Читать книгу: «Золотая девочка, или Издержки воспитания», страница 3
Злой волшебник
По четвергам Маринэ появлялась в студии с полуторачасовым опозданием: в этот день в музыкальной школе было сольфеджио и музыкальная литература. Сольфеджио с четырёх, перемена на двадцать минут, музлитература до шести, бегом на трамвай – и canto grande (исп.: высокий стиль, один из видов испанского фламенко) до восьми вечера. О музыкальной школе Арчил Гурамович знал, и проблем у Маринэ не было, «в воскресенье жду на дополнительные занятия, придёшь на два часа раньше и отработаешь пропущенные полтора».
Воскресенье – это два часа в спортзале, а потом занятия с группой. Арчил утверждал, что разминка на спортивных снарядах ничуть не хуже балетного станка, тем более что растяжка у Маринэ из разряда «более чем», а зал в воскресенье свободный, грех им не воспользоваться. Итак, долой танцевальное платье (длинное бледно-голубое чудо с оборками в два яруса, подаренное ей отцом – к неудовольствию матери, которая считала, что её портниха сшила бы не хуже).
– «Марина, не возись!– командовал Арчил. – Платье сняла, обувь сняла, трико надела, подошла ко мне» – получасовая партерная гимнастика, потом сорок минут на снарядах (разминку Кобалия целиком составлял из силовых упражнений, не тратя времени «на ерунду»): Маринэ на шведской стенке (Арчил на брусьях); Маринэ на кольцах (Арчил не снимает рук с её талии, страхует, потому что Маринино правое плечо ноет, как больной зуб. – «Это хорошо, что больно, сустав разрабатывать надо, куда врачи смотрели, о чём думали!»), наконец долгожданное приказание: «Отпустила руки». Маринэ послушно разжимает пальцы и… медленно скользит вниз, а руки Арчила Гурамовича медленно скользят вверх по её телу в тонком трико, и с этим ничего нельзя сделать!
Кобалия смотрит на её горящие щёки и говорит ласковым, добрым голосом: «Молодец, девочка, всё хорошо, не надо стесняться. А теперь соберись с силами, и – на брусья, только не говори мне, что не можешь».
Партерные поддержки
На брусьях ей ничего не остаётся, как только вспоминать. Самое любимое воспоминание – о том, как она собирала в горах магхвали (ежевику) с бабушкой Этери, соседкой Маквалой (чьё имя переводится как «ягода») и её близнецами. Главное, не думать о боли в плече, о том, что Арчил стоит рядом и ждёт, когда Маринэ не выдержит и свалится (брусья после колец – это жестоко, потому что у неё болит плечо и устали руки, и Арчил знает, что она непременно упадёт, а он не даст ей этого сделать – и Маринэ снова окажется в его руках…)
Может, рассказать отцу? Но они с Арчилом дружны, Арчил скажет папе, что это простая партерная поддержка, а «девочка выдаёт желаемое за действительное» и отец будет над ней смеяться, как смеялись близнецы, когда бабушка налепила вареников с ежевикой и забыла положить в начинку сахар. Вареники получились такими кислыми, что их никто не мог есть, кроме Маринэ (ничего, что кислые, дома и таких не допросишься). Маринэ макала вареники в сметану и заедала сахаром, но ей всё равно было кисло. Маринэ морщилась, а близнецы над ней смеялись и называли ткбили, сладкая…
…Сил не осталось совсем, руки не желали слушаться, пальцы разжались сами собой, Маринэ соскочила с брусьев и оказалась в сильных руках Кобалии. Опять – в его руках, и с этим ничего нельзя сделать…
К чести Арчила Гурамовича, заставляя Маринэ заниматься буквально до упаду, он ни разу не дал ей упасть. Вот и сейчас – подхватил и поставил на ноги, продолжая держать – левой рукой за спину, правой поперёк груди.
– Эх, ты… Цыплёнок табака! Больше каши надо есть и больше заниматься. Окончишь школу, я за тебя возьмусь, – пообещал Арчил, не выпуская Маринэ из рук, и она вздрогнула от отвращения. Словно не замечая этого, Арчил перехватил её поудобнее, и Маринэ оцепенела от стыда и гадливого ужаса.
– Ты падаешь так неожиданно, что поддержки у нас получаются более чем!
