Читать книгу: «…И мы станем единым целым. Благодаря и вопреки. Так вот она какая – любовь!», страница 8

В шатре находились только двое: вождь бледнолицых в пышном одеянии и индеец в традиционной одежде племени осейджикау. Хауелл Пенн и… Нэпэйшни. Хотото сразу его узнал, хотя видел только один раз в жизни. Нэпэйшни хотел украсть у него любимую – Пэвети. А потом было его предательство родного племени и семьи. Хотото эта история тогда не касалась, и он не знал её подробностей. Но по всему получалось, что Нэпэйшни – враг. А какой мирный договор можно заключать с врагом и предателем? Их надо убивать! Но… Мужчина, который когда-то любил его любимую, должен быть удостоен возможности объясниться перед смертью. Хотото застыл в напряженной боевой позе и, указывая рукой на индейца, жёстко произнёс:

– Я буду говорить с ним!

Нэпэйшни спокойно перевёл Хауеллу требование прибывшего представителя Союза племён. Хотото он не помнил, поскольку в тот свой единственный приезд в племя куапо, его глаза видели только Пэвети. Пэвети не могла полюбить плохого человека, а потому Нэпэйшни оставался спокойным, не смотря на явно угрожающую позу её мужа. Видимо, не только родное племя в курсе его, Нэпэйшни, бегства, но и остальные одиннадцать племён тоже. Но к этому Нэпэйшни был внутренне готов.

Хауелл вышел из шатра, решив, что лучше пусть индейцы поговорят внутри, так проще будет контролировать ситуацию. Снаружи ситуация была не менее напряжённой, чем внутри. То ли индейцы что-то услышали, то ли так было задумано с самого начала, но они уже рассредоточились вокруг шатра и стояли с каменными лицами, готовые в любой момент выхватить своё оружие. Кольцо солдат, окружавших и шатер, и индейцев, делало ситуацию ещё более взрывоопасной.

Хауелл подчёркнуто спокойно пересёк оба кольца и уселся неподалёку. Неужели десять лет его напряжённой работы без единой капли крови закончатся грандиозной бойней? Хауелл знал историю бегства Нэпэйшни и Дори из племени осейджикау, но его миролюбивой натуре пацифиста была не понятна жажда мести, да ещё и сохранявшейся столько лет.

Поначалу его взаимоотношения с Нэпэйшни складывались непросто. Хауеллу не терпелось уже начать действовать, а настороженный индеец всё продолжал забрасывать его вопросами и никак не соглашался с той ролью, которую ему отвёл Хауелл в деле «добровольного принуждения», как он это называл, индейцев к заключению мирных договоров и жизни в резервациях.

В какой-то момент у Хауелла сдали нервы, и он пригрозил Нэпэйшни тем, что выгонит его из города. Одного, без семьи. Нэпэйшни молча развернулся тогда, и ушёл. А Хауеллу, как когда-то в детстве, пришлось отбиваться от разгневанной нянюшки, которая вознамерилась огреть его сковородкой. Конец яростному «диспуту» положил спокойный голос доктора, который возвестил, что они с Еттой, племянницей, её мужем и их сыном решили переехать в другой город, дальше на юг. Там теплее и спокойнее. И Хауеллу пришлось смириться и набраться терпения, чтобы развеять подозрения Нэпэйшни.

И оно стоило того! Во всех племенах, с которыми Хауэлл вёл переговоры, человек их крови невольно вызывал доверие. Уверенность Нэпэйшни в том, что мирный договор с бледнолицыми, это единственный путь для индейцев сохранить свой уклад жизни, свою культуру, свой язык, саму жизнь, наконец, передавалась переговорщикам. Его стать, его внутреннее право на власть ощущались индейцами на уровне инстинктов.

