Читать книгу: «Длинное лето», страница 10
Глава 20. Потомки атлантов
Ады́ги, или черкесы ( самоназвание – адыгэ) – общее название народа, разделенного на кабардинцев, бесленеевцев, черкесов, темиргойцев, бжедугов, шапсугов и абадзехов(абхазов). Есть все основания полагать, что адыги– прямые потомки древних атлантов. Роза об этом знала, и гордилась отцом.
Мальчиком он прошёл адыгскую школу воспитания, которая научила его выдержке и храбрости и была практически идеальной, но не годилась для девочки с нежной кожей и таким же нежным, чувствительным сердцем. Чермен отдавал себе отчёт в том, что женщины изначально слабее мужчин. Это заложено в них природой, это ничем не исправить. Но можно подкорректировать.
В воспитании дочери Чермен использовал методы, скажем так, не одобряемые детскими психологами, педагогами и педагогинями, и прочими «воспитателями». Пресловутую политику кнута и пряника Чермен заменил «пряниками». То есть, материальным поощрением успехов, достигнутых каждодневным трудом и потому материально весомых (подарки были дорогими, и даже баснословно дорогими, но их надо было заработать).
Обучая девочку корейскому таэквондо и черкесской «банэ», Чермен проводил занятия в виде игры, в национальных традициях физического воспитания. Не упрекал за неуклюжесть и усталость. И никогда не унижал, ни в коем случае: останется на всю жизнь и непоправимо снизит самооценку.
Комнату, служившую тренажёрным залом, Инга в шутку называла игровой: на тренажёрный зал она походила меньше всего, ни спортивных снарядов, ни даже шведской стенки. Название прижилось. Чермен так и говорил – пойдём в игровую, поиграем. В его детстве не было беговых дорожек и навороченных тренажёров, так зачем усложнять дочке жизнь? Обойдёмся своими силами.
«Своими силами» обходились на втором этаже, где кроме «игровой» были ещё две комнаты детская и гостевая. Чермен хвалил дочку не жалея слов, стараясь говорить погромче, чтобы слышала бабушка, которая жарила в кипящем масле ароматные беляши. Запах поднимался с кухни в «игровую», щекотал ноздри и заставлял сглатывать слюну. Запах был беспощаден. Как и Чермен.
– Ничего, дочка, ещё немного, и пойдём есть беляши. Ты сегодня молодец, хорошо постаралась, ещё немного постараешься и пойдём.
– А сколько немного? Я уже не могу.
– А-аа, вот ты и попалась! На штрафную скамью – шагом марш!
(«Не могу», «не получается» и «я боюсь» были штрафными словами, за них полагался штраф в отжиманиях, приседаниях, «планке» и прочих радостях жизни.
Роза, пыхтя и отдуваясь, отрабатывала неосторожно сказанные слова, Чермен громко удивлялся и цокал языком.
– Оба-на! Молодец! И это делает моя дочь? Любая девчонка давно бы сдохла… Медленно, Роза, медленно, это надо делать медленно.
– Медленно я не могу, могу только быстро… Ой! Пап! Это не считается, это провокация!
– Что за слова знает моя дочь… какой начитанный ребёнок! Как не считается, очень даже считается, «не могу» сказала второй раз. Сказала? Или мне послышалось?
– Ска… за…
Физическая форма Розы, скажем так, оставляла желать: пухленькая (бабушка кормила на убой), маленькая ростом, слабенькая на вид девчушка. Потому и отдали в студию современного танца: аппетит хороший, а двигается мало, раздельное питание не помогает, а в студии обязательная диета, и взвешивание каждую неделю, и гастроли – для тех, кто не ленится и у кого «получается».
У Розы загорелись глаза. Появился стимул, появилась мечта. К десяти годам она выправилась, выпрямила спину, голову держала гордо, но по-прежнему оставалась пухленькой. Не морить же ребёнка голодом? Инга махнула на дочку рукой. Чермен – не махнул. И добивался своего, действуя вразрез с традиционными методами и правилами. Бариноков хвалил дочку не уставая, превращая сомнительные успехи в блистательные победы, а неуклюжие движения – в уверенные и сильные. За каждое упражнение, сделанное через не могу и на последнем выдохе, он превозносил Розу до небес, и девочка старалась изо всех сил.