Маринэ дёрнулась и попыталась вырваться, руки Арчила пробежали по её телу, словно проверяя, всё ли на месте, и после тщательной проверки наконец отпустили.
– Всё, всё… Вижу, что больше не можешь, – как ни в чём не бывало сказал Арчил Гурамович. – Марш на скамью! Соберись, Маринэ, уже немного осталось. Зато в Испании мне не придётся за тебя краснеть».
(Никакой он не Хоакин Кортес, он коршун Ротбарт, злой волшебник из «Лебединого озера», но заколдовать Маринэ ему не удастся: она закончит школу и уйдёт из ансамбля. Пусть с Миланой своей… танцы танцует, а Маринэ будет с Отари).
Наступала очередь гимнастической скамьи, на которой полагалось «качаться» (работает брюшной пресс, бёдерные и икроножные мышцы, а руки отдыхают от колец и брусьев. Арчил на другом конце скамьи тоже качает пресс и ноги, без них – какие танцы…)
Наконец скамья придвигалась к стене, Арчил садился и вытягивал ноги (Маринэ это называла – «устроился удобно»). Маринэ надевала бледно-голубое платье, Арчил включал магнитофон с гитарным сопровождением, и развалясь на жесткой скамье с видом сибарита, сидящего в мягком кресле, в течение следующих сорока минут лениво отпускал обидные замечания и колкости на её счёт, а Маринэ отрабатывала пропущенную в четверг половину урока.
Затем повторялась сорокаминутная разминка: трико вместо платья, кольца вместо танцев, сорок минут это немного, пролетят – не заметишь…», – утешал Маринэ Арчил, ласково поглаживая по плечам.
Сорок минут – это четыре раза по десять. Шведская стенка и руки Арчила. Гимнастические кольца и руки Арчила. Он снова не дал ей упасть, схватил в охапку, улыбнулся ободряюще, крепко сжал. Через тонкое трико она чувствовала его горячее тело и в жарком смятении думала, что лучше бы она упала, пусть бы упала… На брусьях её мечта сбылась, Кобалия о чём-то задумался, и Маринэ, не удержавшись, шлёпнулась на постеленные маты. И наконец – гимнастическая скамья. И тяжёлый, липнущий к телу взгляд Арчила. Смотрит как гиена на добычу. Нет, она всё-таки скажет отцу… Или не скажет. Сорок минут закончились.
И заслуженная награда – вожделенная душевая. Отвернув до отказа оба крана, Маринэ двадцать минут стояла под колючими холодноватыми струями (двадцать минут в раю, упёршись в стену руками и закрыв глаза). Потом надевала голубое платье и садилась на скамью, чувствуя себя где-то между землёй и небом…
Потом приходили все остальные участники ансамбля, приезжала на вишнёвой «ауди» партнёрша Кобалии Милана (Кобалия в папином возрасте, Милана лет на десять моложе), и после блестящего выступления «упавших с неба звезд», за которыми следовали дружные аплодисменты, начинались собственно воскресные занятия. Выдержать их Маринэ помогала мысль, что вечером они с Галей поедут на каток.
Часть 5. Сольфеджио
Поклонник Мануэля Бареко
Но – вернемся к урокам сольфеджио. В Марининой группе было восемь учеников, поровну мальчиков и девочек. Четыре пары, как необдуманно ляпнула молодая преподавательница музыкальной литературы (на литературу группа приходила в том же составе). К удивлению учительницы, они не желали делиться на пары, упорно оставаясь группой – дружной и спаянной: три пианистки, скрипачка, два виолончелиста, флейтист и аккордеонист.
Последний оказался довольно дерзким и называл «девчонскую команду» не иначе, как «четыре неразлучных таракана и сверчок», за что тараканы не обижались, а сверчок грозился обломать об Отара смычок. Да, в довершение ко всему «возмутителя спокойствия» звали Отаром, по национальности лезгин или осетин, чёрт их разберёт, по лицу абрек, позавчера спустившийся с гор, по интеллекту намного выше своих ровесников, явные способности к музыке, идеальный слух, длинные сильные пальцы и неповторимая (непоправимая!) харизма.