Как ни странно, но и присутствие Нэпэйшни на переговорах с представителями разрозненных английских колоний, с которыми Хауелл договаривался об объединении, тоже играло положительную роль. Он сам был поражён преображению индейца, когда того уговорили переодеться в цивилизованную одежду. Шляпа вместо наряда из ярких перьев, куртка-дублет и штаны, высокие сапоги вместо мокасин, и вот перед изумлёнными зрителями предстаёт испанский гранд с загорелой кожей и зелёными глазами, только молодецки закрученных усов и бородки клинышком не хватает! А уж знание отсталым индейцем английского языка и вовсе выбивало чванливых и заносчивых англичан из колеи.

И, кстати, Дори тоже оказалась небесполезным приложением к мужу-индейцу. Отсутствие Хауелла и Нэпэйшни дома по времени всё увеличивалось с возрастанием расстояния, на которые они удалялись для переговоров, и у Дори, которой нечем было заняться, поскольку вокруг сына они крутились втроём с доктором и Еттой, а не она одна, возникла идея создания школы, как для детей, так и для взрослых. Идея наверняка возникла не без помощи доктора, но это было не важно. Главное, она была нужной и своевременной! Хауелл Пенн, как никто другой, понимал это. Ведь общеизвестно, что чем более образован человек, тем он менее агрессивен, и наоборот. Так что в деле всей своей жизни – мирном создании нового государства, дать образование полуграмотному населению английских колоний, заложена немалая часть успеха всего предприятия. И кому, как не Дори заняться этим? Дори, которая в короткие сроки научила английскому языку мужа, сама выучила его родной язык, да, к тому же, владела и французским, умела писать и считать.

И вот этот мир, так тщательно и с такой любовью сложенный по кирпичику, может рухнуть в одночасье из-за события, которое произошло десять лет назад?!?

Если бы Хауелл обладал даром шамана, он бы прозревал, какой ураган бушевал в шатре. Какие страсти бились о его стены. Но, постепенно, всё успокоилось. Из шатра вышло двое индейцев. Один вскочил на коня и умчался быстрее ветра. С ним вместе молниеносно исчезли и все прибывшие с ним индейцы. Второй подошёл к Хауеллу и сказал:

– Союз двенадцати дружественных племён не будет подписывать мирный договор. Я должен предстать перед Советом племени. Только после решения моей участи Союз может вернуться к его рассмотрению.

Хауелл Пенн вздохнул с облегчением. Кровавые картины, которые рисовало ему воображение, так и остались только химерами. В конце концов, новое государство пока может обойтись и без земель Союза двенадцати. Сами индейцы Союза никогда не нападали первыми, а, значит, если поставить гарнизон на границе их земель, то можно в дальнейшем избежать столкновений с ними. Расширять же границы государства можно и на юг, и на север, не обязательно долбиться в несговорчивый запад. Тем более, когда это связано с угрозой для жизни человека.

Но Нэпэйшни решил иначе.

13

Нэпэйшни, так же как и Хотото, понимал, что незавершённых дел быть не должно. Поэтому он решил вернуться и принять свою участь, какой бы она ни была. Его душа и сердце рвались в клочья из-за разлуки, возможно навсегда, с любимой и детьми. Но не слушать голос крови, крови индейца, которая звала его обратно, он тоже не мог. Нэпэйшни должен был получить прощение. Или умереть.

Его жена, Анпэйту (Дори она была для внешнего мира, а в семье гордо носила имя, данное ей мужем), спокойно выслушала смягчённый вариант разговора Нэпэйшни с Хотото и сказала:

– Что ж, значит, настало время познакомить бабушку и дедушку с внуками!

Нэпэйшни ожидал от жены чего угодно – слёз, уговоров не ехать, криков, но не этого обескураживающего решения отправиться вместе, да ещё и с детьми.

– Женщина! Ты понимаешь, что ты говоришь? Ни ты, ни дети никуда не поедут. Вы останетесь под защитой сэра Пенна и доктора Хаггарда, чтобы со мной не произошло!

– Никогда не поверю, что твои родители способны причинить вред нашим детям!

Нэпэйшни вздохнул. Он уже давно понял (десять лет брака, как-никак!), что есть вещи, которые бесполезно объяснять белым людям. Они этого никогда не поймут. А, если и поймут, то не примут однозначно. И он решил говорить о другом. Подошёл к жене, обнял и заглянул в голубую воду её глаз:

– Любимая, тебе нельзя появляться в моём племени, ты ведь это понимаешь?

