Читать книгу: «Мертвые кости, живая душа», страница 3

Глава 6

Мойра могла только предположить, куда ей – и до следующего верстового столба она все сомневалась, что идет правильно. Иногда по дороге проносился экипаж, или всадник, или громыхала телега, и тогда девушка пряталась в зарослях на обочине – слишком велик был страх перед живыми людьми, куда больше, чем перед мертвыми. Как ей уже стало понятно, с мертвыми она худо-бедно еще могла разговаривать и договариваться, а вот живые несли в себе угрозу с первого мгновения.

Поэтому она и на постоялый двор не сунула нос, хотя деньги у нее были. В котомке нашлись монетки в тряпице, подложенные родными – и больше, чем у них в доме было, то ли какие-то заначки растревожили ради нее, то ли у соседей заняли, но понимание этого было одновременно надрывным и сладким. И Альдо, от чего-то такой заботливый к ней в последние часы, подложил все, что нашел у мертвого охотника из Благочинья – несколько рубленых серебряных пластинок и полудрагоценных камней. По меркам деревенских – целое состояние, и что он с собой все носил – не понятно, может, не доверял никому из своих. Но он свою тайну унес в землю, в смерть, а Мойра забрала его добычу и с ней уходила все дальше.

Но как бы не манил ее постоялый двор обещанием кровати, воды и еды, она не решилась туда завернуть – страшно было, мало ли, встревожатся, откуда у такой грязнушки и оборванки денежки? Нет, по всему выходило, надо было или отмыться где-то в речке сначала, или вовсе отыскать какую-никакую деревеньку и попроситься на ночлег в доме старейшин. Но эту ночь, что делать, пришлось коротать в холоде под звездами зарывшись в ямку между корней и укрывшись еловыми лапами и дерном.

Утром же, не выбирая, Мойра свернула на ближайшей развилке в деревню, названия которой и не слыхивала никогда. Но любая деревня – это Святые, это дом старейшин, где заповедано давать приют всем странникам, и, значит, и Мойре теперь, тоже.

Конечно, исторгнутая из деревни, проклятая, она, может, и права не имела на это, но девушка надеялась, что такие вести Святые меж собой не передают, и она сможет сказать, что идет выспросить хор Святых о посмертии, которое ожидает Альдо. Целую речь уже придумала, а когда про себя проговаривала – ажно и слезу пустила, так саму себя по больному погладила.

Но чем ближе она подходила к деревне, тем жутче ей становилось. Не лаяли собаки, не мычали коровы, не шуршал по полям скот, да и сами поля и огороды выглядели запущенными, неухоженными. Не так, словно их тут годами не возделывали, но и не так, как будто месяц назад тут все замерло до лучших времен. Мойра постучалась в первый же дом – но ей никто не ответил.

Подрожав немного и помявшись, она все ж таки пошла дальше, к центру деревни, где виднелся длинный дом, какой везде, во всех деревнях и селах был, наверное, почти одинаков. На улицах не бегали дети, не бросались под ноги собаки и куры, и вообще царила тишина, словно вся деревня обезлюдела вконец. Многие дома, однако же, выглядели так, словно давно стоят пустыми, а некоторые казались вполне обжитыми. Что ж здесь стряслось?

– Слава Святым, мир людям, – осторожно позвала она в пустоту за дверью дома старейшин, и, ответа, понятно, не дождавшись, прошла внутрь. Ее шаги гулко отдавались, и пол поскрипывал под ногами, неухоженный, рассохшийся. Она заглядывала во все двери, привыкнув уже видеть пустоту, поэтому когда встретилась с неподвижным ликом Святого – дернулась и почти закричала от неожиданности.

Он сидел среди пустоты и пыли, на своем кресле-престоле, и табличка на его груди была блеклой, словно ее не полировали много месяцев, впрочем, имя Мойра смогла разобрать через несколько мгновений. Святой Гаало.

– Святой Гаало, благослови меня, человека чужой земли, который в твоей земле зла не делал, – Мойра бухнулась на колени, как учили, и проползла до Святого, до его руки, обладающей карающей властью.

Костлявый палец, обтянутый сеткой и украшенный перстнем, тронул ее за волосы, и Мойра поспешно подняла голову.

“Благословляю, дитя другой земли, в моей земле зла не делавшая, бо таков пусть Святых – благословлять, направлять и зла не держать”.

“Что привело тебя в мой опустевший дом, дитя?”

