Читать книгу: «Странный век Фредерика Декарта», страница 9
Отец и сын
Профессор, признайтесь, вы ведь не ждали мелодрамы? Ее не будет. Редкие и недолгие встречи отца и сына, свойство человеческой, а тем более детской памяти забывать тех, кто не мелькает все время перед глазами, неизжитая ревность Джорджа Мюррея, с которой он так и не смог справиться, были причинами сложных отношений двух Фредериков. Профессор Декарт был превосходным учителем и умел справляться с толпой сорванцов, но с Фредди он имел мало успеха. До конца он так и не осознал, что у него есть сын, и относился к нему как к еще одному племяннику – искренне любил, по мере сил заботился, был добрым и понимающим другом, однако настоящей ответственности избегал. Он слишком хорошо понимал, что не имеет никаких прав на сына, и вел себя так, чтобы не вызвать у него напрасных надежд. Но когда Фредди понял, что отца вполне устраивает все как есть и он не собирается за него бороться, то почувствовал себя обманутым и брошенным. Так что периоды взаимной приязни у них то и дело сменялись отчуждением. Довольно долго они даже не знали, как друг друга называть, и перескакивали с «ты» на «вы» и обратно. И если кузен уже следующим летом позволил называть себя «Фредди», то первое «отец» сорвалось у него с языка только лет в четырнадцать. С моими родителями он освоился не в пример быстрее и чуть ли не в первый вечер стал звать их «дядя Макс» и «тетя Клеми».
Больше всего их отношения напоминали плавание Одиссея между Сциллой и Харибдой. Нельзя было открыто назвать Фредди сыном, потому что это могло повредить мальчику, навлечь на него презрение окружающих. Однако нельзя было и прятать его от всей Ла-Рошели, Фредди первый бы этого не простил. Конечно, «тайна» профессора Декарта стала известна в городе очень скоро. Он всегда был фигурой заметной и уязвимой для людской молвы, и о нем вволю посудачили. Но как ни удивительно, приоткрывшаяся завеса над его личной жизнью даже добавила ему баллов в глазах горожан. Роман с красивой и знатной женщиной, родившийся ребенок, мелодраматическое знакомство сына с отцом через двенадцать лет – все это вызывало любопытство и сочувствие. Он стал выглядеть не настолько не от мира сего, как раньше, прозвище «Великий инквизитор» было забыто, теперь его уже не так боялись, но уважать ничуть не перестали, и, пожалуй, в отношении к нему появилось больше теплоты.
Только Фредди всегда судил его очень строго и не прощал ни одного промаха. Кузену, конечно, было нелегко. Две силы тянули его в разные стороны: он очень хотел быть британцем, хотел быть Мюрреем, но понимал, что никогда уже не сможет чувствовать себя в этой семье так же свободно, как до рокового майского дня 1893 года. Он примерял к себе другую судьбу и порой думал о переезде к настоящему отцу. Тогда хотя бы не придется больше лгать! Профессор Декарт на эмоциональные, нетерпеливые и порой истеричные письма сына неизменно отвечал, что будет рад, если они станут жить одной семьей, но призывал пока не спешить. Говорить о чем-то будет возможно, только если эта идея найдет понимание у матери Фредди и у Джорджа Мюррея. Фредди жаждал действия, он был бы, наверное, удовлетворен, только если бы профессор Декарт явился к Мюрреям в опереточном черном плаще и потребовал немедленно отдать ему сына. А вместо этого отец предлагал ему какой-то жиденький кисель учительских наставлений!
В тот год, когда Фредди исполнилось пятнадцать, мучения его достигли апогея. Отношения с Джорджем Мюрреем становились все хуже, а мать баловала его все сильнее, стараясь возместить сыну своей любовью и заботой недостаток отцовской любви. И мальчик в какой-то момент, как говорится, «потерял берега». После одной особенно ужасной ссоры доведенные до отчаяния Мюрреи согласились списаться с профессором Декартом и обсудить усыновление.
