Читать книгу: «Город скорби», страница 6
Грязь кладбищенская
На Трусово жила баба Ася. Я уже упоминал её как-то и когда-то. Это была добрая старушка с пылающим сердцем. Она хорошо выглядела для своего возраста, а было ей лет 76.
Жила она прямо напротив нас, деревянный дом, резные ставни – реликты ушедшей эпохи. Такие дома стоят и сейчас, но порой лучше не смотреть в их сторону.
Это либо развалюхи, либо острые осколки и останки, либо нечто, что постепенно погружается под землю. Дерево сейчас не особо котируется в строительстве. Если ехать по улице Софье Перовской, то можно увидеть ряд мертвецов. Куча брошенного и сгнившего деревянного жилья. Оно притягивает мусор, оно притягивает злобные взгляды.
«Где благоустройство?».
У бабы Аси был сын, но он большую часть времени отсутствовал. И ей помогал я. А почему нет? Она рассказывала истории про молодую Астрахань, про молодую себя. Помогала мне учить географию, угощала вкусными пирожками. Меня тогда удивляло – почему её сын совсем позабыл про мать?
Лучше бы позабыл.
Звали его Владимир. А был он пьяница. На голове лысина, на сухой морде щетина. Он был подобен огромному москиту. Сосал из своей матери кровь и деньги.
Появится – деньги возьмёт – скроется. Я до сих пор удивлён, что баба Ася так долго терпела. Боролась с семейной трагедией, никому о своих проблемах не рассказывая. И однажды её не стало. Володя умудрился довести её до ручки. Устроил какой-то скандал (мы не слышали), кричал, сломал калитку, забрал у Аси последние деньги. И сердце её прекратило биться.
Так я впервые попал на кладбище. Потихоньку начал вкушать дары смерти. Это был контраст. Весёлая баба Ася превратилась в толпу горюющих людей. И было странно, что они горюют так сильно.
Баба Ася была христианкой. Она читала мне «Смерть Моисея» и говорила, что нужно готовиться к смерти по его примеру. Спокойно. Стоически. С гордо поднятой головой.
Это была первая точка зрения на смерть.
Грустные люди, чёрная газель, гроб, что поглощал свет и краски. Заунывная заупокойная служба. Она не была похожа на громкие слова Моисея, она больше походила на раболепное лепетание. Этот взгляд на смерть я так и не принял.
***
Вроде я познал смерть, вроде был на кладбище, но это всё имело мало общего с коллективным бессознательным нашей семьи. В нашей семье был дедушка. Торговец книгами.
Только представьте себе его дом. Тоже деревянный. Печка, маленькая кухня, книги, книги, книги. У него была целая библиотека! Что-то он продавал, что-то он хранил у себя под боком. Меня всё ещё удивляет, что раньше книгами торговали на рынке, где люди их смотрели и покупали.
Нет, конечно, у меня тоже есть солидная библиотека. Но книжный рынок нынче другой. Цены другие, другие условия. Любовь к книгам я от деда унаследовал, но вот коллекционировать их смог только в электронном формате. А его книги шли по рукам, отправляя деда в вечность. Ведь ка каждой книге осталась частичка его души, его прикосновение.
Он был своеобразным затворником. В какой-то период жизни у него начались проблемы с сердцем, но… Он никому не стал об этом говорить. Так и умер у себя дома. Инфаркт, а может и инсульт. Суть не в этом. А в том, что мне об этом сказали спустя время.
Мать знала, дядя тоже, но они лишь заговорщицки о чём-то шептались, заполняли продуктами холодильник, говорили с кем-то по телефону.
И в один из дней подошли ко мне, сказав, что дедушки не стало.
Так я получил второе приглашение на похороны и на кладбище.
Если честно, то у меня нет чувства, что я потерял деда. У меня висит его фотография (он там с книгами), лежит томик Чехова, который он мне подарил. И в сердце кипит безграничная любовь к деду и к книгам. Вот таким образом люди и остаются в вечности. Благодаря делам, благодаря памяти. Это ещё одна точка зрения на смерть, но далеко не последняя.
Вся история с унылым шествием на кладбище повторилась. Мне совершенно не хотелось грустить, ведь это казалось чем-то странным. У вас есть возможность отдохнуть и встретиться с Создателем, но ваши родственники лишь плачут и причитают. А ведь могли бы и порадоваться за вас.