– Понимаю! – упрямо глядя в встревоженные зелёные глаза мужа, ответила Анпэйту, – А ты помнишь, что обещал мне? Что мы всегда будем вместе – и в горе, и в радости?

Ещё бы Нэпэйшни не помнил! Этот единственный в их жизни скандал он не забудет никогда! Они с сэром Хауеллом Пенном уезжали всё дальше от Филадельфии, где оставались их семьи. И времени каждая их поездка занимала всё больше. Помимо увеличивающегося расстояния, преодолении несговорчивости английских колонистов и подозрительности индейских вождей, появилось много вопросов в организации резерваций для индейских племён, их охраны и так далее. И, если первая поездка заняла три летних месяца, то через три года Нэпэйшни отсутствовал дома дольше, чем присутствовал. Анпэйту взбунтовалась. Нэпэйшни искренне не понимал – почему?

Любая жена индейца больше ждёт мужа, чем видит его: охота и сражения – вот основные занятия мужчины. Но, видимо, терпение в данном вопросе не является достоинством белых женщин. И что, уж, совсем не мог уразуметь Нэпэйшни, так это обвинения жены в возможной измене! О какой измене может идти речь? Если мужчина любит, то он видит только любимую! А, если он видит другую женщину, то он уже не любит, но тогда, значит, и не изменяет! Донести эту простую истину до разума любимой жены Нэпэйшни так и не смог, впервые столкнувшись с несовместимостью двух миров – её и его.

Они, конечно, помирились, в конце концов, и в следующую поездку уже отправились всей семьёй: он, Анпэйту и их пятилетний сын Лони-Макей (они дали мальчику два имени: индейское от отца – «дождь, проливающийся на крышу» и английское от матери – «подарок бога». Их первенец, их сын, ведь, действительно, был подарком бога или духов, кто во что верит, посланным им вместе с дождём, укрывшим их от чужих глаз и весело барабанившим всю ночь по крыше в честь новорожденного). Последним аргументом, против которого Нэпэйшни не нашёл чем возразить, было то, что после того, как Анпэйту пересекла с ним пешком полстраны, разве могут её испугать какие-то несчастные несколько миль на лошади?

В поездке на следующий год к ним присоединились док и Етта. Формально поводом послужила вторая беременность Анпэйту. Отчасти это было правдой, но на самом деле, оба так привязались, так полюбили Нэпэйшни и Дори, как родных детей, не говоря уже о внуке, что панически испугались остаться в одиночестве. А дела, что ж! У Етты дел всегда было по горло в любом месте, где она жила, и в любое время, поскольку она сама же их себе и придумывала. А, уж, профессия доктора, тем более, необходима в любое время и в любом месте. В Филадельфии врачебное дело было отлажено, значит, пришла пора раздвигать горизонты.

Боллард, Етта и Хауелл сидели в столовой внизу и с тревогой вслушивались в голоса, доносящиеся сверху из спальни супругов. Док и нянюшка были свидетелями первого их семейного скандала. Етта была горда, что Дори, наконец-то, проявила характер и настояла на своём, уж, больно она много власти над собой дала мужу! Прямо-таки, в рот ему смотрела! Переживала, правда, потом, расстраивалась, когда супруги уехали с Хауеллом, и малыша Макея – свет в окошке, отраду жизни, с собой забрали. Выходит, лучше бы Дори продолжала слушаться мужа.

Боллард тогда отнёсся к препирательству супругов просто с любопытством. Совсем иное дело сейчас. Нэпэйшни с угрюмой решительностью на лице задержался в столовой всего на минутку, чтобы попросить его, Болларда, и Етту позаботиться о семье, когда он уедет. И тут же поднялся наверх к жене, получив заверения, что его семья будет под их опекой. Вместе с Нэпэйшни в столовую вошёл и грузно осел на стул Хауелл. Одного взгляда на его, покрытое красными пятнами лицо, хватило доктору, чтобы понять, что случилось что-то из ряда вон выходящее.