Они условились встретиться вчетвером на нейтральной территории. Не в Англии и не в Ла-Рошели. Выбрали не помню уж какой городок в Бельгии. Профессор Декарт был готов хоть завтра официально признать себя отцом Фредди и, если надо, увезти его с собой. Хотя подписывать документы они на этой встрече не собирались, он даже захватил выписку со своего банковского счета на случай, если Мюрреи воображают, что он беден как церковная мышь и не сможет дать сыну образование. Он заранее поставил в известность брата и его жену, что откажется от апартаментов и поселится с Фредди на улице Монкальм. Оставшиеся школьные годы Фредди провел бы в лицее Колиньи, а потом его ждали бы либо Политехническая школа в Париже, либо Академия изящных искусств, смотря что в нем бы перетянуло – способности к точным наукам или страсть к живописи.
Намерения у него были серьезнее некуда. Но Мюррей противопоставил ему один-единственный довод. Процедура перехода ребенка от одного отца к другому поставила бы в ужасное положение его мать. От нее потребовалась бы подпись под унизительным признанием. И, выслушав профессора Декарта, Мюррей тихо произнес: «Суд Соломона». – «Как вы сказали?» – не расслышал дядя Фред. Мюррей презрительно усмехнулся и пояснил: «Вам, Декарт, всегда было на нее наплевать. Да только я не позволю провести ее через этот позор, а потом разлучить с сыном. Лучше я еще немного потерплю в своем доме этого бешеного зверька, хотя, Бог свидетель, удовольствия мне это не доставляет. Пока он учится в школе, все останется как есть. А потом делайте с ним что хотите, он тянется к вам, потому что вы одного поля ягоды».
И профессор Декарт согласился с его доводами и отступил. Что ему еще оставалось делать? Но Фредди пришел в ярость, он топал ногами и кричал, что вот теперь отец от него отказался, струсил, нашел удобный повод ничего не менять в своей жизни и все его слова были ложью и лицемерием… Дядя вернулся из Бельгии в таком состоянии, что мать испугалась за его жизнь и силой перевезла его на улицу Монкальм. Он слег с сердечным приступом, но, как только немного полегчало, тут же переселился обратно в апартаменты и опять вернулся в лицей.
Фредди долго ему не писал и вдруг приехал на пасхальные каникулы, когда его совсем не ждали, – пристыженный, непривычно тихий. Профессор Декарт его, конечно, простил. Они договорились ничего не предпринимать до окончания школы, но снова обсудить это, если Фредди захочет учиться в каком-нибудь французском университете. Ну а когда он станет совершеннолетним, то сможет сам выбрать, под какой фамилией, в какой семье и в какой стране вступить в самостоятельную жизнь.
Вы уже догадываетесь, что он выбрал. Он остался в Англии, поступил в Королевскую академию искусств, у него быстро появились связи в высшем обществе и первые заказчики, так что менять имя было уже поздно. Фредди Мюррей уверенно ступил на свою дорогу, и эта дорога повела его в другую сторону – от каникул в Ла-Рошели, от зова крови, который он, несмотря ни на что, испытывал, от нас и от отца, который все понимал и ни за что его не осуждал.
Эти двое, как неоднократно отмечалось, были очень похожи внешне – такими стойкими оказались гены Картенов. (Замечу, что мой собственный внук Жан, названный в честь Иоганна Картена, поражает меня сходством со своим прапрадедом, от которого его отделяет больше века.) Было у них и внутреннее сходство, и оно при близком знакомстве с обоими очень чувствовалось. А вот во внешних проявлениях они были абсолютно разными людьми.