Кроме класса аккордеона, Отар занимался по классу гитары, совершенно бесплатно. Пришёл в класс гитары и признался преподавателю, что «бренчать» на гитаре в принципе умеет, но хочет научиться играть как Мануэль Бареко, а денег у него нет, поскольку мать платит за музыкальную школу (аккордеон), отец за спортивную (бокс), у самого же Отара акче булунмамак (турецк.: отсутствие денег). И находчиво предложил опешившему гитаристу оплатить занятия…лет через пять, когда он вырастет и пойдёт работать. Заплатить Отар обещал по повышенному тарифу. Что называется, с походом (так на рынке взвешивают товар постоянным покупателям, снимая с весов пакет и щедро добавляя горсть-другую чернослива, орехов или кураги).
Отказаться от такого выгодного предложения гитарист, как вы сами понимаете, не смог, и Отар – единственный в школе – занимался по классу гитары бесплатно (иными словами, нелегально, без ежегодных экзаменов и без выдачи свидетельства об окончании класса гитары).
Молодого преподавателя подкупило знание двенадцатилетним Отаром турецкого, вполне сносное владение гитарой, красивые длинные пальцы и то, что мальчишка-лезгин не понаслышке знает о Мануэле Бареко. Отар бредил гитарой и Эйтором Вила Лобосом, и гитарист просто его пожалел – «отдали» парня на аккордеон, на котором Отар играл стискивая от омерзения зубы.
Возмутители спокойствия
Что до хулиганов в группе, ими были уже знакомый нам Отар и… Маринэ. «Возмутители спокойствия» удивительно подходили друг другу: черноглазый Отар и чернокосая Маринэ. По паспорту она была Маринэ. Маринэ Георгиевна Метревели, фамилия не вполне соответствовала внешности, так как на грузинку она была похожа меньше всего, а на кого она была похожа – сказать не мог никто (мать из Литвы, отец из Абхазии, то ли грек, то ли грузин, кто их разберёт).
Тоненькая, с неуловимой грацией движений и столь же неуловимым акцентом, с длинными, почти до пояса, косами и черными бровями вразлёт, Маринэ всем пришлась по душе и, можно сказать, оправдала ожидания: у неё был почти абсолютный слух (прим.: абсолютный слух – это не воспроизведение мелодии голосом, это когда слышишь тональность звучания). Маринэ слышала тональность и записывала мелодию, что называется, навскидку.
Что до хулиганства – оно заключалось в том, что Маринэ не составляло труда написать все три варианта диктанта. Музыкальный диктант – это мелодия, которую учительница играет несколько раз на рояле, а учащиеся записывают её в нотных тетрадях в виде нот в заданной преподавателем тональности.
Требуемые тональностью диезы и бемоли расставляли коллективно, всей группой, после чего, затыкая пальцами уши, когда звучал «чужой» вариант, писали свой, нещадно грызя карандаш и выплёвывая опилки.
О выходках Отара Темирова поговорим чуть позже.
Маков цвет
Маринэ максимально упростила группе задачу, в считанные минуты записывая все три варианта музыкального диктанта и передавая листки по рядам. Ирина Львовна пошла ва-банк и вместо трёх вариантов сделала пять. Маринэ длинно вздохнула и справилась с пятью.
– Ну и что мне с вами делать? Восемь вариантов задавать, каждому персонально? Вы дождётесь! – пригрозила Ирина Львовна и услышала в ответ:
– А Маринка восемь напишет.
– Смело. Вот потому и не буду. А тебе, Марина, стыдно так себя вести, шестнадцать лет, давно пора стать взрослой.
– Пятнадцать, шестнадцати нет ещё, – уверенным баском возразили с задней парты.
– Ну, Отар лучше знает, – улыбнулась Ирина Львовна, и Маринэ залилась краской.
– Марина красная, как маков цвет, – добила её учительница. Маринэ сгребла с парты тетрадку и карандаш, сунула в портфель учебник и выбежала из класса. Ирина Львовна поняла, что перегнула палку.
Отар молчал, мял в руках карандаш. Раздался хруст. – «Ирина Львовна, карандаш сломался. Можно взять?» – Встал из-за парты, прошел к роялю, где стояли в стакане остро отточенные карандаши, вернулся на место. Кррак! – «Ирина Львовна, можно ещё взять?»