«Должна ли смерть быть чем-то грустным?».
Мне кажется, что у православного христианства есть некий негативный вклад в осмысление смерти. Она стала чем-то скорбным и страшным. Я же всегда вспоминаю Моисея, его спесь, гордость, желание вернуться к Творцу, желание оставить бренное тело.
Моисея похоронил сам Бог, никто не знал места, где он захоронен. А сказано было, что в земле той молитвы не возносились.
Мы похоронили дедушку. В тот день меня поразило (и поражает) то, что один из кладбищенских работников поделился со мной ещё одним взглядом на смерть. Работяга, в грязных штанах, в белых перчатках, стоял и курил в стороне. Я тоже отошёл в сторону, так как не хотел делать вид, что грущу вместе со всеми.
– Не жалко? – спросил он.
– Жалко. А что поделать? – задал я встречный вопрос.
– Читать «Тибетскую книгу мёртвых».
– Я об этом ничего не знаю, простите…
Так я и узнал, что вся литература «для мёртвых» на самом деле написана для живых. Попытка осмыслить смерть, подготовиться к ней.
Попытка перестать её бояться. Рассказал он мне про Бардо, про карму, про перерождения. Его интересно было послушать.
Это был ещё один взгляд на проблему «ухода». Мне нравилось, что точек зрения у меня становилось всё больше. Хотелось составить что-то своё, самому додуматься до решения этой загадки Танатоса.
И в конце он сказал: «Но я в это не верю. Сдохну и всё на этом». Он бросил сигарету на землю, помял ногой, присыпал землёй.
***
Мы часто приходили на кладбище к усопшим родственникам. Убрать грязь, посадить цветы, где-то что-то покрыть лаком или краской. В один из таких дней я гулял по кладбищу, а там стояла женщина и с кем-то оживлённо разговаривала. Повышала голос, понижала голос, махала руками.
«Сумасшедшая». Так я подумал.
Но потом она увидела меня и сказала, что имеет полное право говорить с усопшими. «Они ведь не умерли».
Ей казалось, что люди, лежащие в земле, способны нас понимать, они тоже жаждут общения, их тоже беспокоят разные вопросы.
«Один вот жалуется, что вандалы в очередной раз спилили кусок забора и сдали на металлолом. Другая жалуется на цыган, говорит, что они съедают всё её конфеты. Третий же вообще змей боится. А они ползают по его могиле и шипят. Вот так. Главное уметь слушать, тогда и мёртвые с тобой будут говорить. Они не только там (её рука указывает на землю), они ещё и тут (рука её показывает на сердце)».
После этих слов женщина перекрестилась и пошла в сторону выхода. А я так и смотрел ей вслед. Теперь у меня появилась ещё одна точка зрения на смерть. С каждым разом суть проблемы менялась.
«Есть смерть или нет?».
Я осмотрел ряды могил и в сердцах зачитал:
«О, смилуйся над немощным рабом; Который искони Тебе был верен; А нынче в Твой обетованный дом; Скребется, схожий с изнуренным зверем!».
Эпилог
Я вышел из здания филармонии. Буквально 10 минут назад отгремел пышный концерт. Классика. Неумирающая классика. Но и в этом чувствовалась нотка фальши. Люди пришли сюда по приглашению. Многие ли пришли по зову сердца? Я сидел примерно в центре зала, концентрируя внимание на музыке. И за моей спиной постоянно шикали. «Ш». Шипящий звук шипел где-то сзади, раздражая мой слух.
Одни люди что-то обсуждали (не концерт), другие люди их осуждали (во время концерта). Их слова, шики, шёпоты вклинивались в музыку. Размывали её, превращали в очередной акт симуляции. Дымка прекрасного растворялась на моих глазах. Так растворялось всё вокруг: смысл, любовь, надежда. Эти вещи были погребены под слоем пепла. И добраться до них не так просто.
Я вышел из здания, а жизнь мне сама подкинула метафору. Скрасила вечер вычурным эпитетом. Позволила поразмышлять.
Город завернулся в туман, смог объял город, придушил его коленом. И теперь можно было видеть лишь частичку окружающего меня мира. Мне сразу показалось, что это нечто знакомое. Что смог – это наш постоянный спутник. Туман, смог, копоть – скрывают тропы, прячут от нас входы и выходы, заставляют нас врезаться в неровные углы.