Фредерик-старший вел аскетическую жизнь и не тяготился ею. Он не любил лишних вещей, уют для него равнялся чистоте и порядку, и апартаменты его в этом смысле вполне устраивали. Даже собственных книг у него было относительно немного – общественную библиотеку он находил удобнее для работы, чем домашний кабинет. Одежды было еще меньше. В Ла-Рошели он не покупал и не заказывал себе ничего нового и донашивал костюмы, оставшиеся с парижских времен. Впрочем, с годами его фигура мало менялась, а одежду он носил аккуратно, отдавал в починку и чистку регулярно и поэтому оборванцем не выглядел.
Он был лишен снобизма. После заседания в мэрии (о ремонте той или иной городской достопримечательности) или в департаментском совете религий (по вопросу, скажем, жалованья учителю воскресной школы) мог пойти обедать с двумя унылыми репортерами городской газеты, которых все сторонились, а он их жалел, подбрасывал им новости и даже учил их ремеслу! Его неукротимый научный и общественный темперамент был притчей во языцех для всего города, а его политические и религиозные взгляды ставили в тупик и реформатов, и католиков, и либералов, и консерваторов. Я уже упомянул, что в Париже в 1880е годы он примыкал к левым республиканцам и разделял взгляды основателя и первого вождя этой партии Леона Гамбетты. Партия потом неуклонно откатывалась вправо, а он оставался на месте. Для нашей провинции эти взгляды считались слишком радикальными, несмотря на то, что выходцем из той же партии в те годы был президент Карно25. Во времена дела Дрейфуса профессор Декарт был страстным дрейфусаром. В прошлом и сам жертва судебной предвзятости, он твердо верил в невиновность Дрейфуса и сумел перетянуть на эту сторону немало людей, хотя поначалу нажил множество врагов и едва не был уволен из лицея.
Как общественный деятель он отличался редкой последовательностью и смелостью. Злые языки утверждали: легко не бояться, если вам нечего терять. Научные заслуги при любом повороте судьбы уже неоспоримы, главные книги написаны, лишиться службы в шестьдесят пять лет уже не страшно, семьи, за которую можно волноваться, не было и нет. А я бы заметил, что объяснение «нечего терять» к нему применимо, но совсем не в том смысле, который вкладывали злые языки.
Настало время наконец это сказать. У профессора Декарта была странная судьба, прожитая не совсем так, как он вначале собирался. Он говорил (и писал в «Истории моих заблуждений»), что никогда не хотел для себя обычной жизни, боялся ее, потому что лет с пятнадцати, а то и раньше, чувствовал в себе что-то такое, что необходимо было сберечь, выносить в тишине и одиночестве, вырастить, посвящая этому всего себя без остатка, и только потом отдать миру. Его отец в минуту откровенности рассказал сыну о своих юношеских мечтах, от которых пришлось отказаться ради семьи, и впечатлительный подросток сделал для себя выводы. Его страх перед жизнью был страхом живого зерна перед жерновами.
Фредерик остро чувствовал ограниченность своих сил и времени, особенно после череды ранних смертей в его семье, и понимал, что его хватит только на что-то одно. Поэтому выбрал для себя «Касталию» (да, не удивляйтесь, я читал Гессе26) и разреженный воздух университетской науки. Но желание необыкновенной судьбы неожиданно отбросило его от социальной «нормы» на противоположный полюс, и ему выпала настоящая мужская биография – многие ли из его современников-историков могут похвастаться подобной? Воевал, был тяжело ранен, искалечен, видел Париж, потопленный в крови в майские дни 1871 года, испытал клевету, тюрьму, суд и многолетнее изгнание. Пережил по-настоящему страшный роман, который едва не стоил ему рассудка. Падал с верхней ступени карьерной лестницы и все начинал сначала, и снова падал, и снова начинал.
Если б только об этом заранее догадывался тихий книжный мальчик из Ла-Рошели! Как знать, не предпочел бы он вовремя жениться, завести детей и прослужить полвека в лицее преподавателем истории или французской литературы, пописывая на досуге заметки о местных древностях? В «Истории…» он ведь говорит и об этом, в том самом куске, который я цитировал, когда писал об его мыслях накануне расторжения помолвки с госпожой фон Гарденберг. Но в какой-то момент он окончательно отбросил сожаления, принял свою судьбу и ко времени дела Дрейфуса закалился настолько, что ему действительно было уже безразлично, кто и что о нем думает.