Хауелл в красках описал сегодняшний день и свои усилия, которые он предпринял, чтобы отговорить Нэпэйшни от возвращения в родное племя. Но этот упрямый осёл (никак иначе Пенн не мог называть индейца) не слышал ни голоса разума, не воспринимал логику, не откликался на призывы подумать о жене и детях, о себе самом, в конце концов!

Болларду и Етте стало по-настоящему страшно. Но ещё страшнее стало им тогда, когда супруги спустились к ним в столовую, и Дори объявила, что в племя осейджикау они поедут всей семьёй, вместе с детьми.

– Святые угодники! – всплеснула руками Етта, – Спаси и сохрани! – и залилась слезами.

Доктор крякнул от неожиданности, и, чтобы как-то переварить столь шокирующее заявление, трясущимися руками начал набивать трубку табаком. Хауелл уставился на Дори и подумал о том, что либо эти двое одновременно сошли с ума, либо с ума сошёл он один. И что второе по законам медицины более вероятно, чем первое. А ещё – если он сумасшедший, то все ли сумасшедшие ощущают себя такими же разумными существами, каким ощущает себя сейчас он? Мысли Хауелла крутились по кругу, и он так и не пришёл ни к какому выводу (косвенно это подтверждало, что с ума, всё-таки, сошёл именно он), когда раздался вопрос дока, обращённый к Нэпэйшни:

– Вождь Хотото умеет держать слово?

– Да! – твёрдо ответил индеец.

– Тогда мы сделаем так: я поеду с вами. Если вождь поклянётся, что племя не причинит вреда детям, мы также вместе продолжим путь. Если он не сможет гарантировать их безопасность, я с детьми вернусь домой. А вы с Дори сами определяйтесь, как вам поступить в том или ином случае.

Супруги переглянулись, Нэпэйшни кивнул головой в знак согласия, и Дори кинулась обнимать и целовать доктора и Етту.

– Родные мои! Любимые! Спасибо вам за всё! Чтобы мы без вас делали!

Достались поцелуи и Хауеллу, который в это время меланхолически думал о том, что четвёртое сумасшествие за один день – это уже эпидемия.

Етта решительно поднялась со стула и со словами: «Пойдём, деточка! Нам надо тщательно продумать, что взять с собой в дорогу», – обняла Дори за плечи и повела наверх. А уже в дверях обернулась и безаппеляционным тоном добавила:

– Если кто не понял – я еду тоже! И никто меня не остановит!

В столовой осталось трое мужчин. Хауелл в сердцах стукнул по столу кулаком:

– Бабы!!!

Он-то надеялся получить в лице доктора поддержку и удержать Нэпэйшни от неразумного шага, а в итоге, получается, может разом потерять всех своих друзей одновременно.

– Успокойтесь, мой друг! Чему быть – того не миновать, – философски откликнулся доктор.

14

Хотото послал гонца вперёд и в племени их уже ждали. В центре стойбища горел костёр. Индейцы стояли полукругом. Прибывшая делегация неспешно спешилась, и одиннадцать её членов растворились среди племени осейджикау. Осталась стоять небольшая группа из семи человек.

Нэпэйшни и Анпэйту обняли на прощание доктора Болларда, поцеловали Етту и детей, коротко взглянули на стоящего за их спинами Хотото, взялись за руки, прошли вдоль костра и остановились перед ОхитекаКотахира и НайраСэкуиВикимэк.

Охитека стоял прямо, не шевелясь, и смотрел куда-то вдаль. Найра жадно вглядывалась в повзрослевшего сына и его избранницу. Нэпэйшни и Анпэйту встали перед ними на колени, выражая просьбу о прощении, и опустили головы в знак смирения перед любым их решением. Найра прижалась к мужу и с мольбой заглянула в его глаза, но Охитека стоял такой каменный, такой непреклонный, что сердце матери учащённо забилось, готовое выпрыгнуть из груди.