Инга не волновалась за дочь: она же не на силовых снарядах занимается, как Аглая. Эмилия Францевна ворчала, перевёртывая беляши: «Хеквандо это треклятое, нашёл забаву для ребёнка, смотреть страшно».
Розе нравились поединки, из которых она почти всегда выходила победителем, и тренировки, на которых она была – «молодец», «спортсменка» и «умница», ей тоже нравились. Ну, или почти нравились. Вот только усталость, после которой не хотелось уже ничего…
Чермен был прирождённым актёром: охал, хватался за голову, восхищённо цокал языком, когда у неё «получалось», и увлечённо проигрывал поединок за поединком, старательно падая и морщась. Потирая ушибленное место, ворчал: «Ну и дочку я вырастил, отца родного приложила, алыхь-алыхь! (возглас удивления и восхищения у черкесов). Скоро она меня в бараний рог скрутит, как в глаза людям смотреть буду?»
Роза устало улыбалась. Отца было жалко, вон – лежит, никак не встанет… И откуда-то появлялись силы, она поднимала его за руку, с удовольствием повторяя его же слова: «Отдохнул уже, вставай». И добавляла извинительно: «Я больше так не буду, я буду тихонько».
Чермен поднимался, по-стариковски кряхтя и пряча улыбку. Роза хохотала, запрокидывая голову и изнемогая от смеха.
Такое неправильное, непедагогичное воспитание приносило – нет, не плоды даже, а обвальные урожаи. Детская неуклюжесть сменилась отточенностью движений, бессилие – гордостью, а страх – уверенностью в себе. В студии современного танца, куда её отдали по инициативе Инги, девочке пообещали участие в международном конкурсе. О чём она с торжеством объявила отцу.
Чермен развёл руками. И подарил дочке бассейн. Она давно просила. Но не покупать же надувной, как у всех! В нём только мокнуть, плавать не получится. И Чермен купил соседний участок, соблазнившись фундаментом и подвалом, которому нашёл применение. Бассейн был подарком из разряда запредельных. Но дочь у него одна, и она заслужила.
Вода в бассейне цветом напоминала морскую, потому что дно было выложено зелёной мозаикой, изображающей шёлковое покрывало со звёздами и хвостатыми стрелами цвета солнца. Звёзд было двенадцать, стрел – три.
Двенадцать звёзд это двенадцать административных округов Черкессии, три перекрещенные стрелы – три главенствующих княжеских рода, символ единства и миролюбивых намерений, зелёный цвет – цвет зелёных лугов Адыгеи, её покрытых лесами гор, символ жизни (ни христианства, ни ислама тогда еще не было). Жёлто-золотой – символ языческого бога Ра, бога солнца.
Зелёно-золотой флаг адыгов, потомков древних атлантов…
Чермену мозаика обошлась в круглую сумму, но он не жалел. Под толщей воды переливалась зелёным шёлком, вспыхивала солнечными звёздами его Адыгея, где осталось его детство, осталось его сердце.
– Бассейн твой, купайся сколько влезет, разрешения не спрашивай. Но учти, вода колодезная, из скважины, ей надо нагреться, – сказал Чермен дочери, уже зная, что Роза не станет дожидаться, пока согреется вода, полезет в ледяную. И Эмилия Францевна вытряхнет из него душу… Дал же аллах тёщу, – беззлобно думал Чермен.
