Читать книгу: «Где? – Неважно. Когда? – Все равно», страница 5

Глава 12
Гамельнский крысолов

Жизнь переполнена удивительными совпадениями и повторениями, время заигрывает с нами перекличкой дат и фактов. Пока физики бьются над проблемами времени и пространства, культура дает возможность преодоления обоих при наличии толики воображения – медиатора для внутренних настроек восприятия. Незнание ее законов и правил не освобождает от участия в игре.

Двадцать шестое июня разворачивалось новыми городскими пейзажами, распахнутыми под ногами стоящих на крыше. Город очаровывал вечерней какофонией, словно гамельнский крысолов, он уводил вглубь своих лабиринтов, раскрывал потайные системы дворов. Перед Федором и Кирой открывалась магия запахов, звуков и световых путеводных пятен – бликов от окон, отсветов битых бутылок, слюдяных искр гранитных цоколей. Они уходили за звуком мифической флейты без страха заблудиться, с жаждой увидеть и почувствовать все: от цвета до фактуры, – дотронуться до наждачно-колючей штукатурной щеки этого невидимого великана, настолько гигантского, что увидеть его всего целиком сразу нельзя, маленькому человечку остается только узнавать его по частям, изучать фрагменты. Словно в той притче о слепых мудрецах и ощупываемом ими слоне. И когда двое, делают это одновременно, то видят почти одно и то же. И город становится для них одним, таким, каким не может быть больше ни для кого.

Спустившись на землю на набережной Фонтанки, неподалеку от Египетского моста, они, сами того не заметив, оказались около Казанского собора и, плавясь от солнца, искали укрытия от туристов и жары.

Ноги принесли их на детскую площадку в Михайловский сад в поисках тени и скамейки. Гвалт голосов гасился шумом деревьев и смешивался со звуком флейты уличных музыкантов, развлекающих туристов по другую сторону ограды, там, где возвышался над зеленым фонтаном листвы Спас-на-Крови.

Город завязывал гордиев узел над их головами, крепко связывал раз и навсегда судьбы, исполнял желания. Молитва необязательно должна быть обращена к Богу, она может уходить непосредственно к Бытию. Страстное стремление к чему-либо само по себе может быть заклинанием, действие которого не отменимо: обмену и возврату наши желания не подлежат.

Кира смотрела на купола Спаса на Крови сквозь ветви деревьев и, как одержимая, про себя на все лады – от мольбы до требования – повторяла просьбу соединить их с Федором навечно, вела торг, предлагая всю себя и все, что есть в ее жизни, да и саму жизнь – что уж тут мелочиться! – за то, чтобы до конца быть вместе. И пускай этот конец настанет хоть завтра, лишь бы успеть почувствовать, что они – одно. Ее постоянное стремление игнорировать временное и равняться на вечность влекло за собой полярную постановку вопроса на уровне «быть или не быть». В полутонах и полумерах она не нуждалась.

Федор курил, как обычно, выдыхая в сторону, одной рукой открывая и закрывая сигаретную пачку, отбивая по ней привычный ритм и рассказывая о петрозаводских неформалах. Ему казалось, что Кира слушает вполуха, будто витает где-то, находясь рядом только физически. И чудилось, будто сквозь ее мнимое спокойствие проглядывает искрящаяся сущность: неуловимые для глаза разряды, которые чувствуешь кожей, бегают, выманивая любопытство присмотреться внимательней, разгадать тайну притяжения.

Вечер подобрался незаметно, окатив прохладой и согнав с насиженного места. Поправив хайратник и накинув на плечи рюкзак, Кира, задрав голову мысленно поблагодарила город и попрощалась, почему-то не сомневаясь в том, что она услышана. С этого момента она считала себя преданной Федору в вечности, вне зависимости от того, что готовила им реальность. А реальность напоминала о себе через орущее радио в пустом туристическом автобусе, рядом с собором: «В этот день в 1284 году, одетый в пёструю одежду флейтист, вывел из города сто и тридцать рождённых в Гамельне детей на Коппен близ Кальварии, где они и пропали». И почудилось, будто город, играя на флейте, отсекает их от теней, уводит их в свои лабиринты, а призрачные тени остаются здесь, на скамейке в саду. Но шум и возня человейника разогнали морок, флейта умолкла, и пейзаж раскинулся зеленым ковром Марсова поля.

