Читать книгу: «Ожоги», страница 5
Он смутился собственной возвышенности, склонил голову набок и по-дирижерски плавно поводил в воздухе рукой в такт пения, которое сейчас вспоминал.
– И я сидел возле своей дыры и слушал все это пение, как будто ангелы прямо вот поют с небес. И мне прямо легче как-то так стало на душе, знаешь, вроде как ожил немного. Все-таки есть что-то на Земле, и не зря все это мучение. И можно его терпеть, ради Христа-то… А?
Он снова взглянул на последние капли на дне бутылки, и снова удержался, хоть на сей раз и с трудом.
– Я, помню, так тогда весь как-то… как бы, знаешь? Весь как-то так. Аж прям… И слезы из меня прямо потекли, такие горячие. Я даже думал, что на щеках ожоги будут, волдыри, знаешь? Я в церкви не был никогда. А правда, вы ведь тоже там плачете из-за покаяния каждую службу? Нет? А я вот, чего-то. Такое бывает, знаешь, услышу пение это… И плачу сижу.
Он усмехнулся сам себе и, не выдержав, потянулся за бутылкой, рассмотрел остаток и, решившись выпить, выдохнул шумно и коротко… Но осекся, заткнул пробкой и поставил бутылку под ноги. Впрочем, через мгновенье снова подхватил ее.
– Так я стал специально не пить в воскресенье до службы, чтобы послушать пение это. И так научился не пить по воскресным дням и по субботам, а стал приходить к церкви и просить подаяние, чтобы, пока люди проходят и дверь открывается, успеть послушать немного.
Он, наконец, сорвался, вынул пробку и одним глотком допил остаток, жадно впитывая последние капли.
Рассказ его затухал по мере растворения алкоголя в крови, но основное Палыч расслышать успел.
Так или иначе, а с той поры, как в церкви пошли службы, Митька искал Бога во всем, что его окружало, но не находил, пеняя на глубину своего падения. Со временем он научился не пить и в двунадесятые праздники, выпросил в церкви прошлогодний календарь, сместил его на один день и всегда неукоснительно соблюдал свое трезвенное правило.
Впрочем, радости от того он не получал, ибо в такие дни он лежал на рваном кособоком диване бледный, испуганный и умирал, не умирая. Или быстрым шагом семенил по сорняковой своей рощице туда-сюда в приступах навязчивой, застилающей ум тревожности, паники и чуть не до крови изъедающих душу угрызений. Он понимал, что находится в аду и все никак не мог придумать, как ему выбраться, кроме таких мучительных маленьких постов.
В такие тяжелые минуты дотошно вспоминал он всю свою жизнь, чтоб найти в своем прошлом пример или идею. Но примеров не находилось. И он спрашивал у знакомых и у случайных людей – как ему выйти из этого. Отвечали все одно – не пей, и все тут. Но это он и сам знал, но как не пить, он не знал. Да к тому ж еще и боялся, как и многие алкоголики, что если резко перестанет пить, то может помереть от похмелья. А перестать постепенно тем более не выходило.
Пал Палыч хотел было сказать несколько одобрительных слов о терпении и преодолении, припомнить о Благоразумном Разбойнике или поведать житие мученика Вонифатия, но Митька уже совсем обмяк и провалился в необоримую дремоту. Потому Палыч решился идти, тем более, что утренняя хмель немного выветрилась, а сердце мало-помалу успокоилось. Он аккуратно поднялся, но старый диван ответил печальным скрипом, Митька проснулся.
– Уходишь? – удивился он сонно.
Вместо ответа Палыч вынул из внутреннего кармана пиджака паспорт, достал вложенный между страниц календарик с иконкой Божией Матери и протянул Митьке.
– Палыч! – Митька вскочил, с пьяной суетностью завертелся вокруг, не зная, куда пристроить икону в своей помойке. – Я буду страться… стараться. Попращий… пропащий я, сам знаю. Но может Бог… Бог! Он же меня тоже видит? А, Палыч? Может, простит Он меня? Для этого и помереть не жалко. Лишь бы Он, знаешь… Увидел меня.
Так и не найдя места для иконки, он уселся обратно на диван, глянул на бутылку и, убедившись, что она пуста, принялся с умилением рассматривать изображение. От нахлынувших чувств он прослезился и с опаской взглянул на Палыча:
– Опять горячие! – он вытер слезы и осмотрел мокрые пальцы: – Нет ожогов?
Ожогов не было, конечно.