В Астрахани часто что-то горело. Первобытная жажда огня, попытка раствориться в нём. Я выхожу из дома в 8 часов утра, а дворники жгут мусор. Ритуальные и погребальные костры. Плато из прошлого, стоянка первобытных людей. Такие кострища я видел на кладбищах, на пляже, на окраинах. Мы всё ещё в заложниках у огня. Он готов в любой момент пожрать нас, если мы не будем приносить ему жертвы.
Дым клубится, мерцает, проникает в мои лёгкие. А я уже иду по одной из самых неприятных улиц. Здесь можно сэкономить, тут можно отвоевать для себя пару лишних минут. Ценой душевного здоровья. Дома стары и разбиты, улицы вымощены мусором, зубоскалятся тощие псы. Красные огоньки горят в ночи. Не кричи. Это только раззадорит их.
Я иду по улицам, стараясь не смотреть по сторонам, но что-то мешает мне. Пелена застилает глаза, не даёт мне нормально видеть, плотный дым заползает в мой рот. И спустя пару шагов я растворяюсь в центре локальной катастрофы. На моих глазах горит деревянный дом. Двухэтажный, в преклонном возрасте, но с кондиционером (старого образца). Он трещит и говорит что-то. Но его слова – сплошные помехи. Вокруг стоят тихие люди.
Огонь зачаровал их. Приковал к дому любопытные взгляды. Пожарники обступили его полукругом, их глаза впились в оранжевый танец, они смотрят, как танцует всепожирающий огонь. Огонь, про который они так много знают. Огонь, который так много пожрал. Он ненасытен.
Его искры подобны искрам памяти. В его искрах я вижу все предыдущие жертвы, всех проигравших. В его искрах я вижу гараж.
Из дыма проявляется Трусово, его контуры, улицы, очертания. Проявляется тёмная земля, жёсткая земля, неприветливая. Видна цепочка старых гаражей, а мы прыгаем по ним. Мы смеёмся, падаем, забираемся на ржавые кости вновь. И видим, как один из гаражей дышит. Как его распирает, как он чихает дымом, как он кряхтит и смеётся на прощание. Что вызвало в гараже возгорание? И почему там беззвучно сгорел человек? Владелец гаража погрузился в сон вечный. А огонь продолжил свой бесчеловечный путь.
Продолжил наполнять воздух мукой и скорбью. Продолжил создавать иллюзию. Он держал нас в заложниках, хотел, чтобы мы видели вкрапления инфернального измерения.
Хотел, чтобы мы очнулись в горящем общежитии. Оно пылало, в нём почти не осталось чистого воздуха. Воздух был грязный и чёрный. Всё гудело от боли и страданий. Стёкла были готовы лопнуть, проводка выплёвывала противный запах. Но нужно было лезть вперёд, нужно было добраться до двери.
Ты будишь соседа, которому тяжело открыть глаза, он держится за тебя, впивается в твою одежду, а ты ползёшь медленно по полу. Наблюдая за дверью. Не исчезнет ли она? Не растворится ли она в адском пламени? Ты стучишь в неё, пытаешь открыть, а потом чувствуешь, как тебя хватают сильные руки. Как ВАС хватают сильные руки. И ты знаешь, что вас тащат на воздух. К солнцу. Туда, где уже не будет скверной огненной улыбки.
И всё это огонь, готовый зародится в любом месте. Кажется, что ты можешь контролировать его. Кажется, что ты можешь им повелевать. Ты жжёшь бумагу, картон, плавишь пластилин. Засматриваешься на огонь и обжигаешься. Эти шрамы остаются на всю жизнь.
Шрамы есть и на небе. Трассы от чёрного дыма. Копоть оседает на облаках. Гарь хлопьями падает на землю. Кажется, что что-то случилось. Началось извержение вулкана? Но нет. Это горит астраханская свалка. Она частенько горит, но обычно по ночам. Отравляет воздух, впрыскивает в него свой яд. Люди открывают летом окно, а гарь пробирается в маленькие щели, обгоняет комаров, игнорирует мух. Гарь пробирается в человека, наполняет его. И утром кажется, что человек полностью состоит из гари: он кашляет, у него болит голова, он зол.