Глава 13
Провидение. Утопленников за повешение не судят

Федор уехал в Петрозаводск и Кира осталась один на один с собой. Захлебываясь мыслями о Федоре, она поняла, что единственный способ унять кипящие эмоции – физическая усталость и поток визуальной информации. Город распахнулся перед ней простором Стрелки Васильевского острова и гвалтом Дворцового моста. В город обычно бежалось, чтобы столкнуться с кем-то знакомым или еще лучше незнакомым, чтобы повстречать человека, забыться в разговорах и смехе, досыта накормить глаза красотой декораций, на фоне которых ты сам играешь главную роль.

Декорации Петербурга налагали на любого, становящегося частью пейзажа, определенную ответственность за созвучие эстетическому облику. Только городу было под силу заглушить хор демонов в голове.

Увы, левый берег Невы на сей раз не вызывал ничего, кроме раздражения. Толпы туристов, шныряющих во всех направлениях сразу, уничтожали душевное равновесие в зародыше. Кира и не заметила, как ноги понесли ее в тишину и отставку Коломны, где вскоре ей посчастливилось оказаться напротив арки Новой Голландии.

В кустах под разваливающимися кирпичными стенами, копошилась утка. «Привет! Ты нас помнишь?» – тихо спросила Кира. Птица вразвалку повернулась к ней задом и, плюхнувшись в воду, поплыла к Поцелуеву мосту, лениво перебирая лапами. Впившись пальцами в ограду, Кира, близоруко прищуриваясь, пыталась разглядеть знакомые силуэты мазутных деревьев, колючую проволоку и, наконец, бобров, но ничего из этого она не увидела и не узнала. В голову пришло загадать желание, в очередной раз сыграть с судьбой в орлянку: все непременно у них с Федором получится (что значит все? Как получится?), если он позвонит ей, пока она здесь. Дважды обойдя вокруг острова, она совсем было отчаялась, но телефон между тем зазвонил. Увы, жаждущим общения оказался не Федор, а Паша. Она с досадой сбросила звонок и, не зачтя Лахесис⁶ эту попытку, пешком отправилась домой.

Петербург переставал быть фоном для любви к Федору, город начинал срастаться с его образом. Казалось, что Кира и Федор прошли город целиком, дотронулись до каждой дверной ручки, в лицо знали всех атлантов и кариатид. Маскароны вопрошали со стен: «Почему ты одна? Где он?»

На следующий день, поняв, что урбанический пейзаж в этот раз ее не спасет и не вылечит, пришлось собирать необходимые вещи, пару романов, в том числе, подброшенного Федором Воннегута, чтобы укачать тоску электричкой. Сам процесс перемещения из точки А в точку Б отвлекал, внутренний зуд, побуждающий к действиям, в дороге как-то утихал, меняющаяся за окном картинка доказывала наличие скорости. А скорость – возможность перемен.

На последней электричке до Волховстроя 30 июля ехало довольно большое количество подвыпивших моряков – последнее воскресенье месяца было днем ВМФ. К ней подсел один из них, надеясь развлечь себя дорожной беседой. Все ее реплики, как обычно бывало в таких случаях, были предельно вежливы и лаконичны, чтобы не провоцировать собеседника на продолжение разговора. Моряк пребывал в предвкушении праздничного шашлыка и рассказывал ей о том, как он рад, что ему довелось послужить, что главное во флоте, как и в армии, – дружба, которая остается вместе с формой, на всю жизнь. Почему форма должна оставаться на всю жизнь, Кира так и не поняла, но спрашивать не стала. Она периодически кивала, но, несмотря на это, пыталась продолжать читать книгу.

– Меня Федором зовут, – представился попутчик.

Искренняя улыбка поплыла по ее лицу: оказывается, бытие не отзывается на провокации вроде «если все хорошо, то пусть сейчас позвонит». Провидение работает тоньше и аккуратнее. В этот день был ровно год со дня ее знакомства с Пашей, в такой же последней электричке. И этот моряк с не самым редким, но самым важным именем определенно не что иное, как знак свыше. Она вежливо и дружелюбно попрощалась с ним, пожелав хорошего вечера, и выскользнула в тамбур. Оставалась одна остановка.

Традиционно пребывание на даче воспринималась ею как ссылка. На сей раз она приехала туда не по родительскому поручению или какой-то необходимости, но потому, что хотелось сбежать от себя, от города, от мыслей о Феде.

