– Да-да. Нет-нет. Не придумаем, – он разровнял распушенную бороду, явно запнувшись на поиске следующей реплики. – Сами-то что мы можем? Любовь-то, она ж как цветок, отцвела красиво, да и завяла криво. Знать бы наперед, что она развеется по ветру, так и хранили б ее.
Никита растер ладонями сонное лицо, потянулся, раскинул согнутые руки, распрямляя затекшие плечи и сталкивая друг с другом лопатки на спине. Наконец, уселся ровней и выдохнул – как выбросил наболевшее вон.
– В каком смысле? – до него не сразу дошли слова собеседника. – Что вы имеете ввиду, когда говорите «по ветру»?
– Да нет, нет. Эт я так – для словца, – дал заднюю старик, напустив на себя смущенный вид. – Оно ж так выходит: любовь-то Божья, а сердце-то человечье. Вот оно-то и расточает. То рассердится, то осудит. Так и выветрит всю любовь. Эт завсегда так, со всяким случается. Да-а.
Никита взглянул на старика с уважением – была в его словах своя правда.
– А как вы? – заинтересовался он уже жизнью Федора Михеича. – Тоже разводились?
Старик, не ожидавший настолько личного вопроса, даже опешил, но быстро собрался, потому как опытным он был собеседником:
– Мы-то? А как жешь? Мы-то с бабкой моей… Ой, бабка, – вспомнив о супруге он сложил руки замочком на животе и с едва уловимой улыбкой уставился под ноги притуманенным взглядом, какой бывает у задумавшегося или погрузившегося в воспоминания человека. Наконец, налюбовавшись памятными образами всласть, продолжил: – Разводились. Да-а. И много раз! До обеда разводимся, а пообедаем – и обратно сводимся. И так бывало, частенько мы, пока дети не пошли. Да. А потом некогда стало. Все, думаем, развестись бы, да когда ж тут? Да.
Солнце, наконец, прорвало линию горизонта, и небо просветлело, почти внезапно, вдруг натянулось чистой голубой поволокой, какою ему предстояло украшать весь этот день.
– Дотерпели… Вот и конец ночи, – блаженно вздохнул Федор Михеич, приметив начало дня. – Как мы с бабкой. Терпим, терпим. И так оно… Да.
Никита тоже вздохнул, но тягостно, от того, что натыкался в мыслях на противоречия.