Ему хочется излить свою злость на окружающих. А злость подобна огню. Он берёт канистру с бензином, берёт спички, идёт к дому своего соседа. Сосед уже давно не даёт спать по ночам, шумит, шуршит, делает что-то ненормальное. Но днём его не должно быть дома, нужно проучить его, это ведь частная территория. Это уже окраина. Тут можно практиковать иные методы наказания.
Полить его крыльцо бензином, не жалеть горькой жидкости, огонь уже просится наружу, нужно выпустить его, дать ему волю. Он сжирает спичку, а потом касается бензина. Он распространяется по дому, откусывая куски побольше. Он съедает всё, в том числе и соседа, ведь тот, к сожалению, был дома. Цикл завершился.
Огонь любит проводку, людей, квартиры. Горит свалка, а грязный смог укрывает здания. Люди жалуются куда-то, но всё бесполезно. Они в заложниках у огня. Он готов пробудиться от малейшего касания, на моих глазах он пожрал проводку целого подъезда. Съел чью-то квартиру. Уничтожил остатки сухого куста. Огонь путешествует по городу. И вы тоже можете ему в этом помочь.
Человек на четвёртом этаже курит сигарету (таких людей много). Он курит её, но не решается затушить. Он просто бросает бычок вниз, а бычок закручивается в воздухе, тлеет, встречает порыв ветра. И ветер пинает его в сторону открытой форточки.
Огонь наметил себе новую цель. Бычок попадает в квартиру, падает на линолеум. А в квартире никого нет, все на работе. Но огню это и неважно.
Он впился зубами в пол, он рад тому, что здесь столько горючих элементов. Его ждёт самый настоящий пир. Он многое успеет сделать до приезда пожарных. «Спасибо, куряга, однажды я пожру и твои лёгкие тоже».
Огонь начинает свою трапезу, а чёрный смог заволакивает улицу. И так будет всегда. Мы будем ходить, натыкаясь на вихрь из сгоревших надежд, людей, жизней.
И мы тоже будем гореть.
Малые маргиналии
Мэри Шэлли
Квартира 45. Темно. В темноте крови пятна больше похожи на разводы от кофе. Или от чая. Кто-то плеснул горячий чёрный чай в лицо себе или своему глупому оппоненту. И таким образом оппонировал. Компрометируя всё вокруг. Не только кипяток (кровь) сползает с лица, но и кожа, но и слюна. Жидкости смешиваются, переливаются, блестят в свете луны или бледной лампы. Впитываются в ковёр, в пол, в то место, где сейчас ты.
Квартира 45. Коридор. ТУК-ТУК-ТУК Сжимаю кулаки. Какая-то сволочь (явно пьяная) идёт по коридору. Возвращается домой, а может сбегает из дома. Выпил, выпил ещё, поднял ребёнка над собой, а затем опустил его на пол (об пол). Выпил ещё, принял стойку Брюса Ли (как хороша его философия).
– Ты шлюха, а он не мой. Шлюшка ты, он ещё и немой.
И ударил жену в живот, коленом в лицо, локтем по спине. Потом перешагнул, вышел, начал топать.
Я покрепче сжал табельный пистолет. Но успокоился, отпустил его. Хотя стоит признать, что ручка влекла меня.
Каждая капсула смерти звала меня, они хотели, чтобы я всадил их в его пьяную голову. Чтобы пролилась кровь и хмель. Чтобы эту пыльцу в себя впитал шмель.
Крепче сжимаю свои грубые кулаки.
Бью не грушу, а эту топающую тварь. В подъезде сыро и темно, где-то ползают тараканы – маленькие и большие. Кому-то пришёл счёт, а кому-то почта, а кто-то получил письмо от приставов. Ещё чуть-чуть, потом уже в дело пойдёт его почка.
Хватаю мудака (от него воняет) и бросаю его в сторону окна.
Там стоит старое кресло, припаяна к стене ржавая батарея, на подоконнике чёрная икона с Богородицей. От окна веет холодом, но кричит не роженица, а мой противник.
Град ударов хлещет его по лицу.
Льётся кровь.
Прихожу.