На даче всегда хорошо читались романы. Вдумчивее и быстрее чем в городе, с его вечной суетой и внешними раздражителями. Здесь же можно было уйти в книгу с багажом мыслей. Кира читала «Мать Тьму» Воннегута. Читала очень внимательно, надеясь понять, что зацепило в этой истории Федора. Ведь мы живее всего откликаемся на то, что есть в нас самих. В конечном итоге, вся наша страсть к познанию – всего лишь поиск себя, попытка самоосмысления. Она вчитывалась в текст и, стараясь понять, где здесь Федор, что ему близко, думала, что он, вероятно, хочет казаться кем-то вроде Кэмпбелла, пляшущего на грани между подчинением обстоятельствам и своим собственным выбором при том, что в обоих случаях пассивное добро скрывается под маской активного зла. «Кстати, если задуматься, – рассуждала она, – то что-то подобное мы встречаем и в отечественной классике, в образах разочарованно-романтических лишних людей, вроде Онегина и Печорина». Но, возвращаясь к воннегутовскому герою, она думала о том, что очень важно помнить о том, кем мы кажемся, потому что в конце концов наша натура заполняет данность формы, пытаясь ей соответствовать. «Если довести эту мысль до конца, то получается, что мы, уже формулируя то, чем хотим быть, становимся этим. Господи, как же сложно!»

Она отложила книжку и зябко поежилась от порыва ветра. До приезда Федора в Петроград оставалось еще чуть больше недели, а она не может найти себе место и занятие уже сейчас. Чтение романов и рисование сюрреалистических картинок черной ручкой на тетрадных листах не освобождало голову от ожиданий, но только еще сильнее разгоняло острую щекотку в груди. Отсутствие Феди приносило почти физическую боль, как в то время, когда зимой он не замечал ее.

Не в состоянии находиться на одном месте, Кира отправилась туда, где всегда хорошо писалось и думалось. На даче это был пустырь, где никого поблизости не было слышно и видно, и, кроме муравьев, ничто не могло нарушить спокойствия. В глубокой канаве между диких, ничейных участков лежало бог весть откуда взявшееся бетонное кольцо, из тех, что используются для колодцев. Нагретый бетон щедро делился теплом, берега канавы, заросшие кустарником и мелкими березами, прятали от ветра. Здесь она часто читала или писала стихи, строчила ответы на письма – это было убежищем, в котором уютно прятаться не только от других, но и от себя. Здесь, на кольце, ставшем частью пейзажа и органичным продолжением русла иссохшей канавы, ей удалось слегка успокоиться. Мысли о Федоре постепенно улеглись, стычки с внутренними демонами, шепчущими о том, что он ее не любит, сошли на нет, ощущение внутренней гармонии начинало восстанавливаться.

Домой она вернулась только ночью, сонный озноб заставил забраться под одеяло, и, стуча зубами, Кира смотрела сквозь огромные панорамные окна на тревожное небо с причудливыми облаками, по которым, как по кофейной гуще, можно гадать судьбу. Внезапно раздался сигнал пришедшего сообщения. Она лихорадочно нащупала телефон и увидела в строке «от кого» долгожданное «Федеря». «Утопленников за повешение не судят», – гласил текст. Она блаженно улыбнулась и взялась дочитывать Воннегута. Закончив последнюю страницу, подумала, что, может, и не было никакого послания в этой книге. Только циничный, висельный юмор напоминал интонации Федора. С этой, слегка разочаровывающей, мыслью она заснула. Но ненадолго.

Резкая боль ударила в палец ноги так, что Кира закричала. Промучившись остаток ночи, Кира с первой же электричкой уехала в город. Любое напряжение в пальцах выстреливало резью, такой, что временами казалось, будто кто-то вытягивает веревочку нерва, то и дело тренькая на ней, словно на балалайке.

Оказавшись в кабинете хирурга Кира с опаской посмотрела на врача-индуса, довольно скверно говорящего по-русски. Недоверие возрастало с каждой минутой, но перспектива остаться без прогулок по городу пугала еще больше. Врач сказал, что она ушибла палец, ноготь врастает в кожу, и его необходимо удалить. Кира согласилась, и началась экзекуция.

Вводя местный наркоз, хирург поинтересовался, снимает ли она когда-нибудь фенечки, и, получив отрицательный ответ, задал следующий вопрос:

– А как ты их стирает?

– Чищу зубной щеткой, – до реакции на этот ответ ей уже не было никакого дела, так как боль захлестнула ее целиком. И, наверное, впервые за долгое время она забыла о Федоре.

Глава 14
Хромая малоизвестная поэтесса

Как удалось доковылять до квартиры, она не помнила. Уже лежа на диване и засунув ногу в петлю, свисавшую из анкера на потолке, Кира ощутила все радости отходящего наркоза.

Любая боль, трагедия и страх переживаются проще и легче, если есть свидетель героизма. Какое-то время назад Кира споткнулась на чердаке очередного покоренного дома о бетонную балку, но не придала этому особого значения, потому что рядом был Федор и реагировать на подобные мелочи было как-то совсем не в ее стиле. Когда спустя день ноготь стал фиолетовым, она только сменила лак на более темный, чтобы уродство не бросалось в глаза при ношении босоножек.