На поляне стояла напряжённая тишина, все ждали реакции ОхитекаКотахира, своего вождя. А вот в душе Нэпэйшни царило спокойствие: детям и друзьям ничего не грозило, их под свою защиту взял Хотото. Ничего не грозило и любимой. Как ни сосредоточено было внимание Нэпэйшни на отце, он успел заметить стройного мужчину, за плечом которого стояла сестра, а впереди двое детей – мальчик и девочка. И Нэпэйшни узнал его! Хотя прошло уже десять лет, и тогда он был ещё подростком. Хоуохкэн! Он жив! И, значит, у племени нет повода для мести Анпэйту. Это не снимает с него вины за предательство, но теперь он уйдёт счастливым по Млечному Пути, если так будет угодно духам!

Напряжение, сгустившееся до осязаемого облака, прорвал звонкий мальчишеский голос:

– Сэнуай-Долли²⁵ – моя сестра! И я никому не дам её в обиду!

Охитека вздрогнул, взглянул на мальчика, сбросившего со своего плеча руку бледнолицего гостя и храбро вышедшего вперёд, прикрывая своим хрупким телом маленькую девочку лет трёх, с огненно-рыжей короной волос на голове и удивительно яркими зелёными глазами, и тогда в его остекленевшие глаза вернулась жизнь. У мальчика была смуглая кожа, темные волосы и карие глаза. И похож он был, как две капли воды, на него, Охитека. Это сходство уже давно заметили стоявшие полукругом индейцы, но их больше заинтересовала девочка – бледнолицее чудо, поцелованное огнём.

Девчушка не испытывала никакого страха: здесь были родители, рядом стоял брат и бабушка с дедушкой. И она с любопытством рассматривала новых людей, одетых так ярко, празднично, воспринимая всё происходящее как игру. Особенно ей нравились красивые пёрышки на их голове и разноцветные бусы. У папочки тоже такие были, но трогать их не разрешалось. Так, может, кто-то из этих людей даст ей с ними поиграть?

Совсем другие эмоции испытывал стоявший рядом с ней брат. Отец поручил ему заботиться и оберегать сестру. И внимание, с которым на неё смотрели индейцы, не понравилось Лони. Особенно ему не понравился наглый мальчишка, примерно его возраста, стоявший рядом с высоким старым индейцем, перед которым родители встали на колени, неотрывно смотревший на сестру. И группа из четырех мальчишек, сгрудившихся чуть поодаль. Самый высокий из них был явно старше Лони, но это не смутило храброго мальчика. С пятерыми справиться, конечно, будет трудновато, но отец учил его ничего не бояться, и ещё разным приёмчикам. Так что ещё посмотрим – кто кого!

Храбрая речь бледнолицего гостя, произнесённая на их родном, индейском, языке прорвала облако напряжения, и индейцы зашумели. Вперёд вышел Титонка, поднял вверх руку, призывая всех к молчанию, и сказал:

– Совет племени решит участь Нэпэйшни, сына ОхитекаКотахира, и этой женщины.

Бледнолицых гостей с детьми отвели в предназначенный для них хоган и поручили заботам Пэвети, жене Хотото. Тут же крутились и их сыновья, к большому неудовольствию Лони-Макея оказавшиеся той группой из четырёх мальчишек, которые так насторожили его на поляне. Но мальчишки повели себя вежливо и гостеприимно. На сестрёнку смотрели не с угрозой, как Лони показалось издалека, а с любопытством. Он даже разрешил им прикоснуться к волосам Сэнуай и очень развеселился, когда они, с явной опаской, как будто боясь ожога, протянули к ней свои ладошки.

Нэпэйшни и Анпэйту остались у костра под охраной Хотото. Остальные индейцы разбрелись по своим делам.

²⁵ – в переводе – «красное облако – подарок бога, посланный на закате»

15

Совет племени состоялся в этот же день. Странным он был во всех отношениях. Во-первых, на него пригласили двух человек, туда не входящих – вождя племени куапо и главу Военного Совета Союза двенадцати дружественных племён Хотото и Хоуохкэна. А во-вторых, и это было ещё более необычным, туда же привели и Нэпэйшни с Анпэйту. И даже позволили высказаться.