* * *
Всю осень, до самых холодов, Вика Пилипенко приходила к Бариноковым каждое воскресенье и терпеливо учила Розу рисовать. А когда выпал снег и дачный сезон закончился, Чермен нанял дочери преподавателя, к негодованию Эмилии Францевны, которая считала, что девочка перегружена «дополнительными образованиями». Роза всерьёз пугалась, что папа послушает бабушку и не разрешит ей рисовать. Чермен только усмехался. Ничего. Этот год пусть учится, посмотрим, как у неё пойдёт. А через он заберёт её из школы, и будет учиться дома. Экстернат, два класса за один год, и экзамены тоже экстерном. Чермен наймёт ей преподавателей по рисунку, будет прилежно заниматься, и всё у неё получится, и будет поступать в Архитектурный. Пусть только попробует не поступить.
Роза о планах отца ничего не знала и с увлечением рисовала пейзажи и цветы. Больше у неё ничего не получалось. Репетитор, доцент МАРХИ (Московский Архитектурный институт), честно сказал об этом Баринокову, но тот только улыбнулся: «Не получается, значит будет архитектором ландшафтов». В том, что его дочь поступит на дизайнерский факультет, он не сомневался. Не зря же он платит «честному» доценту такие деньги…
Часть 4. Год спустя
Глава 21. Домашняя девочка
В детстве горе кажется океаном – навсегда и непоправимо. А потом солнце выглянет из-за облаков, брызнет в глаза, и снова захочется улыбаться. Потому что впереди новый день и новая радость.
Не так – у взрослых. Но они же взрослые, это как другая галактика, там всё по-другому. Мир детства от неё – невозможно, запредельно далеко. Я бы даже сказала, непоправимо далеко. И дружба в этом мире сильно отличается от взрослой. Детские клятвы в любви, заверения в вечной дружбе, обещания типа «я больше никогда…», и «буду слушаться» – даются с лёгким сердцем и честными глазами. Но им нельзя верить, даже если они искренни. Клятвы забываются, обещания не выполняются, а заверения испаряются из памяти аки бес перед заутреней.
Детская дружба не выдерживает испытания временем. Взрослая тоже не всегда выдерживает, но не исчезает бесследно, остаётся в сердце прогоревшим угольком, оплывшим кусочком пластмассы, бывшей некогда кувшином, полным молодого не выстоявшегося вина.
Перебродило, перекисло, а уксус – кто же станет пить?
С детьми такого не бывает: всё перегорает в момент и ничего не остаётся. Долгая разлука стирает дружбу как ластик-стёрка, оставляя после себя чистый лист.
Они встретились через год, когда снова наступили летние каникулы – двенадцатилетняя Роза и Аллочка, которой скоро исполнится десять. И нечего Розке воображать, что она старше. Подумаешь, на два года всего.
Выскочив из машины и взглядом испросив у отца разрешения, Роза со всех ног помчалась к Аллочке. – «Ой, ты стала длиннее!» – «Ты тоже!» – «А я алфавит выучила! И книжки сама читаю, без бабушки!»– «А я на английском умею читать, и на французском, у нас в школе два языка» – «Не ври!» – «Я не вру, я со словарём…»
После взаимного вранья и взаимных заверений в дружбе и искренности девочки побежали к Фомушкиным.
Вместо нарядного штакетника участок окружал металлический забор. Калитка оказалась запертой. На стук вышла Аглая Петровна. Лицо у неё было скорее испуганным, чем приветливым.
– Ани нет. Не приехала.
– А когда она приедет?
– Она не приедет. Она в Англии учится.
– И в каникулы? – изумилась Роза.
– И в каникулы.
Обратно они плелись нога за ногу, срывая растущие у дороги ромашки. Роза машинально обрывала лепестки: любит не любит, помнит не помнит, встретимся не встретимся. У неё получилось «встретимся». Значит, они увидятся. Ромашки никогда не врут. Но разве в каникулы учатся? Так не бывает. Ведь сейчас лето, и можно спать до девяти, и за земляникой они с бабушкой пойдут, и купаться поедут с папой…
* * *
Вечером к Инге пришла Аглая, и они долго шептались о чём-то в беседке, где Эмилия Францевна накрыла чайный стол. Тя но ю, японская чайная церемония, улыбнулся Чермен и ушёл в дом. Он уважал чужие секреты и право на уединение.