– Я иду к Святому престолу, – послушно рассказала Мойра, стараясь не глотать слова и не слишком теребить край свой оборванной юбки. – Чтобы испросить посмертный мир для человека, что умер у нас, в Пречистом. Его мать из других земель, и тело его земля не принимает, как должно.

“Слыхал я о таком, но сам не видал, не зрел. И что сказать тебе – не ведаю, Хор Святых в Святом Престоле лучше рассудит, то верно”.

– Я думала, может, тут кто на ночь меня приютит. Но кругом пусто, – немного вопросительно сказала она. Нет-нет, она не выведывает, не выпытывает. Ничуть.

“Печальны эти места”, – медленно ответил Святой и долго молчал. – “Все меньше и меньше живых ходило по этой земле с каждым годом, все больше людей уходило к Святому престолу, и Святых земля не рождала уже давным-давно. Последний год только двое живых было тут со мной, Старый Рото да Старая Крина, и один за другим сошли под землю. Мне время уходить к хору Святых уже давно пришло, но не мог я оставить своих стариков. А теперь некому дойти со мной до Святого Престола, бо древен я и тяжка мне ноша плоти.”

Мойра могла сказать, что Святой Гаало в самом деле был древним, как время. Узоры на его уборе были другими, и сетка, покрывающая тело, истончилась, местами зияли прорехи, и в украшениях тут и там недоставало камней – были видны следы починки, и то, где оправы уже погнулись и поломались безвозвратно. И если местная земля не рождала Святых много поколений, то понятно, почему Святой Гаало оставался на своем посту так долго, и понятно, почему люди уходили отсюда в поисках более благословенных мест.

Простая история Святого, который оставался на своем месте, чтобы не бросать людей, и который теперь оказался заперт в плену ослабевшего тела, почему-то отдавалась в душе Мойры грустью и сопереживанием. Все равно что брошенный хозяевами дряхлый пес, Святой Гаало только терпеливо ждал, когда дух его окончательно оставит тело, не надеясь на счастливое воссоединение в Хоре Святых.

– Я, хоть не твоей земли, – начала Мойра неуверенно. – Я могу пройти с тобой до Святого Престола. Я все равно туда иду.

“Я замедлю путь твой весьма, бо слаб я и истаял”.

– Я не боюсь этого.

Скорее, если подумать, было для Мойры большое благо в том, чтобы идти со Святым Гаало, а не одной. Медленно ли, быстро ли – но кто решится напасть на нее, обвинить ее, если она сопровождает Святого в его последнем пути?

“Будь по сему”, – после молчания ответил Святой. – “Как тебя зовут, дитя чужой земли, становящееся дитем земли моей?”

То есть, он ее … принимает в свою деревню?.. Ее ведь изгнали. Не должна ли она сказать ему об этом?

– Мойра я, Святой Гаало. Мойра из Пречистого.

“Я слышу на тебе тайну, и слышу на тебе грех. Но твоей грех не велик, а отчаяние огромно. Не печалься, бо ты найдешь искупление и за того, кто тревожит твои мысли”.

“Завтра пойдем мы с тобой в путь, а сегодня ступай в первый дом, там до последнего жили мои старики, там должно быть еще и запасов, и вода чистая в колодце”.

“Ступай и отдохни до завтра.”

Глава 7

Ночь выдалась темной, страшной.

Вечер ничего такого и не предвещал. Домик стариков оказался уютным и чистеньким, и в нем даже пыли не так много скопилось, так что Мойра и помыться смогла, и поесть нормально, и в старухиных вещах с благодарностью нашла себе другую, чистую одежду – простенькую и немного ветхую, конечно, но у нее и самой было не лучше. Наконец, продрала и волосы, и, подумав, сбоку в них вплела прядь, срезанную с головы Альдо, единственную верную о нем память. Лучшего места не придумала – вроде бы, было ей место с монетами и серебром, потому что это была драгоценность, важная вещь, но! На деньги могли позариться, деньги могли украсть. В одежде можно было забыть или потерять, оставалось только вот так.

И спать девушка улеглась в уверенности, что все, почти что, налаживается: вот поспит, отдохнет, и завтра они со Святым двинутся в путь-дорогу. И, конечно, им и на любом постоялом дворе будут рады, и каждый будет из шкуры вон лезть, чтобы Святому услужить и помочь. Дойдут они – а там и дальше дела как-нибудь сложатся.