Анпэйту, которой Нэпэйшни успел указать на живого и невредимого Хоуохкэна, коротко, как учил её муж, попросила прощение у племени осейджикау в лице его вождей – ОхитекаКотахира и Титонка, и у пострадавшего Хоуохкэна. И заверила, что не хотела никого убивать, действовала под влиянием страха. Больше, чем то, ч т о говорила бледнолицая женщина, на Совет произвело впечатление, что она говорила на их родном языке.

Нэпэйшни не стал говорить о том, что на побег его подвигла любовь к женщине, его мотивы и так были очевидны для всех. Он просто заверил, что они с женой примут со смирением любое решение, принятое Советом.

Дальше сходство Совета индейского племени с английским судом закончилось, поскольку «обвиняемых» вывели из хогана, где проходил Совет, и продолжили уже без них. Первым, как почётному гостю, дали слово Хотото. Хотото не мог иметь своего мнения о событиях десятилетней давности, свидетелем которых не был, а потому он говорил о дне сегодняшнем:

– Он – правая рука вождя бледнолицых, предложивших нам мир. Он – друг белого шамана. Она – его любимая жена.

Это была самая длинная речь на этом Совете. И самая весомая. Хотя белые колонизаторы и считали коренное население агрессивными дикарями, но, на самом деле, индейцы всегда поступали исходя из целесообразности момента, из интересов племени, а не одного человека. И, если наказание за проступок, пусть и страшный, но не повлёкший за собой никаких отрицательных последствий для жизни племени, сулило им беды в будущем, они с лёгкой душой отказывались от мщения. Так что речь Хотото, подчеркнувшая значимую роль Нэпэйшни в заключении мира с бледнолицыми, от которого зависело само их существование, была весьма весомым аргументом в пользу Нэпэйшни.

Вторым Совет выслушал Хоуохкэна. Тот сказал коротко:

– В моём сердце нет зла к бледнолицей женщине. Я прощаю её!

– Он любит её. Я прощаю его! – хрипло произнёс Вэра, занявший в Совете место погибшего в бою брата – Сунаккахко. Все поняли, почему такая боль прозвучала в его голосе – Вэра оплакивал свою любимую Моема, совсем недавно ушедшую по Млечному Пути.

– Он вернулся с открытым сердцем. Он привёл с собой жену и детей. Я прощаю его! – твердо сказал Тэнгэквуну.

Кто сам живёт с открытой нараспашку душой, тот понимает, как это иногда бывает больно. Кто любит кого-то больше самого себя, больше своей жизни, как Тэнгэквуну Оминотэго, тот поймёт, как страшно рисковать любимой и детьми.

– Он не забыл наши традиции. Он научил жену и детей языку наших предков. Я прощаю его, – торжественно произнёс Хонон, и это была на удивление длинная речь для молчуна Хонона, предпочитающего разговорам пение оружия.

– Я люблю его, как сына. В моём сердце не было, и нет зла на него, – просто сказал Сикис.

Ответ Сикиса был ожидаем. У него не было своей семьи. Как с рождения прилепился он к семье Охитека, так всю жизнь и служил ей верой и правдой. Он единственный из всего племени пытался вразумить Охитека в его оскорблённой гордыне. Даже любимая жена Найра не решалась открыто вступаться за сына, а Сикис не оставлял попыток достучаться до закрытого наглухо сердца Охитека. И не потому, что это было нужно Нэпэйшни, а потому, что так бы стало легче его названному брату – Охитека.

Осталось высказаться ОхитекаКотахира. Но он молчал. Значит, был ещё не готов. Титонка понимал, что решение, фактически, уже принято большинством голосов, но не мог, не хотел оглашать прощение сыну без слов отца. Члены Совета набили табаком трубки и закурили, приготовившись терпеливо ждать ОхитекаКотахира столько, сколько ему понадобится.