По-настоящему сильно ранило его только настороженное отношение реформатской общины. Из членов церковного совета его, в конце концов, попросили уйти. Консистории не нравился его явный антиклерикализм. Профессор Декарт выступал если не за отделение церкви от государства, то, во всяком случае, за невмешательство любой из церквей в политику и в образование, и прямо говорил, что религия – личное дело каждого, а вопрос «что вы исповедуете?» должен считаться интимным и в обществе не задаваться. Замечу, говорил это человек, который не пропускал ни одного воскресного богослужения в часовне Реколетт и каждый день читал дома Библию!
Я уже рассказывал, что он перевел в фонд охраны городских памятников старины весь гонорар за первое, очень успешное издание «Неофициальной истории Ла-Рошели». Вообще, в отношении денег он был не скуп, но по-кальвинистски бережлив, и после этого поступка кто-то при мне довольно бестактно стал расспрашивать его о побудительных причинах такой щедрости. К моему огромному изумлению, он ответил почти без иронии: «Господь устроил так, что я родился в этом городе. Всю жизнь я искал случая как-то выразить, что все понимаю и благодарен, и вот дождался». Чуть ли не первый раз на моей памяти он в обычном разговоре упомянул имя Бога. И был еще второй раз, когда в Ла-Рошель приехал известный протестантский философ и теолог из Германии. Дядя уговорил меня пойти вместе с ним на лекцию, хотя мне совершенно не улыбалось полтора часа сидеть в душном зале и слушать рассуждения о мало интересных мне предметах на плохом французском языке. Профессор Декарт внимательно слушал, задавал много вопросов, помогал лектору с переводом в особо трудных местах. А потом мы шли домой, и он долго молчал, только, подходя к воротам, вдруг сказал: «Никогда бы я не смог стать теологом, философом религии. Это для меня слишком сложно. Я просто знаю, что Христос меня спас, и это навсегда». Видимо, религиозность нужна была ему для баланса – она заполняла нишу смирения, так мало свойственного его личности.
А теперь представьте Фредерика-младшего – блестящего лондонского денди, лучшего студента Королевской академии живописи, скульптуры и архитектуры. Его детские и подростковые эмоциональные «качели» в какой-то степени остались с ним навсегда. Он был быстрым, нервным, порывистым человеком, пил очень много кофе и всю жизнь страдал бессонницей, вспыхивал как порох по любому поводу – только боязнь выпасть из своего общественного круга и не пройти в более высокий заставляла его обуздывать себя. Рядом со своим отцом он напоминал ртутный шарик, бегущий параллельно течению глубокой, могучей, неторопливой реки по собственному извилистому руслу.
Фредди Мюррей начинал как живописец, однако быстро сделал выбор между этим неизвестно что сулящим путем и накатанной дорогой способного архитектора. Он действительно был талантлив – наверное, это даже не случайность, если вспомнить, что его дед с материнской стороны тоже был архитектором. Кузен рано добился известности и умело распорядился внезапно свалившимися связями и деньгами. Но мой портрет Фредди получается однобоким – к этому я добавлю, что он был необыкновенно обаятелен, легок на подъем и заразительно остроумен. Всюду, где он появлялся, немедленно возникало поле высокого эмоционального и интеллектуального напряжения. Всем знаком утомительный тип любимцев общества, которые не терпят конкуренции, и, пока они блистают остроумием и эрудицией, другим приходится служить тусклым фоном, на котором звезды лучше видны. Фредди был редчайшим представителем совсем другой породы. В его присутствии, казалось, даже лампочки вспыхивают ярче. Люди рядом с ним немедленно встряхивались, подтягивались, начинали двигаться легче и изящнее, говорить умно и интересно. Даже в обычные бытовые разговоры он вносил игру ума. В гостиной и за столом возникал обмен мыслями и впечатлениями – неглубокий, но живой, изобилующий тонкими замечаниями и парадоксами. Моя мать, вечно погруженная в повседневные заботы, и то принималась философствовать, а всегда серьезный отец – шутить, и Фредди громче всех смеялся его шуткам.