Но только опустился мрак, как Мойру, уже успевшую придремать, разбудили голоса. Кто-то ходил и переговаривался позади дома, и с улицы отчетливо слышались чужие шаги.

Она, проснувшись, лежала, не шевелилась, и слушала – но слов никак разобрать не могла, словно язык был чужой, или словно между ней и говорящими пролегла стена воды. Мойре казалось, что вся деревня, тихая и мертвая днем, наполнилась звуками, движениями. Очень осторожно, чтобы не заметили, она подползла к окну и выглянула, ожидая увидеть хоть что-то, но на заднем дворе было пусто, только звуки разговора все так же слышались оттуда. И по дороге между домом стариков и домом старейшин кто-то шел: шаги очень четко звучали, приближаясь.

Мойра замерла, выглядывая над подоконником в открытое окошко, и шаги были слышны уже так, словно идущий был напротив нее, но никто видно не было, улица была пуста и темна.

И внезапно из этой пустоты прозвучал голос:

– Ну-ка, уходи отсюда, пока жива!

Мойра застыла, леденея, замороженная на месте, примороженная к месту, прибитая, примотанная, и стояла, не в силах ничего сделать, пока шаги, помедлив, начали вышагивать обратно, потом снова мимо окна, а потом, помедлив, продолжились во дворе. Она опомнилась тогда, когда отчетливо расслышала, как скрипит крыльцо и открывается дверь.

Тут уж ее буквально подбросило, чуть ли не за волосы схватило и кинуло прямо в окно, кубарем, через голову. Она упала неловко и нелепо, в заросли бывшего огорода, вывернув до боли руку и ушибив ногу, но тут же, не слушая своей боли, поднялась и задала стрекача к дому старейшин.

Она бежала, разрывая легкие, пока не ввалилась внутрь и пока не добежала до комнаты, в которой чинно и спокойно сидел не знающий сна Святой.

– Святой Гаало! – закричала она, бросаясь к нему в ноги. – Святенький Гаальчик, – словно святым своей деревни, всхлипнула она, забиваясь под его костлявую руку, к ножке кресла. – Святенький! Там ходит что-то. Страшное что-то!

Святой не сказал ничего – Святые не говорят, не тратят время понапрасну на пустые слова – но постучал пальцем по ее голове, показывая, что он здесь, что слышит.

Мойру била крупная дрожь, она то и дело бросала взгляд на оставленную открытой дверь комнаты, ожидая, что и сюда доберутся незримые гости, но заставила себя приподняться, чтобы видеть табличку на груди Святого.

“Не бойся, бо под защитой моей ты”.

“Подними меня и веди, дочь Мойра, бо мы изгоним зло”.

У них не было в деревне никогда на ее памяти таких древних Святых, что приходилось бы в самом деле им помогать двигаться, но, наверное, это все было правильно. Мойра, все еще трясясь так, что руки срывались, подняла иссохшее тело Святого и распрямила, и он, позволяя себя держать и вести, мерно пошел к выходу. Что бы он не говорил – Мойре было страшно. Такого, как сейчас, она в своей жизни не видела и не слышала, и Святые, которые были ей знакомы с детства, никогда не проявляли своих сил как-то очевидно. Все знали, что они всемогущи – но, если так думать, они обычно ничего такого особенного не делали. Бывало иногда, лечили тех, кому еще не след умереть, но в остальном … они рядили суд, и совершали таинства, и вели учет всему, но никогда, никогда Мойра не видела от них чудес, какими, дед говорил, они были славны.

– Что мы будем делать, Святенький Гаальчик? – тихо спросила она.

“Не бойся, дочь Мойра. То не страшная беда. Верь мне.”

– А что это? Что вообще происходит?

Святой не ответил – он повернулся к распахнутым дверям дома старейшин и поднял одну костяную руку, опираясь на плечо Мойры второй.

Сначала было тихо – словно странное, заполнившееся пустую деревню, дивилось на то, что видит, а потом отовсюду стали доноситься шаги, словно все бросали свои дела и дружно спешили на общий сбор.

Шлепали маленькие ноги. Широко шагали большие. Подволакивались чьи-то усталые. Семенили крохотные и изящные. Но никого не было видно, ни единой живой души, хотя судя по звукам, они все были тут: доходили и останавливались, сверля Святого своими незримыми очами.

Незримыми?..

Новый холодок пробежал по спине Мойры, покрывая ее жалкой гусиной кожей.