Снова я – это я. И снова я в квартире 45, где можно разгуляться. Тут больше никто не живёт. Хозяйка квартиры лежала мёртвая на кровати. Кто-то зарезал её, а потом попировал на костях и мусоре. Стрёмная хата, никто тут не мыслил в категориях энтропии и порядка, только женское тело освящало бардак этот.
Это нужно как-то расследовать. Мне нравилось думать, что я единственный в Астрахани менталист. Или алиенист. Скажу проще (но один раз, учись уже думать) – я специалист по поведению человека. Бихевиорист. Но и не только, граней у меня много. Больше, чем у тебя, побольше, чем у убитой тёлки. Я сотрудник следственного комитета, у меня самый большой процент раскрытых дел.
Если я чую кровь, то я обязательно выйду на открытую рану. Кровь пульсирует, стекает из этой раны, а я вставляю туда свои пальцы, делаю больнее. Я всегда делаю больно преступникам.
Мне интересно то, как они устроены. Интересен их визг. Крики их услада для ушей моих. Скорбные рожи их сладкий мёд для губ моих.
Полномочия можно превышать.
Я вдыхаю аромат женских вещей. Жаль-жаль, больше дама их не наденет. Нюхаю её трусы. Провожу пальцами по рюшечкам лифчика. Подушечки пальцев чувствуют шершавость. Хм, так было и внутри неё? Проверить не смог, слишком много людей. Каждый из них рохля. Каждый жуёт сопли. А я вживаюсь.
Становлюсь убийцей, чувствую себя жертвой, иду по следу.
Эта квартира для меня не просто поле боя, тут у меня сцена. И я веду своё представление. Закрываю глаза, вижу всё, во всех деталях.
Она впустила его внутрь. В себя или в квартиру?
Они пили дешёвое пиво и вино. Цель – упиться вусмерть.
Она его не знала, а он её да.
– Что думаешь про женское обрезание? – говорит мужчина.
Она молчит.
– Что скажешь, если отрежу тебе клитор?
Она сглатывает.
– Я не люблю секс, но мне очень хочется вставить.
Блестит острый нож. Нож входит в тело и выходит. Извращённый половой акт.
Я открываю глаза.
«Зачем такое делать?». «Кто он?».
Хожу по квартире, пью остатки их пива, следов спермы нигде нет. Он не стал насиловать её. Просто зарезал, обратил в дырявое мясо. И смысл этого? Если убил, то сделай хоть что-то! Он и сделал.
Допил свою банку пива, доел чесночные гренки, ушёл.
И видел всё – видел, как умирает какая-то женщина. Лишь образ женщины. Без имени, прошлого, без устремлений.
Ещё деталь – он отрезал ей левую кисть.
И ещё деталь – это целая серия.
Женщин режут, а потом лишают чего-то. Не только их вялой жизни, но и какой-нибудь части тела. Головы, ноги, сердца, почек.
За-чем? ЗАЧЕМ?
На каждом месте преступления я чувствовал родство. Понимал, что убийца вполне может быть моим родственником. И это меня удивляло. Нет, не пугало. Чего мне бояться? Я бы и сам убивал вас, резал бы ваши трупы. Знаю многое: как не оставлять следов, как правильно резать, когда стоит остаться, а когда лучше уйти.
Многое я знал, это мой профессиональный арсенал. И именно поэтому на меня возлагали надежды.
Все врали людям и прессе, а женщины продолжали умирать.
Я никому не врал, мне было интересно работать с делом.
А маньяку было интересно работать с телом.
Хаотично.
Случайные жертвы, случайные места, сбор трофеев. Отсутствие чего-то большего. В этом был стиль, в этом был ритуал. Я уже несколько часов сижу в пустой квартире, хожу по ней, нюхаю бельё, думаю об её формах. Всё-таки можно такую было и трахнуть. Или нет? Если она конструктор, то нет. Это выйдет на акт любви, а очередной акт мастурбации. Он такого не хочет.
Но кто он?
Он убил уже многих. Забрал большое количество отрезанных, отсечённых кусков. Из этой груды украденного мяса можно собрать что-то.
Точно!
Он точно собирает. Но ему ещё что-то нужно. Какой-то детали ему ещё не достаёт. Это значит, что он убьёт снова. Да? Да! Не думаю, что моя интуиция подведёт меня. Он убьёт ещё одну. И это будет последняя жертва, так как он соберёт свой паззл.