В ранней молодости у Фредди был роман с художницей-француженкой Камиллой Дюкре. Кузен тогда часто пересекал Ла-Манш, подолгу жил в Париже и даже познакомил с отцом свою невесту, рассказав ей перед этим правду о своем происхождении. Камилла была умна и прелестна, профессор Декарт очень одобрял этот выбор. Однако потом Фредди внезапно расстался с мадемуазель Дюкре и женился на англичанке, девушке из знатной семьи. Фредерик-старший принимал сына таким, как есть, хоть порой делал над собой усилия. Фредерик-младший глубоко уважал своего отца. В том, что им трудно было стать по-настоящему родными, виноват был не недостаток доброй воли. Просто в их отношениях тон задавало свойственное обоим упрямство, а оно здесь было плохим помощником.
И все же, несмотря на обиды и недоразумения, этим двоим было друг с другом интересно. Чего стоит даже их переписка – кузен показывал мне письма отца, которые всю жизнь бережно хранил. С некоторых я снял копии.
«Дорогой мой мальчик, – писал профессор Декарт своему уже взрослому сыну-архитектору, – когда-то ты говорил, что читаешь мои письма со словарем. А теперь пришла моя очередь листать учебник архитектуры, который ты забыл здесь в прошлый приезд. Я пожалел о каждом уроке математики, который в свое время прогулял или пробездельничал в лицее, но с помощью Максимилиана кое-как разобрался. И, насколько я понимаю, твоя идея спроектировать этот мост на опорах, поставленных именно под таким углом, по-настоящему новая и очень перспективная…»
«Не спрашивай меня, что я думаю о Камилле. Мне показалось, ты ей искренне интересен. А почему ты сомневаешься? Потому что она не трещала об этом? Мне нравятся женщины, которые говорят мало. Болтливость бывает невыносима, а молчание может прикрывать скудость ума. Немногословие – золотая середина. Цени ум и сдержанность, они встречаются одновременно не так часто, как бы того хотелось».
«Ты говоришь, что запутался в попытках определить, кто ты такой. Помню, когда мы с тобой были едва знакомы, ты спросил: «Раз мама немка и ты по происхождению немец, получается, я тоже немец. Но я не хочу быть немцем, я британец и желаю быть только британцем!» Тогда я развел руками, не зная, что тебе на это сказать, потому что еще непонятно было, что из тебя вырастет. А теперь скажу очевиднейшую вещь. Неважно, какая кровь в тебе течет, ты останешься британцем, если применишь свой талант на благо своей страны. Примирись с тем, что «цельная натура» – это не про нас с тобой сказано. У меня тоже никогда не получалось забыть, что я немец, а если б я забыл, тут же нашлись бы люди, готовые мне об этом напомнить. Но даже для своих врагов я всегда оставался только французским историком».
