороши, знаете, очень даже.
– Кушайте, батюшка, на здоровье, кушайте. С нашим удовольствием.
– Я и в Москве не едал таких.
– Тэк-с, тэк-с.
Опять настало молчанье.
– А скажите, Прасковья Ивановна, – начал Иван Афанасьич, – это у вас ведь, кажется, племянница живет?
– Родная племянница, батюшка.
– Что ж она, как… у вас?..
– Сирота, так и держим-с.
– И что ж она, работница?
– Ра-аботница, батюшка, ра-аботница. Такая работница, что и… и… и!.. Как же-с, как же-с.
Иван Афанасьич почел за приличное не распространяться более насчет племянницы.
– Это у вас в клетке какая птица, Прасковья Ивановна?
– А бог ее знает. Птица.
– Гм! Ну, а впрочем, прощайте, Прасковья Ивановна.
– Просим прощения вашему благородию. В другой раз милости просим. Чайку откушать.
– С особенным удовольствием, Прасковья Ивановна.
Петушков вышел. На крыльце ему попалась Василиса. Она засмеялась.
– Куда вы это ходить изволили, голубчик мой? – сказал Петушков не без удальства.
– Ну, полноте, полноте, балагур, шутник вы этакой.
– Хе, хе. А письмецо мое изволили получить? Василиса спрятала нижнюю часть лица в рукав и ничего не отвечала.
– И на меня уже не гневаетесь?
– Василиса! – задребезжал голос тетки, – а, Василиса!
Василиса вбежала в дом. Петушков отправился восвояси. Но с того дня он часто стал ходить к булочнице, и недаром. Иван Афанасьич, говоря слогом возвышенным, достиг своей цели. Обыкновенно достижение цели охлаждает людей, но Петушков, напротив, с каждым днем более и более разгорался. Любовь – дело случайное, существует сама по себе, как искусство, и не нуждается в оправданьях, как природа, сказал какой-то умный человек, который сам никогда не любил, но отлично рассуждал о любви. Петушков страстно привязался к Василисе. Он был счастлив вполне. Его душа согрелась. Понемногу перетащил он весь свой скарб, по крайней мере все чубуки свои, к Прасковье Ивановне и по целым дням сидел у ней в задней комнате. Прасковья Ивановна брала с него за обед деньги и пила его чай, следовательно, не жаловалась на его присутствие. Василиса привыкла к нему, работала, пела, пряла при нем, иногда молвила с ним слова два; Петушков поглядывал на нее, покуривал трубочку, покачивался на стуле, посмеивался и в свободные часы играл с нею и с Прасковьей Ивановной в дурачки. Иван Афанасьич был счастлив… Но на земле нет ничего совершенного, и как ни малы требованья человека, судьба никогда вполне не удовлетворит его, даже испортит дело, если можно… Ложка дегтю попадет-таки в бочку меду! Иван Афанасьич испытал это на себе. Во-первых, со времени своего переселения к Василисе Петушков еще более раззнакомился с своими товарищами. Он видал их только в необходимых случаях и тут, для избежания намеков и насмешек (что, впрочем, не всегда ему удавалось), принимал отчаянно суровый и сосредоточенно запуганный вид зайца, который барабанит посреди фейерверка. Во-вторых, Онисим не давал ему покою, потерял всякое к нему уважение, ожесточенно преследовал, стыдил его. В-третьих, наконец… Увы! Читайте далее, благосклонный читатель.
Однажды Петушков (которому, по вышеозначенным причинам, вне дома Прасковьи Ивановны приходилось плохо) сидел в задней, Василисиной, комнате и хлопотал над каким-то доморощенным снадобьем, не то вареньем, не то настойкой. Хозяйки не было дома. Василиса сидела в булочной и попевала песенку.
Постучались в форточку. Василиса встала, подошла к окошку, слегка вскрикнула, засмеялась и начала с кем-то перешёптываться. Вернувшись на место, она вздохнула и принялась петь громче прежнего.
– С кем ты это разговаривала? – спросил ее Петушков.
Василиса продолжала «ломать калину».
– Василиса! слышишь? а, Василиса?
– Что вам?
– С кем ты разговаривала?
– А вам на что?
– Да так.
Петушков вышел из задней комнаты в пестром архалуке, с засученными рукавами и с ливером1 в руках.
– А с хорошим приятелем, – отвечала Василиса.
– С каким хорошим приятелем?
– А с Петром Петровичем.
– С Петром Петровичем?.. С каким Петром Петровичем?
– А он тоже ваш брат. Прозвище такое мудреное.
– Бублицын?
– Ну да, да, Петр Петрович.
– И ты его знаешь?
– Еще бы! – возразила Василиса, качнув головой.
Петушков молча прошелся раз десять по комнате.
– Послушай, Василиса, – сказал он, наконец, – то есть ты как его знаешь?
– Как знаю?.. Знаю… Он барин такой хороший.
– Как, однако ж, хороший? как хороший? как хороший?
Василиса посмотрела на Ивана Афанасьевича.
– Хороший, – проговорила она медленно и с недоумением. – Известно какой.
Петушков закусил губы и начал опять ходить по комнате.
– О чем же ты с ним разговаривала? а?
Василиса улыбнулась и потупилась.
– Говори же, говори, говори, говорят тебе, говори!