Когда взрослые разговаривают, то нельзя крутиться поблизости, встревать в разговор, обращаться с просьбами. Это было непреложным правилом. Хочешь спросить о чём-то – спросишь потом.
Розе не хочется ждать, не хочется спрашивать. Ей бы послушать…
Эмилия Францевна прошла мимо неё, катя по дорожке сервировочный столик. Столик был пустым. Можно пойти на кухню, бабушка нальёт ей чаю, отрежет яблочного штруделя и будет с удовольствием смотреть, как она ест, откусывая маленькими кусочками (если большими – то сразу всё съешь, а ей хотелось растянуть удовольствие) и запивая душистым чаем с мятой-мелиссой, вкусно пахнущей лимоном.
Роза не пошла. Потом. Штрудель никуда не денется.
В беседке пили чай и разговаривали. Роза с невозмутимым видом уселась на веревочные качели. До неё долетали отдельные слова: «Английское произношение… лондонский акцент…. ». Говорили об Ане!
Роза спрыгнула с качелей, и переместилась поближе к беседке, стараясь не хрустеть гравием, которым были посыпаны дорожки. Уселась за смородиновым кустом и попросила бабушкиного Христа и папиного Аллаха, чтобы их подопечные не вышли ненароком во двор и не увидели, что она подслушивает.
– …Устроилась в русскую семью, в пригороде Лондона, помощницей по дому, – рассказывала Аглая. – Они в Англию месяц как переехали, девочке шесть лет, по-английски говорит, но плохо, а надо чтобы – свободно. Аня с ней только по-английски разговаривает, и книжки ей читает английские, а с родителями по-русски, ей ведь там не с кем на русском общаться. Ну и по хозяйству помогает.
Аглая ждала слов одобрения, но Инга сказала совсем не то, что она хотела услышать:
– Как же она там, одна? Она у вас такая… домашняя.
– Слишком домашняя. Нелюдимая, робкая, необщительная… («Сами её такой сделали») Витя говорит, ей надо это в себе преодолеть. Вот и отправил… преодолевать.(«Сказала бы я твоему Вите… А ты не сказала, промолчала. Тебе всё равно, тебе даже лучше, что её нет»).
– Она наверное, не привыкла там? Там же всё по-другому, и еда другая, и порядки, и школа другая… Она, наверное, весь год ждала этих каникул. А вы её там оставили. Ей пятнадцать всего, а вы её гувернанткой…
– Да какая гувернатка! – перебила Ингу Аглая, принимаясь за второй ломтик штруделя. – Ммм, вкуснота! Говорю же, она им по хозяйству помогает, и с девчонкой на английском… Они с ней только по-английски разговаривают, и родители, и няня… – Аглая запнулась, поняв, что сказала лишнее.
– Няня? А Аня… она что, прислугой работает?!
– Ну, а что тут такого? Работает, ей за это платят. Ты хоть знаешь, во сколько нам её учёба обходится?! Они там, в колледже этом, все в каникулы работают, кто репетитором, кто кем.
– Кем?
– Ну… В банке информацию вводят в компьютер, с бумажных носителей. В кафе официантами, или в супермаркетах работают… Или в фирме курьером.
(«Курьером… А вы свою – домработницей!»)
– Работают, но ведь не всё лето. На путешествие себе заработают и поедут отдыхать.
– А куда ей ехать? Она и так за границей живёт, в графстве Суррей. Там воздух свежий, и этот, как его… вереск. И от Лондона недалеко, там у них всё недалеко, страна-то с гулькин нос, – умехнулась Аглая. – Да не волнуйся ты за неё («А ты – за неё волнуешься?»), там семья хорошая, они её не обижают(«Да откуда тебе знать?»), у неё и комнатка своя, и платят хорошо, за репетиторство и за уборку, и выходные дают. Стиральная машина-автомат, с программой, сама стирает, сама отжимает, досуха. Ей только бельё вынуть да погладить, да по шкафам разложить. Готовить не надо, у них кухарка своя, русская. И девочка послушная. Аня говорит, хорошая. Осенью в школу пойдёт, так что заниматься надо усиленно. Чтобы свободно говорила, падежи не путала, и запас слов был достаточный.