– Можно. Но можно выйти, ведь ты этого хочешь, Отар? И возвращайтесь дописывать диктант, оба. Так. Группа, прекратили ломать карандаши, у вас это вряд ли получится, для этого пальцы железные нужны… Пишем все диктант. На этот раз придётся самим, эта парочка вряд ли вернётся. Ннн-да.
Открылась дверь, и в класс вошла Маринэ. Прошла, глядя в пол, села за свою парту и принялась водить карандашом по нотным строчкам. Вслед за ней тенью скользнул Отар, сверкнул на класс злыми глазами и тяжело уселся на своё место. «Привёл, надо же! А девочка его слушается, хотя он младше на целый год. Издержки воспитания… Ну что ж, спасибо ему, исправил мой педагогический промах» – улыбнулась Ирина Львовна. Отар заговорщически ей подмигнул и, опустив глаза, занялся диктантом (Маринэ умудрилась передать Отару его вариант, иначе бы его в конце концов исключили из школы, а Маринэ этого не хотела).
Урок продолжался, диктант каждый писал самостоятельно. Маринэ сидела, сложив на коленях руки – давно написала свой вариант и теперь маялась без дела в ожидании, когда окончится урок. Ирина Львовна едва сдерживала улыбку: нечем девочке заняться…
Вот это удача!
Маринэ всё сходило с рук: Ирина Львовна восхищалась её умением писать диктанты престо кон фуоко (итал. муз. термин: «быстро и с огнём») и закрывала глаза на многое. Но однажды Маринэ с Отаром «перешли границы»…
Это случилось в конце мая. Стояла необыкновенная, прямо—таки африканская жара. Маринэ, привыкшая к абхазскому горячему лету (тридцать восемь градусов в тени и сорок два на солнце ни у кого не вызывали удивления), только пожимала плечами, Отар как всегда молчал, остальные совсем скисли.
Группа в полном составе сидела и лежала в тени огромной берёзы, дожидаясь Ирину Львовну, которая почему-то опаздывала (в учительской сказали, что она «задержится минут на двадцать пять, что-то там с ребенком, но занятия не отменяются» и велели им «погулять»). Маринэ с Отаром хватило времени, чтобы воспользоваться неожиданной удачей. А изобретательности им хватало всегда.
– Айда за мороженым! Мы тут в асфальт вплавились, а Ирка гуляет (называть так Ирину Львовну они позволяли себе только когда она была далеко). – Ну, кто пойдёт? Или нам с Маринкой одним?.. Боитесь, что горло схватит и петь не сможете? Да ни фига! С одной пачки ничего не будет, мы с Маринкой каждый день едим, и ничего (Маринэ при этих словах опустила голову, сосредоточенно разглядывая пряжку на туфельке и изо всех сил сжимая губы).
К приходу Ирины Львовны группа сидела в классе, вполне довольная жизнью.
– Ну, приступим, – обратилась она к классу – Хочу извиниться перед вами за опоздание. Мне из садика позвонили, Мишенька пуговицу откусил и пп-проглотил, и я… Я чуть с ума не сошла! – Ирина Львовна всхлипнула, вновь переживая ужас случившегося. Группа сидела с каменными лицами (не маленькие, выпускной класс). – Спрашиваю, болит животик? Он головой мотает, не поймёшь… Спрашиваю, пуговица-то хоть красивая была? А он из кармашка достал – вот, смотри! Не глотал он ничего, пошутил он так, боялся, что воспитательница отберёт. Пуговица-то не его… У них там девочка пришла новенькая, в платьице с аппликацией из пуговиц. Мишеньке она очень понравилась, и платье понравилось, он и откусил! – рассказывала Ирина Львовна. И не выдержав, расхохоталась. Группа повалилась на парты в приступе неудержимого смеха. Смех прозвучал неожиданно хрипло.
Отсмеявшись, вытащили из портфелей нотные тетради. Ирина Львовна вызывала всех по одному и предлагала спеть мелодию с листа. Но не тут-то было: петь никто не мог, все сипели и хрипели так, что «слушатели» корчились от смеха, а когда вызывали их самих, хрипели и сипели… (прим.: от мороженого, если его глотать кусками – а все так и делали, потому что торопились и потому что так вкуснее, – от мороженого моментально садятся связки, и петь после этого… мягко говоря, проблематично)
После четвертого «певца-исполнителя» Ирина Львовна тяжелым взглядом оглядела класс. Маринэ сидела, не поднимая глаз от тетради. Отар беспечно жевал карандаш.