Но прежде, чем Мойра успела испугаться так, чтоб потерять веру в защиту, все звуки утихли, словно собравшиеся ожидали слов Святого Гаало, а он начал вырисовывать пальцем в воздухе слова, и они оставались висеть, словно начертанные блеклым огнем.

Забудьте.

Усните.

В прах возвернитесь.

Была тишина, и был общий выдох, и потом снова – тишина.

Святой Гаало сжал плечо Мойры, и та буквально с кровью оторвала взгляд от пустой улицы.

“Не бойся, дочь Мойра, бо ушли они, растаяли.”

– А кто это? Что это было?

“Се воспоминания земли. Земля страдает, вспоминая своих детей, земля плачет по ним. Когда живут новые люди на ней, ее память спит. А когда наступает тишина на ней и не слышны шаги тех, кто живет, она полна мыслей. Будь спокойна, ушли они, заснула земля. Не потревожит твой сон никто сегодня более.”

Но всю оставшуюся ночь до утра проспала Мойра в комнате Святого, на одном одеяле на полу и укрывшись другим – и Святой Гаало охранял ее сон, бережно и надежно, словно ее собственный родной дед.

Глава 8

Святые непогрешимы и не ошибаются.

Мойра могла бы робко возразить на это недавними событиями, но Святой Гаало словно был послан ей судьбой или самой Святой Землей и Святым Небом, чтобы выправить и наставить на путь истинный. Потому что Святой Гаало, похоже, в самом деле не ошибался.

Шли они, как он и сказал, куда медленней, чем могла бы Мойра одна, но, будь у нее снова выбор, она поступила бы точно так же, потому что в присутствии Святого она чувствовала себя куда больше в безопасности – особенно после того, как он одной рукой разогнал жуткие незримые тени в деревне. Поэтому Мойра, ничуть не жалуясь, толкала по дороге тачку, на которой восседал Святой, и только радовалась этому. На тачке они порешили вдвоем – оба быстро смекнули, что Святой и десятой доли пути не пройдет до Святого Престола, как просто развалится на мощи, скотины никакой в деревне не осталось – а вот крепкую еще тачку в хозяйстве стариков найти удалось. И хоть Мойра и сомневалась немного, что такое, может, не подходит Святому, Святой Гаало лишь коснулся ее лба рукой, утихомиривая.

“Святым пристала кротость”, – сказал он. – “Пристало смирение внутри. А богатство снаружи нужно смертным, чтобы уважать и понимать, что за нами суть власть не от мира сего, а от Святого Неба и Святой Земли”.

Мойра об этом никогда не задумывалась – она просто привыкла, что самые роскошные уборы, самые дорогие одежды всегда были у Святых, и, к примеру, если брали драгоценный отрез красивой ткани, то больше половины шло на новую мантию или рясу, на новый плащ или головной убор для одного из Святых. У Святого Томо было несколько клобуков, на которые деревенские старательницы заботливо перенесли вышивки с прошлых, изношенных. Некоторые вышивки были, наверное, ровесниками Святого Гаало, настолько старыми они были – но все бережно хранились, подновлялись и чинились, потому что новые у столичных мастериц стоили огого сколько, а своими не слишком-то роскошными работами женщины Пречистого только повседневные да рабочие наряды Святых решались украшать. Дед рассказывал, что многие Святые в богатых, больших селах и городках и митры имели, и витиеватые короны. Так вот, у Святого Гаало была митра – когда-то роскошная, но теперь поблекшая, и расшитый золотом плат спускался на костлявые плечи, укрытые мантией из вытертого красного бархата. Его деревня когда-то была, видимо, очень богата.

Пару раз на дороге их догоняли и обгоняли селяне на телегах, торопящиеся по своим делам. Они все, поравнявшись с ними, останавливались, подходили на коленях, испрашивали благословения. И каждый уточнял – не подвести ли. Два раза Святой Гаало, благословив, отказывал, узнав, куда лежит их путь, а с третьей телегой они с полдня проехали вместе, только после полдня спустившись и продолжив брести сами. Крестьяне, подвозившие их, благоговейно молчали всю дорогу, даже песни бросили орать и прибаутки, а Мойра, которой не интересны были ни беседа, ни молчание, весь путь прокемарила – и очнулась носом в пыльный бархат на коленях Святого Гаало, от мягкого постукивания по лбу, уже почти привычного.