(Послушная. Как Аня. Будет сидеть за учебниками всё лето, а осенью пойдёт в школу, а летом у неё будут каникулы. А у Ани? Сейчас бы ходила с Аглаей на ферму за молоком, собирала землянику на вырубке, и купаться поехали бы на озеро, все вместе).
– Вы купаться-то ездите с Виктором? – спросила Инга, и Аглая удивилась.
– Ну да. Шашлыки жарим на Барских прудах (прим.: бывшая усадьба купцов Гребневых, г. Фрязино Моск. обл. Красивая усадьба, красивая природа, и много воды). Вчера на Торбеево озеро смотались, вода тёплая, мягкая, я прям душу отвела, и Витя тоже. Он устаёт сильно, домой приезжает совсем никакой. Ему отдыхать надо.
(Ну да, ну да… Отдыхать надо, и Виктору, и Аглае, и Ане, о которой Аглая рассказывает как о постороннем человеке. Которую оставили в Англии, хотя могли бы забрать домой. В чужой стране, в чужой семье, и неизвестно, как там с ней обращаются. Да никак. Как с прислугой. Инга читала, у них там прислуга не член семьи, не человек даже, а робот. Молча сделала, молча ушла. У прислуги не спрашивают – как ты? не устала? не замёрзла? Что будешь, котлеты или блинчики тебе разогреть? У прислуги своя семья и свой дом, где её ждут. Где её любят.
А если – не ждут?)
– Но на каникулы – можно же было девочку домой забрать?
– Девочка, – хохотнула Аглая. – Ей пятнадцать лет, взрослая уже. Пусть учится жить самостоятельно.
Инга помнила Аню угловатым нескладным подростком, с детски тонкими руками и странным выражением глаз. Ей, наверное, не радостно было в чужой неприветливой стране, и очень хотелось домой, дни считала, наверное. А за ней не приехали. «Что касается каникул, то с вашего разрешения она будет проводить их в Ловуде» – некстати вспомнилось Инге.
– Она хоть пишет вам?
– И пишет, и звонит, Витя телефон ей купил, сотовый. У них там у всех… Сначала письма приходили ворохами, в каждом одно и то же – заберите меня отсюда. И восклицательные знаки на весь лист. Виктор отвечать не велел, говорил, адаптация пройдёт, и она привыкнет, – увлечённо рассказывала Аглая, не замечая, как у Инги менялось лицо.
– Теперь не звонит, Витя сам ей звонит иногда, звонить-то недёшево… – вздохнула Аглая. – И письма присылает дежурные, «учусь хорошо, до свидания». Словно времени ей жалко – родителям написать. Следующий год отучится, на каникулы в английскую семью устроится.. Там, правда, платят меньше, русские больше платят, но зато языковая практика с носителями языка, лондонское произношение…
Розе неинтересно было слушать про языковую практику, и она нечаянно заснула. Ей приснилась Англия, которая во сне была похожа на Антарктиду, и было ужасно холодно. Роза хотела убежать, но ноги не слушались. Надо найти Аню, – поняла Роза, и тогда Антарктида её отпустит, их вдвоём..
Сон продолжался, и Антарктида, которая —Англия. Графство Суррей, Роза запомнила. Вот и замок, серый, громадный, увитый плющом. Как в фильме «Джен Эйр». Роза найдёт Аню, и они вместе уедут домой. Полы в замке были традиционно каменными, а Роза где-то оставила обувь, она не помнила где. Идти было холодно, но она шла. В коридорах гулко отдавались шаги. Где же Аня? Надо её позвать. «Ааа-няаа! – изо всех сил крикнула Роза. Ей было холодно, давно уже холодно, а Аня не отзывалась. Может быть, ей здесь нравится, с мистером Рочестером и Аделью, и она не хочет уходить?