Предзакатные годы
Время шло. Младшее поколение подрастало, старшее – старилось. Жизнь в апартаментах для профессора Декарта была уже в его возрасте довольно тяжела. Когда сердце его подвело после того «бельгийского свидания», мои родители в ультимативном порядке потребовали, чтобы он переехал на улицу Монкальм. Он снова отказался, но все-таки оставил за собой комнату на первом этаже, перевез туда часть своих книг и картотеку, немного одежды и теперь время от времени задерживался на несколько дней. Он говорил, что ему здесь отлично пишется. Чаще всего работал на террасе – не на той, где мы обычно сидели летом до позднего вечера и пили легкое вино, а на своей собственной террасе, которую окружал самый дикий и запущенный уголок сада. Моя мать твердила, что это какой-то ужас, и то и дело пыталась прорваться туда с мотыгой и секатором, но дядя Фред ей запрещал. Он говорил, что косматые плети ежевики и дикого винограда выглядят очень уютно, а старый кипарис, посаженный еще при бабушке Амели, приятно пахнет. Когда он работал, мать посылала горничную отнести ему кофе. Сама на его половину практически никогда не заходила – не хотела отвлекать и смущать. И это было мудро, он и в шестьдесят пять мог вообразить, что из-за него честь Клеми в опасности, отступить на прежние позиции, и никакие силы не заставили бы его вернуться обратно.
В эти годы профессор Декарт написал еще одну любопытную книгу, которая, по сути, и сделала его предшественником метода «тотальной истории». Он соединил в ней свои филологические и исторические изыскания и описал метод, открытый им еще в ранней юности, – метод реконструкции облика исторической эпохи по реалиям, зафиксированным в современных этой эпохе произведениях художественной литературы. В этой книге он подвергает источниковедческой критике мемуары и эпистолярные документы и доказывает, что именно там, где изображение эпохи не было самоцелью автора, он правдивее всего, и чем мельче и незначительнее деталь, которую описывает литератор, тем больше можно на нее полагаться. Автор может не соблюдать правду характеров, правду сюжета, делать натяжки в чем угодно, но если он видит вокруг себя только дома с черепичными крышами, вряд ли он станет селить своих героев в дома, крыши которых крыты кровельным железом. Это несерьезный пример, а вообще в книге много интереснейших образцов историко-литературных реконструкций, но вы ее читали, конечно, пересказывать нет нужды. Эта книга написана академичным языком, она не для широкого читателя, а для его коллег-историков, но в среде ученых она была принята хорошо.
В том же году умер старый владелец судоверфи, где работал мой отец. Его наследник, человек, не сведущий в кораблестроении, решил назначить директора. Выбор пал, конечно же, на Максимилиана Декарта – выпускника престижной Нантской Политехнической школы, талантливого инженера и опытного «корабельщика». Тот не заставил долго себя уговаривать. Думаю, отец оскорбился бы, если б этот пост предложили кому-то другому. Назначение выдвинуло его в ряды городского бомонда. Он с достоинством носил свою ленточку Почетного легиона, посещал по средам Деловой клуб, по субботам они с матерью давали званые обеды. Работы у матери прибавилось, но она осталась внешне все такой же безмятежной и полировала столовое серебро, напевая старинный романс о счастье любви, которое длится лишь миг.
Мой брат Бертран, окончив медицинский факультет, не захотел возвращаться домой – женился и купил практику на юге. Кузина Флоранс, дочь тети Шарлотты, стала мадам Лоран Клодель. Я окончил лицей, успешно сдал экзамен на бакалавра и больше учиться не захотел. Родители огорчились, дядя Фред – тем более. Он захотел сделать мне подарок и оплатить поездку в Германию на полгода, чтобы я повидался с родными, попутешествовал, как он сам когда-то в юности, «проветрил голову» и понял, чем хочу заниматься в дальнейшем. Но я отказался от этого щедрого предложения. Видимо, я уже слишком далеко ушел и от Картенов, и от Германии – для меня, наполовину француза, почти не знающего немецкого языка, эта страна была совсем чужая. Едва ли был смысл тратить время и деньги на поиски, которые заведомо не окончились бы ничем. Я искал занятие практическое и желательно не очень сложное. Тогда дядя через своих многочисленных знакомых нашел мне место в типографии: я должен был вести учет заказов и заниматься претензиями клиентов. Через год я стал старшим клерком, потом – помощником управляющего. Работа мне нравилась. Упорядоченные часы и дни, понятные обязанности и наконец – блаженный миг окончания службы, каждый день в один и тот же строго определенный час, и вечера, принадлежащие только мне, и никому другому… Я не был лентяем (с нашим воспитанием лентяем вырасти трудно!), работал добросовестно, и патрон был доволен мной. Но я просто не мог вообразить, что заставляет людей пропадать на судоверфи даже в воскресенье, как отец, или после ежедневных уроков в лицее потом еще править статьи и председательствовать на собрании исторического общества, как дядя Фред. Мой отец и его старший брат мало походили друг на друга, но оба любили свое дело, и не просто любили, а относились к нему со страстной одержимостью. Я же оказался начисто лишен этих качеств.