На этой развилке крестьянам было на большую ярмарку – налево, а им двоим – дальше, к Святому престолу, так что они сошли и двинулись неспешно дальше – Святой Гаало утешил Мойру, что, дескать, скоро уже должен быть постоялый двор – испокон веков они примерно в дне пути друг от друга на тракте и вставали, иначе смысла и нет.

А когда начали спускаться сумерки, Мойре начало чудится что-то впереди, какая-то процессия – но она исчезала, стоило только посмотреть на нее пристально. Постепенно ее становилось все лучше видно, но только боковым, крайним зрением: людские скелеты в жалких обрывках одежды влекли за собой на цепях гроб, волочащийся по земле нижним концом, и по всем четырем сторонам, обозначая блеклым светом контур, шествовали Святые в расшитых золотом мантиях, в доспехах и с мечами, чего Мойра никогда в жизни не видала, и несли каждый по факелу, горящему поганочным тусклым огнем. Святой Гаало поднял руку, призывая ее ко вниманию, и Мойра, опустив тачку, обошла ее, чтобы прочитать его слова.

“Дай им скрыться, дочь Мойра. Не торопись, не догоняй.”

– А что это? – шепотом спросила девушка, которая до того почти была уверена, что это все ей только блазится в ночи от всего, что случилось за последние дни.

“То эхо Вечной стражи, что искала место для тихой могилы Императора, бо никто не знал бы, где он похоронен, бо не убивались бы по нему люди и сама Святая Земля и Святое Небо не оплакивали бы.”

– Которого Императора? – едва слышно спросила Мойра. Она, конечно, слышала, знала от деда, что Императоров хоронят не как обычных людей и не как знать – когда умирал Император, сама Земля так печалилась, что тело долго не клали в нее, возя по дорогам империи, чтобы каждый мог проститься с ним, и только в самом конце, когда все дороги будут пройдены, в укромном, тайном месте предавали его покою.

Святой Гаало долго молчал, и потом все же ответил:

“Узнаю я доспехи на Святых. Императора Катерия это погребальный поезд, и при нем Святой Танарий, Святой Комо, Святой Иро и Святой Кораксий, бывшие генералами в жизнь свою.”

– А люди?.. – боязливо уточнила Мойра.

“Те, кто так возлюбил Императора, что остаток своей жизни ему посвятили, и упокоились с ним в его последнем приюте.”

– И это все … Земля вспоминает, как вчера там, в деревне?

“По Императорам, любимым сынам, Земля и Небо тоскуют иначе”.

Они ждали долго – пока скорбная процессия не перестала даже отсветами мелькать впереди, и еще немного дольше, и только тогда Мойра решилась, с благословения Святого Гаало, продолжить путь.

Сначала ей показалось, что впереди снова появилось очередное скверное воспоминание, какой-то призрак или видение, настолько призрачными и неверными были огни – но Святой Гаало оставался спокоен, и постепенно из темноты проступили очертания постоялого двора.

С трудом, почему-то, Мойре удалось дозваться кого-нибудь за закрытыми на засов дверьми, и из приоткрытой щели ее еще дольше разглядывали с пристрастием и подозрением, пока она сбивчиво объясняла, что там, совсем рядом, с ней Святой, и она уже, уставши за день, его и не поднимет, чтобы помочь подняться из тачки. Но в конце-концов высокий и широкий мужчина, наскучив слушать препирательства у дверей, отодвинул с дороги и приоткрывшего дверь служку, и Мойру, вышел во двор сам и, бухнувшись в пол перед Святым Гаало для начала, потом легко перенес его сразу в дымный свет общего зала, где звонко гавкали собаки и, кажется, в каком-то углу даже блеяла овца.

– Да вы уж простите нас, пожалейте да благословите, – сказал он, усаживая Святого Гаало на самый лучший из стульев, явно предназначенный для самых почетных гостей, согнав перед этим с него какого-то изрядно разодетого господина.

“Благословляю сей кров”, – коротко ответил Святой Гаало. – “Прошу хозяина проявить милость свою и накормить дочь Мойру, что идет со мной, и определить ей ночлег, бо устала она за этот день. Тяжек наш путь и лишь молитвами освещен”.

– Конечно. Конечно, Святой Гаало, конечно, сейчас все будет, – почти заискивающе сказал хозяин, и тут же захлопотал, устраивая Мойру поблизости от Святого. А когда немного улеглась суета со всем этим, и каждый, кто хотел получить благословение Святого, подошел под его руку, Святой повернул табличку так, чтобы только Мойра прочитать могла, и сказал.