16

Утром завтрак Нэпэйшни и Анпэйту в хоган принесла Пэвети. К общему костру их не пригласили, ведь Совет племени ещё не огласил своего решения. Пэвети, как могла, успокоила встревоженных родителей, что с детьми всё в порядке, и передала им от друзей «Привет!». В её устах английское слово прозвучало очень смешно. Это сняло внутренние барьеры, и они втроём мило поболтали. Вернее, говорили, в основном, Нэпэйшни и Пэвети, а Анпэйту слушала.

Слушала, и всё больше понимала, что этих двоих что-то связывает. Что-то, о чём она не знает, чем её любимый муж с ней не поделился. А ведь она ему выложила всё как на духу, больше, чем на исповеди, даже мыслями поделилась, не то, что поступками и чувствами!

Он ей рассказывал о своём детстве, взрослении, о непростых взаимоотношениях с отцом. И о том, с чего начала расти стена между ними. О своей первой охоте, после которой стал мужчиной (это по индейской традиции). И о своей первой женщине, после которой стал мужчиной по её мнению. И о других своих женщинах. И о рожденных от него детях (они, кстати, тоже тут где-то бегают). О традициях, верованиях и праздниках предков. Подробно описал, что происходило после её появления в их стойбище. Разъяснил всё то, что она не видела и не понимала, безвылазно сидя в хогане. Но о Пэвети он не упомянул ни слова. Посчитал их историю несущественной? Непохоже… Даже в темноте хогана было видно его светящееся нежностью лицо, обращенное не к ней, его жене, а к чужой женщине…

Ревнивые мысли Анпэйту были прерваны дробными ударами в барабан. Нэпэйшни и Пэвети вздрогнули и переглянулись. Совет племени принял решение. Нэпэйшни обнял Анпэйту, и они вместе вышли к костру.

Костёр уже почти догорел. Лишь отдельные язычки пламени выскакивали то тут, то там, да вспыхивали красными рубинами черные бока углей. Анпэйту с ужасом смотрела на этот огромный, дымящийся, чёрно-красный круг, по которому предстояло пройти её мужу. Как сказал вождь Титонка – чтобы очиститься и переродиться.

Нэпэйшни ни единым мускулом лица и тела не выказал ни страха, ни удивления. Он молча сел на землю и снял с ног мокасины. Когда он поднялся, Анпэйту схватилась за его руку и начала снимать обувь со своих ног. За их спинами сдавленно охнула Етта. Индейцы зашумели. А Нэпэйшни

сдавил руку жены и прошелестел одними губами на её родном языке так, чтобы слышала и поняла только она:

– Только я! Я один!

– Нет! – упрямо тряхнула Анпэйту своими рыжими волосами, – Ты помнишь? В горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии… Везде только вместе!

Препираться на глазах у всех было не возможно. Нэпэйшни заглянул в отчаянные глаза любимой и сказал:

– Не думай о боли! Думай о том, что ты идёшь по мягкому ковру зелёной молодой травы…

– Цвета твоих глаз?

– Да! – кивнул Нэпэйшни, – Или вдоль прохладного весеннего ручья цвета твоих глаз!

– Не переживай! – улыбнулась Анпэйту, – Меня уже один раз пытались сжечь, а я до сих пор жива и невредима. Второй раз тоже не получится!

Они взялись за руки и подошли к кромке догорающего костра. Жар от него доставал даже до лица. Анпэйту задрожала, и Нэпэйшни шепнул ей на ушко:

– Не смотри!

Она покорно закрыла глаза, и тут же сильные руки мужа подхватили её, и она поплыла над раскалённой сковородой костра. Её упрямый муж всё сделал по-своему: они были вместе – он не нарушил клятвы, но испытание проходил один.

Дальнейшие события происходили для Анпэйту как в тумане. Победно закричали индейцы. Их с мужем растащили в разные стороны. К ней подходили незнакомые женщины, соприкасались лбами и носами, клали руку на сердце и говорили: «Ты – моё второе я!». А она крутила головой, пытаясь найти мужа, и успокоилась только тогда, когда к ней протолкались Етта с доктором и шепнули, что с Нэпэйшни всё в порядке.