– Вот ты где! Я думал, ты в своей комнате, думал, спишь, а ты оказывается здесь улеглась… Ты с ума сошла?! Холодная вся, как лягушка. А мама где? В беседке беседы беседует? Ну-ка, вставай. Вставай-вставай, тебе надо под горячий душ, а то заболеешь завтра. – И не слушая её «папа, подожди, там Аня…», Чермен подхватил двенадцатилетнюю дочку на руки и понёс в дом.
Внутри клокотала злость – на себя, что не досмотрел, девчонка отколола номер, на холодной земле улеглась, теперь простудится, а у неё каникулы… На жену, которая болтала два часа кряду и не вспомнила о дочери. На Аглаю, которую – вот же шайтан принёс, дома не сидится…
Дверь хлопнула протестующе громко. Инга выглянула из беседки, но Чермен уже ушёл, и о том, что Роза слышала их с Аглаей разговор, она так и не узнала. Фонарь над крыльцом погас. («Разозлился, дверью хлопнул от всей души. Вот не надо было замуж выходить за дикого горца. А за кого тогда? Инге никто не нужен, только Чермен, больше никто… И свет на крыльце погасил. Темнотища-то какая! Проболтали два часа… Как теперь в потёмках идти? Ох, чуть ногу не… Шайсс! (нем.: дерьмо»)
– Всё, побежала я. Пока! – Аглая чмокнула её в щёку холодными губами, замёрзла, наверное, в беседке, – и Инга вздрогнула. Вот так же, холодно поцеловав она попрощалась с дочерью. И облегчённо вздохнула. Не любят они её, ни она, ни Виктор.
Им с Виктором хорошо вдвоём. Хорошо и комфортно. А Аню отправили в Англию, чтобы не мешала. И о том, хорошо ли ей там, Фомушкины думают меньше всего. То есть, вообще не думают.
Глава 22. Файф-о-клок
С того дня между Ингой и Аглаей словно выросла стена. Инга перестала её понимать. И не получалось, как раньше, болтать и смеяться, и жарить «в четыре руки» беляши, и печь швабские кренделя. Это стало навязчивой идеей: при появлении Аглаи думать об Ане. Она бы сейчас тоже ела пирожок с мясом, со смешным названием эчпочмак. Дула на начинку, смешно оттопыривая губы, обжигалась горячим бульоном, стекающим по пальцам… Качалась с Розой в гамаке, болтая загорелыми ногами. Сидела у них на веранде, поджав под себя ногу и жмурясь от бьющего в глаза солнца. Откусывала рассыпчатый штрудель, подставляя ладонь, чтобы не сыпались крошки, а они бы сыпались, а Инга беззлобно ругалась:
– А усвинячились обе… Роза! У тебя вся юбка в крошках! Только стряхни мне на пол, и будешь мыть веранду.
Аня с Розой переглядываются и хихикают. Говорить они не могут: рот занят штруделем. Прожевав, Роза выдвигает условие (отцовская школа, спорить не будет, но сделает по-своему):
– Я веником подмету. Потом, когда съем. Мы с Аней вместе подметём. Ма, отрежь мне ещё. И Ане.
Инге вспомнилось, как мать звала её: «Gehe hierher, Inge! Schaue an, wie sie tanzen. Es braucht man, zu sehen!» (Инга, иди сюда, скорее! Посмотри, как они танцуют. Это стоит увидеть»)
Инга смотрела, wie sie tanzen, и Аня не попадает в такт, потому что не может запомнить фигуры, и топчется, и вскрикивает…
– Ай! Ты мне на ногу наступила!
– А потому что ты не в такт…
– А помедленней можешь?
– Не могу. Это тебе не пасадобль, это джайв. Ты же сама просила показать. Вот и терпи.
Аня старается изо всех сил, и у неё начинает что-то получаться. Розовая от усилий, счастливая, смеющаяся… Роза тоже смеется, и Инга, И Эмилия Францевна… Зрелищное мероприятие, что и говорить.
Инга вынырнула из воспоминаний и неприметно вздохнула. Вздох получился тяжёлым, и Аглая всё равно заметила.