Все детали будут у него, картина соберётся воедино. Он будет счастлив какое-то время. Женщины-амёбы станут чем-то большим, они будут новьём. Он обновит их.
Соберёт заново.
Перезапустит.
Вот. Я ещё лучше понимаю его замысел, понимаю то, что им движет. Мы становимся одним целым. У всего есть цель, да? И у него есть цель, да. Это никак не связано с адом.
В квартиру заходят.
Молодая и печальная девушка.
– Оу, привет – тянет она.
– Это место преступления – говорю ей.
– Это была моя знакомая, мне нужно забрать свою книгу. Ок?
Я смотрю на женщину и всё понимаю.
– Забирай.
Она достаёт с полки книгу, а я вонзаю ей нож между рёбер. Зажимаю рукой её мерзкий рот. Беру её голову так, будто это баскетбольный мяч. Бью её об стену.
Тело падает.
Ещё немного, мне остаётся всего одна деталь. Всего одна. Замысел будет исполнен.
На полу лежит книга.
Смотрю на неё и ухмыляюсь.
«Я/Мы – Мэри Шелли».
***
Скоро огонь Прометея зажжётся вновь.
Компенсация
– Мам, почему мы так страдаем?
–?
– Нам приходится убирать за бабушкой. Каждый день. Она кричит на нас, капризничает, заставляет нас нервничать. Сколько это будет продолжаться? Она совсем не хочет умирать.
– …
– Мам, должно быть решение этой проблемы. Я уверен, что можно легко и играючи разобраться со стариками. Однажды я найду выход, найду решение, ма.
***
Суббота 20 число. Вчера была пятница – ожидаемо. И целый день я не ел, готовился. Мне нужно работать на пустой желудок, нужно, чтоб мои ферменты работали по полной. Ух, приятное бурчание.
Желудок жаждет поглотить плоть, глотка хочет ощутить вкус. Крови. Закрываю глаза и предаюсь воспоминаниям.
Бабка умерла лет пятнадцать назад, смерть не очень-то хотела забирать её. Смерть издевалась над нами, Бог тоже. Мы должны были терпеть выходки ужасной дегенерирующей старухи. И мать с радостью терпела это, прыгала возле неё, травила тараканов, готовила еду, покупала продукты. Бабке доставалось всё самое лучшее. А я жил так, как у меня получалось.
С бабкой я ничего не смог сделать. Но мать – мать другое дело. Все предыдущие дни я думал, я готовился. Не только занимался спортом, я ещё и сон отладил, отполировал свои мышцы. А самое главное – я целыми днями грыз кости. Это были кости животных, сначала варёные, потом сырые. Иногда на них оставалось немного плоти. А ещё, ммм, свиная кровь. Утром я обливался холодной водой, а затем выпивал большой стакан свиной крови. Мне это шло на пользу. Ещё в начале своего пути я понял, что каннибализм и есть ответ.
Я назвал эту процедуру – компенсация. Есть в этом какая-то месть. Месть за все те испорченные дни. Дни, когда я жил в состоянии перманентного стресса.
И я возненавидел это время, я возненавидел лежачих и больных стариков. Но теперь, теперь пришло время. И вот она – возможность отыграться на матери.
Мать лежала и слабела, а я готовился. Голодал, грыз кости, пил свиную кровь. Мои зубы больше не напоминали человеческие, это были зубы настоящего хищника. Уровень – альфа.
Это тоже была суббота. Суббота, когда я начал с самого утра есть свою мать. Заживо. В каждое движение челюстей я вкладывал ярость. Всю. Всегда помните то зло, которое вам причинили. Боль поможет разжевать самые несъедобные части тела.
Обгрыз пальцы на ногах, начал с больших. Ногти методично выплёвывал.
Большая часть крови попадала мне в глотку, часть, конечно, размазывалась по клеёнке. Рвал зубами её кожу, прокусывал мышцы, выдирал мощными и резкими движениями сухожилия. Вены на вкус не особо. Они практически не доставляют удовольствия. Вкуснее всего идёт плоть. Плоть с оттенками свинины. Не зря я пил кровь свиньи, не зря. Никакого рвотного рефлекса, сплошное удовольствие. Всего за 24 часа я съел свою мать, от неё не осталось практически ничего.