– Какой вы сегодня сердитый, – заметила Василиса.
Петушков молчал.
– Ну, нет, Василиса, – начал он, наконец, – нет, я сердиться не буду… Ну, скажи же мне, о чем же вы говорили?
Василиса засмеялась.
– Такой, право, шутник этот Петр Петрович!
– А что?
– Уж такой!
Петушков опять помолчал.
– Василиса, ты ведь любишь меня? – спросил он ее.
– Ну, и вы туда же!
У бедного Петушкова защемило на сердце. Вошла Прасковья Ивановна. Сели обедать. После обеда Прасковья Ивановна отправилась на полати. Сам Иван Афанасьич прилег на печи, повертелся и заснул. Осторожный скрип разбудил его. Иван Афанасьич приподнялся, оперся на локоть, смотрит: дверь отворена. Он вскочил – Василисы нет. Он на двор – и на дворе ее нету; на улицу – глядь туда, сюда: Василисы не видать. Без шапки пробежал он до самого рынка: нет, не видать Василисы. Медленно вернулся он в булочную, взлез на печь, повернулся лицом к стене. Тяжело ему стало. Бублицын… Бублицын… это имя так и звучало у него в ушах.
– Что с тобой, батюшка? – спросила его сонливым голосом Прасковья Ивановна. – Чего охаешь?
– Ничего, матушка, так. Ничего. Давит что-то.
– Грибы, – пролепетала Прасковья Ивановна, – всё грибы. О господи, помилуй нас, грешных!
Час прошел, другой – Василисы всё нет. Петушков двадцать раз порывался встать и двадцать раз с тоской забивался под тулуп… Наконец, однако ж, он слез с печи и хотел было домой пойти и на двор уже вышел, да вернулся. Прасковья Ивановна встала. Работник Лука, черный, как жук, хотя и булочник, заложил хлебы в печь. Петушков опять вышел на крыльцо и задумался. Проживающий на дворе козел подобрался к нему и слегка, дружелюбно толкнул его рогами. Петушков посмотрел на него и, бог знает почему, сказал: «Кысь, кысь». Вдруг низенькая калитка тихо распахнулась и появилась Василиса. Иван Афанасьич отправился к ней прямо навстречу, взял ее за руку и довольно хладнокровно, но решительно сказал ей:
– Ступай за мной.
– Да позвольте, Иван Афанасьич… я…
– Ступай за мной, – повторил он.
Она повиновалась.
Петушков привел ее к себе на квартиру. Онисим, по обыкновению, спал врастяжку. Иван Афанасьич разбудил его, велел зажечь свечку. Василиса подошла к окошку и молча села. Пока Онисим возился с огнем в передней, Петушков неподвижно стоял у другого окна и глядел на улицу. Вошел Онисим, с свечкой в руках, начал было ворчать… Иван Афанасьич быстро обернулся.
– Ступай вон, – сказал он ему.
Онисим остановился посреди комнаты…
– Ступай вон сейчас, – повторил Петушков грозно.
Онисим посмотрел на барина и вышел. Иван Афанасьич закричал ему вслед:
– Вон, совсем вон. Из дому. Придешь через два часа.
Онисим убрался.
Петушков дождался, пока стукнула калитка, и тотчас же подошел к Василисе.
– Где ты была?
Василиса смешалась.
– Где ты была? говорят тебе, – повторил он.
Василиса посмотрела кругом…
– Тебе я говорю… Где ты была?
И Петушков поднял было руку…
– Не бейте меня, Иван Афанасьич, не бейте… – с испугом пролепетала Василиса.
Петушков отвернулся.
– Бить тебя… Нет! я тебя бить не стану. Бить тебя? Извини, извини, голубушка. Бог с тобой. Когда я думал, что ты меня любишь, когда я… когда…
Иван Афанасьич умолк. Он задыхался.
– Слушай, Василиса, – сказал он наконец, – я, ты знаешь, человек добрый; ведь ты знаешь, Василиса, знаешь?
– Знаю, – проговорила она, запинаясь.
– Я никому зла не делаю, никому, никому на свете. И никого не обманываю. Зачем же ты меня обманываешь?
– Да я вас не обманываю, Иван Афанасьич.
– Не обманываешь? Ну, хорошо. Ну, хорошо. Ну, говори же, где ты была?
– Я ходила к Матрене.
– Врешь!
– Ей-богу, к Матрене. Вы спросите у ней, коли мне не верите.
– А Буб… ну, как его… чёрта этого видела?
– Видела.
– Видела? Видела? а! видела?
Петушков побледнел.
– Так ты с ним, поутру-то, у окошка сговаривалась… а? а?
– Они меня просили прийти.
– А ты и пошла… Спасибо, матушка, спасибо, родная! – Петушков поклонился Василисе в пояс.
– Да, Иван Афанасьич, вы, может, думаете…
– Уж ты бы лучше не говорила! Да и я, дурак, хорош. Чего раскричался? Да ты, пожалуй, с кем там хочешь знайся. Мне до тебя дела нет. Вот еще! Я тебя и знать-то не хочу.
Василиса встала.
– Воля ваша, Иван Афанасьич.
– Куда ты идешь?
– Да ведь вы сами…
– Я тебя не прогоняю, – перебил ее Петушков.