Я познакомился с Мари-Луизой Леблан, семнадцатилетней девушкой, только что вышедшей из монастырского пансиона, племянницей одного из моих сослуживцев. Она для чего-то заглянула к нему вместе со своей замужней сестрой. Я не был, конечно, таким ловеласом, как мой кузен Фредди Мюррей (дядя Фред иногда жаловался: «И в кого он такой? Это у него не от меня и не от матери»), но и я еще не увлекался ни одной девушкой дольше пары месяцев подряд. После этой встречи Мари-Луиза уже не шла у меня из головы. В простом белом платье и белой шляпке, с закинутыми за уши черными волосами, смеющимися темными глазами и матово-смуглым лицом, она была больше похожа на итальянку, чем на француженку. Я нашел в ней сходство со статуей Мадонны в католической церкви Спасителя недалеко от моей типографии и стал заходить туда под любым удобным предлогом. Однажды ко мне подошел кюре. «Сын мой, похвально, что вы здесь, – сказал он, добродушно улыбаясь, – но могу я узнать, что об этом думают ваши родители?»
Не стану загружать свой рассказ не нужными вам подробностями о том, как нам с Мари-Луизой впервые удалось обменяться парой слов наедине, как я проводил ее до дома, как мы проговорили целый час и я понял, что нашел девушку, предназначенную мне судьбой, и больше никого искать не буду. Мне приятно это вспомнить, но ведь я пишу не о себе. Через две недели я пришел к Лебланам просить руки Мари-Луизы. Господин Леблан был инспектором католического и очень консервативного коллежа Сент-Круа. Молодой человек из реформатской семьи, да еще и племянник профессора Декарта, не имел там никаких шансов.
Мне отказали твердо, хотя и вежливо. Мари-Луиза через силу улыбалась, чтобы меня ободрить, но в душе была готова к тому, что больше мы с ней не увидимся. Я спросил, можно ли надеяться, что мсье Леблан когда-нибудь переменит свое решение. Он ответил: «Подавать напрасные надежды – не в моих правилах. Лично к вам я не питаю антипатии: вы, несмотря на молодость, твердо стоите на ногах, неглупы, серьезны. Однако есть недостаток, в котором вы не виноваты, но для меня он сводит на нет все ваши достоинства. Я категорически не желаю породниться с вашей семьей. Попробуйте сами догадаться почему».
Дома у нас поднялась буря. Вокруг меня столпилась вся семья – и мать, и отец, и профессор Декарт, и даже восемнадцатилетний кузен Фредди, который уже был студентом Академии художеств и заехал к нам на несколько дней по пути в Грецию, где собирался изучать античную архитектуру. Мать гладила меня по голове: «Успокойся, мой мальчик, выжди и попытайся еще раз. Я думаю, они уже сами жалеют, что так опрометчиво тебе отказали!» Отец, багровый от возмущения, потребовал, чтобы я слово в слово повторил все сказанное Лебланом о нежелании породниться с нашей семьей. Когда я повторил, он фыркнул: «Всего лишь инспектор коллежа, а важности-то, важности! Это я еще мог бы задуматься о том, достойна ли его дочь моего сына! Гляди веселее, сынок, в городе много красивых девушек. Но если тебе непременно нужна мадемуазель Леблан и никакая другая, что ж, найду в Деловом клубе кого-нибудь, кто знает этого надутого индюка, и попрошу за тебя похлопотать». Фредди вызвался помочь организовать похищение Мари-Луизы. «Эти ханжи больше всего боятся скандала, вот увидишь, они тут же станут шелковыми!» Дядя Фред поморщился, для его пуританской души такое было чересчур. Он сказал: «Мишель, не нужно пока ходить к ним. Твоя Мари-Луиза тебя не забудет. Дай мне всего несколько дней. Я как раз готовлю один сюрприз, и, думаю, он поможет мне убедить мсье Леблана в том, что мы не такие уж страшные».