Грязная клеёнка, немного костей, жёлтые ногти. Эти вонючие остатки я растворил в кислоте. Никто в Астрахани и не стал бы рефлексировать над актами каннибализма. Следствие решило, что моя мать ушла из дома, а в итоге пропала. Этой версии придерживался и я. Кому придёт в голову, что родной сын может съесть свою кровную мать?
И я понял – на этом можно сделать бизнес. Это можно превратить в своё хобби. Я стану каннибалом, но есть буду только больных стариков. Стану санитаром этого города. Падаль должна быть уничтожена.
***
Где в городе можно найти шведский стол для каннибала? Особенно, если учесть, что я избирательный мясоед.
Мне старикашек подавай, их мясо для меня самое вкусное, самое питательное. Ну, ответ у вас есть? Какие-то идеи? Правильно! Я направился прямиком в хоспис.
В диспансере лежат старики. И не все тела кому-то нужны, кто-то и обрадуется тому, что старческое тело исчезло из его жизни. Не только облегчение, но ещё и наследство. Совмещение духовного и физического. Вот я и стал подъедать ненужных людей. Мне платили санитары, мне платили родственники. Их радовал сам факт того, что даже услуги похоронного бюро не потребуются.
Я съел – дело с концом. Кости можно бросить собакам, вещи отдать бомжам. Главное условие – полная осознанность происходящего. Старикашка должен понимать, что его сжирают заживо.
Пусть он/она выделит соки. Именно к этому я и стремлюсь – к наслаждению, к аннигиляции. Я вытворяю ЭТО со смертью.
Так, суббота. Моё отступление затянулось. Сегодня у меня особый заказ. Именно так мне сказали по телефону. Заказчики, конечно, не видели меня. Всё строго анонимно. Вдруг на их квартире меня ожидает наряд? Ещё не хватало в тюрьму попасть. Там меня точно закроют в одиночке, ведь всех сокамерников мне придётся съесть. Я каннибал или что?
Особый заказ. Всё нужно разведать, узнать, прощупать. Не хочу попасть в ловушку, а такое может со мной случиться. Да, никто и никогда мне не желал зла, ведь я был незаменим. Я компенсировал. Один раз я съел пожилую тёщу главы МВД. В тот момент он сказал, что в тюрьму я точно не попаду. Слова хорошие, но вот гарантий мало. А дом выглядит не очень. Какое-то старое общежитие, похожее на то, где жила наша семья. Это уже пробуждает аппетит. Слюни начинают заполнять рот. Но нужно жить не эмоциями, а разумом. Думать дальше.
Воняет псиной, мочой, дешёвым пивом. Слышится шум паршивого ящика. Нищеброды, тут живут нищеброды.
Домофон, кстати, не работает. Я зашёл без каких-либо проблем. Никто даже не интересуется мной, моим положением, моим статусом. Праздно шатаюсь по чужому дому, я здесь чужак. Чужак, который жаждет плоти. Засады нет – это факт. Можно спокойно подниматься на пятый этаж, огибая лежачий мусор. Стараюсь дышать через платок, тут повсюду плесень, грибок, испражнения животных. От шерсти может разыграться астма, этого мне не хочется.
Что же ждёт меня в той квартире? Что за особый заказ? Стучу в дверь, дверь смотрится убого и жалко. Неужели они смогут мне заплатить? Тук-тук!
Дверь открывается.
– О, вы и есть?
– Да, я.
– Проходите, мы уже готовы.?
Что за дела. Они готовы? Но к чему? Я прихожу в зал и понимаю: они хотят, чтобы я съел их всех. Это коллективное самоубийство. Самое смешное, что с ними в зале сидит нотариус. Они хотят завещать всё мне, больше им жить в этих телах не хочется – так говорят.
– Всё будет ваше, только съешьте нас, хорошо?
В квартире появляется какой-то жрец. Чёрный балахон с белыми рунами. Я не вижу его лица, так как под капюшоном прорезается белый череп лошади. Оригинально. Они хотят, чтобы я съел их под особую музыку. Чтобы я инициировал ритуал. Я их съем, а они переродятся. Начинаю процесс пожирания с ребёнка – детей я ещё не ел. Ребёнок, мать, отец, бабка и дед, а потом и жрец – его тоже придётся сожрать.
Ясное дело – после этого я не буду есть дней восемь. Ну и ладно.