– Что ты всё вздыхаешь? Заболела?
– Да, наверное, – соврала Инга. – Ночью плохо спала, и в горле першит.
– Тогда я пойду, а ты ложись. И морс клюквенный свари, это при простуде первое средство.
Аглая уходила, и Инга оставалась наедине со своими мыслями. Мыслям не солжёшь, что заболела, даже если улечься в постель и закрыть глаза, они всё равно не уйдут. Чермен вчера на неё наорал за дочь, и не извинился даже. Кто её заставлял спать под смородиной, ведь большая уже, а такие номера откалывает. А Инга виновата.
Виновата. Сидела и болтала с Аглаей, а о дочери забыла. Ничего, она закалённая, не заболеет. А Аня… Слабенькая, хрупкая, а в Англии зимы сырые и дождливые. И туман. Ей там не скажут – «ты ложись», не нальют горячую ванну, не напоят клюквенным морсом и не укроют вторым одеялом. Заболела – в изолятор, в английских колледжах, наверное, есть изоляторы. Или нет?
Ещё она удивлялась, что Роза не вспоминала о подружке, ей вполне хватало Аллочки, с которой они весело проводили время и на которую Роза больше не жаловалась. Девчонка торчала у них целыми днями и болтала без умолку. Инге хотелось послушать, о чём они шепчутся, уединившись в беседке или плавая по бассейну в надувной лодке, которую Чермен всё-таки купил, потому что Роза очень просила, а он не смог отказать.
* * *
Роза смотрела на отца, и в её глазах читалась безнадёжность: по английскому четвёрка, по испанскому тройка, а пятёрка только одна, по физкультуре. Чермен понимал, что перегнул палку с «дополнительным образованием». Роза не справляется с алгеброй и геометрией, английский путает с испанским и говорит на двух сразу. И втемяшилась Инге эта испанская школа! Отдали бы в нормальную, с одним языком, немецкий Роза знает, английский выучит, что ещё надо?
Ничего. Вместе с уроками справимся, шестой класс худо-бедно окончит и перейдёт на экстернат, на домашнее обучение. За два года четыре класса, потом экзамены и аттестат. Ничего. С экстернатом ей полегче будет.
Чермен взял дочку за подбородок:
– Никогда не опускай голову. Ни перед кем. Ты меня поняла? А лодку обещал, значит куплю. Хочешь, вместе поедем? Ты какую хочешь?
– Жёлтую. Или золотую. Хочу чтобы красиво было – лодка и флаг, – ответила Роза, и Чермен в который раз удивился: девочка мыслила как он сам.
Нет, всё-таки у него замечательная дочь!
* * *
Инга смотрела, как Роза с Аллой плавают в лодке и едят клубнику (Чермен привёз с рынка, своя не выросла ещё). Интересно, о чём они шепчутся? Раньше громко разговаривали, а теперь сплошные секреты…
Эмилии Францевне было всё равно, а Ингу это раздражало. Дружила бы с Викой, а с дурочкой дружить зачем? Она попробовала «решить вопрос» с мужем, но лучше бы не начинала. Чермен припомнил ей, как год назад Роза жаловалась на Аллочку и не хотела с ней дружить, а она, Инга, читала дочери нотации о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Теперь девчонок водой не разольёшь, друг без дружки дня прожить не могут. А тебе опять не так. Остановись, женщина.
Больше Чермен ничего не сказал. Обнял Ингу за плечи, развернул к себе лицом, пытливо заглянул в глаза. И улыбнулся. Длинных разговоров Чермен не любил…
После обеда к Бариноковым приходила Вика и начинался урок рисования. Аллочкин рот закрывался на два замка. – «Хочешь смотреть, молчи. Рот откроешь хоть раз, пойдёшь домой». Роза, как и её отец, умела выбирать слова и выражалась предельно кратко. Алла энергично кивала головой. Говорить она боялась. Приоткрыв от волнения рот, смотрела, как на плоском белом листе возникали свет и тени, и мёртвая бумага становилась живой.