– Тааак… Метревели. – Маринэ грациозно поднялась из-за парты, и Ирина Львовна в который раз удивилась, как неуловимо она это делает. Серебристый голосок безошибочно и звонко вывел все изгибы мелодии.
– Тааак… Темиров. – Отар спел довольно прилично, сфальшивив в конце. («А говорят, у мальчиков в этом возрасте голос ломается. У этого не ломается, всё не как у людей»).
– С вами всё ясно, мороженого вы не ели. Остальных сегодня можно не вызывать, – безошибочно определила Ирина Львовна. – Поднимите руки, кто ел мороженое? (лес рук). Тааак. Урок сорван. Ну, что вы сидите, идите домой. Вы ведь этого добивались? Идите. Я тоже виновата, не должна была опаздывать… Один-один, ничья. – Ирина Львовна сняла очки и… улыбнулась. Значит, не сердится. Она хорошая и добрая, и всё им прощает, любые выходки. Ей сегодня столько пришлось пережить… А они добавили.
– Да ладно, Ирина Львовна, жарко ведь, вот и покушали мороженца. Главное, с Мишкой орднунг. Девочка понравилась, пуговицу откусил. Нормальный ход, – под общий смех «подвёл итоги» Отар. Ирина Львовна покраснела и улыбнулась. И все отправились домой. Вот это удача!
Остров в океане
Занятия в музыкальной школе начинались с понедельника, но Маринэ с нетерпением ждала четверга – в этот день у них по расписанию сольфеджио и музлитература.
После долгой разлуки они встретились, сияя улыбками на загорелых лицах и радостно хлопая друг друга по плечам (Марину – Отар не позволил, перехватил протянутую руку) и удивлялись тому, как все повзрослели. Четверым из них исполнилось шестнадцать, двоим семнадцать. Отару четырнадцать, но он сильно вытянулся и выглядел старше своих лет, и не отходил ни на шаг от пятнадцатилетней Маринэ, которой можно было дать тринадцать.
В группе никто ни о чём не догадывался. Ну, пишет Маринка за него диктанты, так ведь она всей группе пишет. Ну, домой вместе едут – так ведь им по пути (Отар провожал Марину и ехал обратно – он жил на Алтуфьевском шоссе, в бывшем посёлке Слободка, ставшем теперь Москвой. До музыкальной школы ехать час, плюс восемь остановок от Марининого дома. Он всегда проезжал на одну остановку дальше, иначе бы Марина возмутилась и запретила Отару себя провожать. Потом ехал обратно: девять остановок на трамвае и десять на автобусе, усмехаясь в душе над Маринэ, которая считала, что Отар живёт почти рядом).
Ну, дают Отар с Маринкой Ирке прикурить, так ведь всем известно: они как встретятся, так отрываются по полной, на радость всей группе – веселятся все, а расплачиваются за удовольствие Маринка с Отаром – записями в дневнике о недостойном поведении, удалением с урока, двойками… Маринка от этих двоек прямо цепенеет. И всё равно они продолжают своё, не могут без этого!
Никто из группы, не исключая Ирину Львовну, не мог даже предположить, чем была эта дружба для Маринэ и Отара, кем были они друг для друга. Вожделенным островом для потерпевшего кораблекрушение, глотком воды для заблудившегося в пустыне, светящимся окошком в непроглядной ночи для потерявшего надежду найти приют и ночлег.
Они нашли – свой приют, оазис в пустыне, остров посреди океана. Они не скрывали друг от друга ни радостей, ни горестей, рассказывая всё без утайки. И тогда как по волшебству отступали страхи, поднималась с колен надежда и крепла вера в лучшее.
Часть 6. Мадам Мари
Год назад
Год назад Маринэ вернулась из Абхазии – как всегда, четырнадцатого августа
– Отдохнула и хватит, до школы две недели, Мария Антуановна тебя ждёт. В школу тебе не идти, времени достаточно, так что будешь заниматься по два часа. И не делай такие глаза! Не умрёшь. Зато язык выучишь.