Но теперь, оставшись один на один с болью, держа перед собой черновик со стихами, она будто бы наблюдала себя со стороны и не позволяла прокрасться жалости к себе.

К вечеру стало лучше, и Кира на короткие промежутки времени начала падать в сон, граничащий с бредом, в котором они с Федором лазали по крышам. Звонок мобильника разбил видение.

– Да, – сказала она, раскрыв телефон и даже не сообразив посмотреть, кто звонил.

– Привет, – голос Паши был бодр и радостен. – Вот решил снова позвонить. Хотел сказать, что я поступил в вуз.

– Серьезно? – встрепенулась Кира, искренне обрадовавшись. – Поздравляю, ты молодец. А куда? В Техноложку, как и хотел?

– Нет. Угадай.

– В Горный?

– Нет. Еще варианты?

– Даже не знаю, в прошлом году ты, насколько помню, подавал документы в эти два, а теперь куда – не знаю.

– Туда же, куда и ты.

На мгновение мир Киры рухнул, сознание отказывалось принимать эту мысль.

– Ты шутишь.

– Нет. Я месяц назад подал документы, на прошлой неделе сдал первый вступительный, потом тест. Ты знаешь, мне даже понравилось: там было сто вопросов, часть из них совершенно элементарные. Потом сочинение – сам не знаю, как оно мне удалось. Короче, теперь мы будем учиться вместе. Интересный вуз. Вроде, концепция у них такая: зачислять всех, почти без экзаменов, но отсеивать на сессиях. Говорят, после первого курса меньше половины остается. Врут, наверное.

Кира старалась взять себя в руки и не подавать вида, что Пашины слова ее цепляют. Был еще шанс, что Паша всего лишь проверяет ее реакцию, ставя очередной психологический эксперимент.

– Зачем ты это делаешь? Неужели в городе нет больше факультетов религиоведения?

– Я говорил, что не отстану от тебя.

– Ладно, проехали.

– Ты помнишь, что ровно год назад мы с тобой познакомились?

– Не ровно, это позавчера было.

– Ага! Значит, помнишь!

«Черт, поймал ведь!» – выругалась про себя Кира. А вслух добавила:

– У меня хорошая память на даты. Живу по календарю, от меня не зависит.

– Ты какая-то странная, что-то случилось? Я думал, ты взбесишься из-за учебы, а ты, вроде, не против.

– Я против, просто мне ноготь удалили сегодня, а теперь наркоз отошел, и очень больно. А всего хуже, что только после операции мне сказали, что ближайшие две недели я точно не буду нормально передвигаться. От поликлиники на одной ноге скакала. Всю неделю на перевязки ходить, а костыля нет. И вообще, я ненавижу сидеть дома, я тут с ума сойду. И Боженька в санатории на Украине, приедет только через месяц. Печально будет мое существование ближайшее время.

– Я бы предложил к тебе приехать, но ты откажешься.

– Именно.

– Ну, поздравляю! Теперь ты наконец станешь хромой малоизвестной поэтессой.

– Это почему?

– Потому что стихи на хрен не нужны никому, и поэты превращаются в бомжей. А ты еще и хромать будешь.

– Да ты умеешь поддержать в трудную минуту, – истерически захохотала Кира. – Вообще, знаешь, как-то это все совершенно не героически. Смысл страдать, если причина страданий банальна и неэстетична? Вот так все детство готовишь себя к подвигу, а потом тебе удаляют ноготь – и все! Становишься размякшим и беспомощным, как червяк на асфальте. Проклятая проза жизни!

– А ты бы предпочла, чтобы тебе в бою голову отрубили? Хотя кого я спрашиваю… Кстати, слышал, что китайцы считают, что если нога болит, то это значит, что не туда ходишь. Ладно, слушай, ко мне барыга должен щас приехать, пойду бабок у бати нашакалю.

– Завязывал бы ты с этой дрянью. А впрочем, твое дело. Удачи!

– Пока!

Любопытство и негодование сменяли друг друга. А правда ли Паша поступил на тот же факультет и как теперь быть, если это так? В ней переливался калейдоскоп эмоций: легкое самодовольство от осознания того, что Паша по-прежнему настойчиво пытается произвести на нее впечатление и омерзение от того, что это делает именно он.