С Викой дружбы не получилось, она держалась отстранённо, хотя и отвечала на все Розины вопросы и водила её рукой, показывая, как набирать на кисть масляную краску и как накладывать её на холст. За ошибки не ругала, за успехи хвалила, замечания делала в виде советов. Так договорено было с Черменом. Закончив урок, убегала, ссылаясь на занятость и вежливо отказываясь «перекусить». Эмилия Францевна совала ей пакет с пирожками – «Бери-бери, дома съешь». Вика благодарила и исчезала.
А Алла оставалась, вкусно жевала беляш и увлечённо рассказывала о чём-то Розе…
Если бы Инга могла знать, о чём её дочь разговаривала с дурочкой, она бы удивилась. Девочки говорили об Ане, которую, как считала Инга, они обе «хорошо забыли». Sie haben gut vergessen, haben fest vergessen…
– Повезло Аньке, в колледже учится, в английском… – с завистью говорила Роза.
– Ага, и в школу ходить не надо. А меня мама с папой в интернат хотят отдать, потому что бабушка устала, я слышала, как она маме говорила. Я хочу, только мне бабушку жалко, как она без меня будет?
– У них там компьютеры, планшеты у всех, страна-то развитая, не то что мы…
О планшетах Розе рассказывал отец, который знал всё обо всём. В «игровой» они с Черменом не только отрабатывали приёмы черкесской банэ, но и вели долгие беседы, о чём не догадывалась Эмилия Францевна («Второй час над ребёнком измывается, бога не боится» – с болью в сердце думала бабушка, в то время как её внучка сидела на соломенном коврике-татами, купленном Черменом «из любви к искусству», и зачарованно слушала… «Пап, а расскажи ещё, ну па-аап…» – «Давай, дочка, в следующий раз. Мы и так почти час проговорили. Там бабушка переживает, живая ты или уже нет».
Роза спускалась вниз, прыгая через две ступеньки. – «Роза, spring so du nicht, du wirst abstürzen!» (не прыгай так, разобьёшься). – «Ба, не переживай, мы закончили уже»).
Роза не преминула щегольнуть перед дурочкой знаниями, Алла вылупила глаза и поверила. В действительности же – первый в истории персональный планшет, выпущенный в 1993 году брендом Apple, не был доступным для обычных пользователей из-за невероятно высокой цены, но Роза об этом не знала. Как и о том, что в качестве беспроводного соединения в нём использовался инфракрасный порт, а меню было довольно примитивным: календарь, калькулятор, часы, блокнот, адресная книга и программа для чтения книг (устройство Newton распознавало рукописный ввод).
Первый интернет-планшет фирмы «Нокиа» вышел в 2005 году, прототипы были уже в начале 2000-х. В России персональные планшеты появились в 2010 году, взорвав потребительский рынок электроники.
– А ещё у них есть five o’clock (буквальный перевод «пять часов», английское традиционное чаепитие) и lunch (ланч, ленч – английский обед, обычно в полдень).
– Файф-о-клок это чего?
– Не «чево», а «что». Это чай такой, с шоколадным пудингом (пудинг —традиционный английский десерт: изюм, финики, брэнди, масло, сахар, вчерашний хлеб, яйцо, лимон, имбирь, мускатный орех, гвоздика).
– Весело живут! – восхитилась Алла.
– Весело. Но могла бы написать, – грустно сказала Роза. – Как живёт, с кем дружит… У неё там новые подруги, а про нас забыла. Ни одного письма не написала!
О том, что – написала, на свой домашний адрес, ведь Розиного она не знала, а Аглая письмо не передала – о том, что Аня писала им с Аллой каждый месяц, Роза не знала. Не хочет, ну и не надо. У неё теперь есть Вика, она художница, учит Розу рисовать. Не нужна ей никакая Аня, если она, Роза, ей не нужна….
Роза наморщила лоб, вспоминая слова отца. Когда оставляешь кого-то, значит, он тебе больше не нужен. Ане она не нужна.
Вот бы Аня увидела, как она рисует!