– Мама! Я на нём говорю, я Виктора Гюго с собой в Леселидзе брала, а словарь забыла, так пришлось без словаря читать.… А с Марь-Антоновной мы ничего не учим, просто разговариваем, она мне рассказывает о Париже и Тулузе, а я ей о Леселидзе. По-французски. И про музыкалку, и про фламенко… Часа хватит вполне, мне ещё четыре пьесы выучить надо, которые на лето задали. Наизусть не успею, выучу по нотам и скажу, что у бабушки в деревне жила, а там пианино нет.
– Не ленись, Марина, не позорь родителей. Сказано – наизусть, значит выучишь наизусть. Иначе каникулы будут кончаться в июле. Пианино тебе купили, комната отдельная, занимайся хоть весь день. Ну, не весь, но три часа обязательно, и не делай такие глаза. Тебя никто не заставляет столько сидеть за инструментом, можешь разделить на два раза, а можешь на три. Делай так, как тебе удобно, но чтобы выучила наизусть. Я проверю. И не вздыхай! Вздыхать она, видите ли, научилась…
Но Маринэ вздыхала всё равно. Два и три это пять часов, если к этому прибавить утреннюю и вечернюю гимнастику и час фламенко, получится восьмичасовой рабочий день. В каникулы…
Мать требовательно ждала ответа. Маринэ опустила глаза (возражать было бессмысленно и небезопасно). А утром привычно разложила на столе словари и тетради, но Мария Антуановна не пришла. Прождав полчаса, Маринэ спустилась двумя этажами ниже и позвонила в красивую, обитую белой кожей дверь. На звонок никто не отозвался, и Маринэ забеспокоилась.
Мадам Мари было далеко за восемьдесят, и она почти не выходила из дома: прогулки на свежем воздухе с успехом заменяла восьмиметровая лоджия, где Мария Антуановна выращивала роскошные лимонно-жёлтые астры и красно-оранжевую настурцию с лепестками, похожими на языки пламени. Продукты ей приносила соцработница (и Маринина мама). Исключение составляли визиты к двум ученикам, жившим в том же доме, и к соседке Мире Михайловне, с которой они проводили вечера за карточным столом и dolce farniente (итал.: приятное ничегонеделанье).
Не отрывая руки от кнопки звонка, Маринэ отчаянно забарабанила в дверь кулаком, а потом и ногой. На стук открылась соседняя дверь, из неё вышла Мира Михайловна, посмотрела на Маринэ и закивала головой, молча подтверждая невозможное. Из голубых, выцветших, как августовское небо, глаз Миры полились прозрачные слёзы. Маринэ окаменела.
– А… когда?
– Да уж три недели, как… Двадцать первого июля, аккурат в праздник. Казанской иконы Божией Матери. Через две недели сороковины. – Мира Михайловна перекрестилась и покосилась на Маринэ.
Маринэ опустила глаза. За кого, интересно, Мира её принимает? За католичку, как мама? В их доме истовая религиозность матери мирно сосуществовала с безверием отца, подчиняясь взаимной непреходящей любви и взаимному доверию, которые, гармонично сплетаясь, крепко держали на плаву семейный корабль, делая его непотопляемым.
Если бы Маринэ спросили, она с уверенностью сказала бы, что папа с мамой любят друг друга, даже когда ссорятся и кричат, и переживают оба страшно. А дня через три гостиная завалена цветами, а из кухни пахнет папиной любимой солянкой из свежей баранины, сдобренной душистой сванской солью (прим.: грузинская солянка готовится без капусты, это мясное блюдо, а сванская соль это не соль, а смесь приправ) и грецкими орехами, растёртыми тяжёлым латунным пестиком в латунной ступке так, что выступало ореховое масло. Другого способа Гиоргис не признавал, и Регина была с ним согласна: приготовленное руками получается вкуснее.
Родители улыбаются, прямо-таки светятся от радости: помирились. Мать на коленях благодарит Деву Марию за то, что «образумила этого абрека» (по-литовски, еле слышным шёпотом, потому что если отец услышит, кем она его назвала, будет «вторая серия»). Ну, прямо как дети! Может, Маринэ вечером удастся под эту «музыку» посмотреть кино? Но разве об этом расскажешь, разве Мира поверит…