Глава 15
Пожар

Не стоит думать, что сонмы древних богов, поименно перечисленные в мифологических словарях, есть только осколки недостижимо далекого прошлого, незапамятного и выдуманного бездельниками-гуманитариями, занимающими себя от скуки разнообразными шарлатанскими науками. Боги иногда показывают себя тем, кто имеет смелость и любопытство внимательно вглядываться в ход вещей. Человеческий ум сохраняет память о мифологическом времени. Оно не превращается в рудимент, как копчик или аппендицит, а продолжает быть работающим инструментом, помогающим не теряться в умственных лабиринтах, боясь принять неверное решение. Мифологическое время течет внутри человека, позволяет доподлинно знать, что, когда и как следует делать. Что это, если не голос Метиды⁷ в животе каждого из нас?

Вот и осень напоминала о том, что календарь – не что иное, как условность, попытка ограниченных существ обуздать время, стараясь неделимое и неохватное уместить на прокрустовом ложе своего восприятия, вновь очерчивала рубеж и будоражила надеждами на будущее. Сентябрь для Киры был настоящим Новым годом, без Снегурочек и Дедов Морозов: он завершал годовой цикл земледельца. Земля выдыхала и собиралась с силами для следующего круга. Этот выдох Кира чувствовала каждый сентябрь, всякий раз беспричинно ожидая начало еще одного этапа.

Старт студенческой жизни выпадал на октябрь. Последний летний месяц не задался для совместных прогулок: мама Федора переезжала в Петербург. Ожидание очередной перемены мест бодрило Федора и одновременно предвещало новый период несвободы, возвращение к старому, разбитому корыту, от которого он спасался бегством к отцу годом ранее. Корыто оставлять его в покое не собиралось, настырно волочась следом. Вот и теперь в выборе жилья маман требовала его всестороннего участия. Ходить на просмотры комнат в коммунальных квартирах старого города было чертовски увлекательно, но постоянная эмоционально-трескучая болтовня не давала ни мгновения покоя.

Как-то Вере Анатольевне и Федору довелось смотреть комнату в жутковатой квартире в районе «Рот»⁸. Антураж, вкупе с контингентом, встретившимся им в кишкообразном коридоре на двенадцать комнат, создавал ощущение полного погружения в киберпанковский арт-хаус, снятый Балабановым по мотивам творчества Достоевского. Уйти сразу было нельзя из-за и без того натянутых отношений с риэлтором, поэтому, после знакомства с комнатой они согласились пройти на кухню. Из ее окон было видно, как чуть вдалеке гигантским факелом полыхал купол Троице-Измайловского собора.

Вера Анатольевна трижды быстро перекрестилась:

– Бог покидает Петербург.

Купол почти полностью выгорел, собор напоминал адскую домну, окольцованную остатками строительных лесов, от которых высоко, заваливаясь набок, полыхало пламя, разливавшее по небу коричнево-черный дым.

Этот кошмар создавал ощущение чего-то великого, демонстрировал, насколько мал человечек с его амбициями, насколько уязвима красота и, что всего ужаснее, что время – безжалостная сволочь, пожирающая самое себя – мгновение могло уничтожить эпоху – увиденное обнажало эту мысль до стропил.

Федор оставил риэлтора с маман и вышел на лестницу, чтобы позвонить Кире. Этим летом, гуляя по крышам, они видели издалека немало пожаров, когда только зловещий дым сообщал о происходящем. Теперь, эту феерию он наблюдал один.

– Привет! Ты как? Чем занимаешься?

– Привет! Ввиду тоски и отсутствия натянутого холста решила размалевать дверь на кухню. Из-за масла и уайт-спирита уже болит голова, но я не сдаюсь. Внезапно что-то мне шепнуло, что на двери нужно нарисовать Спас-на-Крови, и я поглощена процессом. Как ты?

– Тут такое происходит. Горит Троицкий собор. Мы как раз неподалеку комнату смотрим – из окон все видно.

– Сильно горит?

– Похоже на ад. Купола уже нет.

Кира внезапно заревновала: город к возлюбленному или возлюбленного к городу – было вопросом даже для нее самой. Ощущалось чувство несправедливости от того, что жизнь проходит мимо, что Федор участвует в этом без нее. Потеря памятника архитектуры не то что была ей безразлична, но, как минимум, трудно представима.

По затянувшейся паузе в разговоре Федор смекнул, что следует перевести разговор в иное русло.

– Как нога? Я вот все хочу тебя навестить, но маман скачет с выбором квартиры, приходится с ней таскаться. Через четыре дня уедет. Надо бы погулять сходить, если ты, конечно, можешь.

– Надеюсь, к тому времени начну выходить из дома.

Спустя неделю Кира и Федор снова стали частью городского пейзажа.