Он, конечно, понял, что Леблан отказал вовсе не потому, что в его глазах мы «еретики». Это обстоятельство было не в мою пользу, но гугенотские войны давно отшумели, никаких противоречий между католиками и протестантами в обычной жизни больше не было, и к нашей маленькой общине католическое большинство относилось вежливо-безразлично. Смешанные браки были не редкостью. Не будь в нашей семье такого человека, как профессор Декарт, господин Леблан просто ограничился бы условием не принуждать Мари-Луизу принимать кальвинистскую веру (мне такое не пришло бы и в голову!). Однако он не мог смириться, что у его предполагаемого зятя есть известный всей Ла-Рошели дядюшка – левый республиканец, антиклерикал, дрейфусар, имеет сына (хотя никто не слышал, чтобы он когда-либо был женат) и открыто появляется с этим сыном в любом обществе, работает учителем и уже восемь лет развращает своими идеями молодежь в и без того подозрительном учебном заведении, куда идет всякий сброд – либералы, атеисты, евреи, протестанты… Фредерик понимал, что Леблана ему не переубедить. Ему оставалась только искренность – и сюрприз, который он приберег напоследок.
Профессор Декарт пришел к Леблану прямо с уроков, в форме преподавателя лицея Колиньи. Этот великолепный темно-синий мундир с серебряным шитьем, как уже отметил в своих записках мой кузен, полностью его преображал. Я вообще никогда больше не встречал людей, которых бы так меняла одежда. Величественный, будто пожилой герцог, удалившийся от двора в свое родовое поместье, дядя вошел в гостиную Лебланов и от души насладился произведенным впечатлением. Но разговор повел очень дружелюбно. Потом он с удовольствием пересказал его нам в подробностях.
– Господин Леблан, – начал он, – я понимаю, что вам трудно испытывать ко мне симпатию, ведь все, что мне дорого, идет вразрез с вашими взглядами, а убеждения, которых придерживаетесь вы, по большей части неприемлемы для меня. Вот только мой племянник Мишель здесь совершенно ни при чем. Я ему не отец, а дядя и никак на него не влияю. Мой брат Максимилиан Декарт, отец Мишеля, директор верфи, – человек исключительно честный, трудолюбивый и набожный. Что касается Мишеля, он во всех отношениях прекрасный юноша, но главное в нем то, что от природы он наделен тонким нравственным чутьем. Его чувства очень постоянны – такой человек если полюбит, то один раз на всю жизнь. Прошу вас, не отнимайте у него надежду стать женихом и мужем вашей дочери. Назначьте срок, который должен пройти до свадьбы, и Мишель докажет вам, как искренне он любит Мари-Луизу и как умеет ждать. А если за это время он чем-то запятнает себя в ваших глазах, – но только лично он, а не я! – вы сможете забрать свое слово обратно.
– Он учился в вашем лицее, – заявил на это Леблан, – а значит, подвергся тлетворному влиянию таких людей, как вы и другие ваши учителя.
Инспектор коллежа Сент-Круа явно пытался найти не столь нелепый аргумент против меня, но не смог придумать его экспромтом.
– Вы ошибаетесь, – очень мягко возразил дядя Фред. – У нас светское учебное заведение, но это не значит, что из него выходят люди без моральных устоев.