А потом началось празднество. Били барабаны и бубны, трещали трещотки, свистели дудочки, гулко ухали высушенные тыквы. Индейцы плясали вокруг костра. Лони и Сэнуай подскочили к матери лишь на мгновение, чтобы обнять и поцеловать в щёчку, и убежали со своими новыми друзьями. Им было гораздо интереснее участвовать в новых играх, чем слушать взрослых.

Постепенно рядом с Анпэйту осталось только две женщины: Найра и Натта (остальные тактично ушли). Пришло время рассказать то, что не было предназначено для чужих ушей, те события, которые привели английскую девушку в Новый Свет, а потом к индейцам, превратили Дори в жену Нэпэйшни по имени Анпэйту.

Она не скрыла от них ничего. Та Дори, про которую она рассказывала, была так далека от неё сегодняшней, как чужая. Но ей всё равно было важно получить прощение у этих женщин – матери и сестры, у которых она забрала на время сына и брата – Нэпэйшни, у которых пыталась отнять навсегда Хоуохкэна – будущего зятя и мужа.

По тому, как нежно с ней попрощались Найра и Натта, Анпэйту поняла, что они простили и приняли её в свою семью.

17

Анпэйту лежала в хогане и перебирала в уме события таких насыщенных, таких напряжённых последних двух дней. Сладко посапывали во сне набегавшиеся за день дети, а она ждала мужа. Было кое-что за это время, что больно царапало сердце – Нэпэйшни и Пэвети, Пэвети и Нэпэйшни. Кем они были друг другу? Что их связывало? Что связывает теперь? Мысли кружились и кружились, и, когда полог в хоган откинулся, пропуская внутрь Нэпэйшни, Анпэйту уже так себя накрутила, что вместо того, чтобы встретить любимого лаской, накинулась на него с ревнивыми вопросами.

Нэпэйшни как на крыльях летел к любимой, чтобы поделиться радостью о примирении с отцом.

Они разговаривали долго, очень долго. Сначала говорил только Нэпэйшни, каждым своим словом пытаясь разрушить стену непонимания, стоявшую между ними. Охитека слушал и удивлялся. Удивлялся своей слепоте и глухоте. И мудрости своего названного брата Сикиса. И терпению своей любимой жены Найры. Расстались Охитека с Нэпэйшни отцом и сыном. Отцом, который гордится своим сыном. Сыном, который уверен в любви и уважении отца.

Всем этим и хотел поделиться Нэпэйшни с женой, а также идеей попробовать записать стихи отца, которые он всю жизнь сочиняет для матери, чтобы они не исчезли во времени, чтобы дед смог ими поделиться не только с внуками, но и с их детьми и внуками. А она…

О, духи! Что за непостижимые создания эти женщины? Они прошли такие испытания вместе, и сегодня, и до этого. Они остались живы. Они воссоединились с его семьёй, которая теперь станет и её семьёй. Им предстоят такие великие дела, а она переживает о событиях десятилетней давности!

Ну, да, про Пэвети он ей ничего не рассказывал. Как-то неловко было рассказывать о женщине, любовь с которой могла случиться. Но, ведь, не случилась же?! Так к чему эта ревность?

Объяснять что-то было бесполезно, да и слишком он устал физически и морально, а потому Нэпэйшни сделал то, что надёжно прекращало какие бы то ни было расспросы и споры. Он крепко обнял жену, закрыл её рот требовательным поцелуем, и она, посопротивлявшись лишь мгновение, растаяла в его руках, её мысли растворились в пространстве, а тело в его теле.

Но зря Нэпэйшни считал, что глупая ревность мучила только его жену. Одного, по крайней мере, мужчину ревность мучила тоже. И если Анпэйту ревновала к тому, о чём не знала, то Хотото ревновал к тому, что видел собственными глазами. Пэвети это было очень приятно. И справилась она с ревностью любимого мужа таким же способом, как и Нэпэйшни со своей любимой.

Вот такая она, любовь – ревность, нежность, верность, страсть, ласка, терпение, боль, счастье! Чего только в ней не намешано!

февраль 2019