“Осторожна будь и спи вполглаза. Чего-то боится хозяин, чего-то опасается. Все постройки во дворе закрыты и пусты, животные кто здесь прямо, кто во внутреннем дворе. Коней прямо через зал и вели.”

“Так не делают. Но хозяин прямо на мой вопрос не ответил. Недобрый знак.”

Мойра кивнула, вздрогнув, что, мол, поняла, но ничего спрашивать вслух не решилась.

Хоть и не была она ни на каком постоялом дворе сама раньше, а и то видела, что если гости и умиротворены, то и служки, и сам хозяин выглядели тревожно.

Мойре выделили тюфячок в почетном теплом углу, и рядом переставили стул Святого, чтобы, значит, не разлучать их. И девушка даже сном забылась, пока ее спутник по голове ее легонько не постучал костяным пальцем, как уже делал.

И стоило ей прогнать сон, как ночь взорвалась диким топотом, воплями, визгами снаружи. Служки и хозяин, уперевшись в окна, в дверь, держали их, и снаружи на них посыпался град ударов.

Тут и там гости просыпались, вскрикивали, в ужасе хватались друг за друга, кто-то уже и полз поближе к Святому Гаало.

– Что это? Мертвецы? – испуганно спросила Мойра. – Воспоминания?

Святые не знают эмоций, не знают сомнений.

“Хуже, дитя Мойра,” – ответил он. – “То живые.”

То же самое спрашивали другие постояльцы у хозяина, вслух, громко, кто-то даже истерично, перекрикивая стук и грохот снаружи.

– Всадники на клыкалах, – буркнул хозяин, упираясь могучими плечами в дверь, трясущуюся под градом ударов. – Повадились, вишь! Давеча Осеньское в землю втоптали, один Святой у них, его забоялись, в дом старейшин не зашли. Только там людишки и спаслись. А с нами вот, тоже есть Святой. Сдюжим.

Врет, почему-то подумала Мойра. Врет хозяин. Не про всадников, не про Осеньское, а про то, что Святого испугаются дикие кочевники.

Мойра только слышала, что так бывает – на ярмарке рассказывали, как диковину, и приносили путники такие вести, или свои же, возвращаясь откуда-то.

Прикосновение.

“Приходит время мне защитить тебя и их. Но без помощи твоей не справится, бо слаб я телом. Ускользаю я и теряю свой путь.”

– Что мне делать, Святенький Гаальчик? – блеклым, испуганным шепотом отозвалась девушка.

“Подними меня, и как прорвутся внутрь, держи меня и руки мои поднятыми. Сам я рук не воздену более.”

“Да крепче держи – опустишь, все пропадете”.

“Мне не страшно пропасть – но вам страшно.”

– Я все сделаю, – пообещала Мойра. – Я сделаю.

“Верь мне, бо всю силу свою я вложу, чтобы защитить тебя, дитя Мойра. Дойди до цели своей, и домой возвернись.”

– Мы вместе до Святого престола дойдем, – горячо пообещала Мойра. – Вместе дойдем! И сейчас отобьемся, и дойдем, вот увидишь, Святенький Гаальчик!

“Время, дочь Мойра”, – коротко сказал он, и девушка, собравшись с силами, с грохотом поволокла его кресло вместе с ним по выскобленному полу ближе к дверям. Там же остановилась, дожидаясь, вся напряженная и взбудораженная, и все равно чуть было не прозевала, или ей так показалось?

Словно медленно-медленно начала проламываться дверь, пробитая лезвием топора, и Мойра, будто муха в меду, так же медленно, с нелепой паузой, кинулась поднимать на ноги своего Святого. Мучительные мгновения ушли на то, чтобы понять, как его так удерживать, чтобы еще и обеими руками поднимать его длани – но кое-как Мойра справилась, хоть и не сильно понимала, что сейчас будет.

Все же живые – не тени, не воспоминания, и хоть прошлой ночью Мойра убедилась, что Святой обладает в самом деле властью изгонять мрак и страхи, справится с людьми было бы куда трудней.

Так ей казалось. Живые, да еще и кочевники, вряд ли так уж, на самом-то деле, испугаются Святого – по деревням шепотом передавали туда-сюда истории о том, что такие вот всадники врывались и в дома старейшин, и со Святых срывали покровы. Умирали потом, проклятые – это да, но никакие страхи их не останавливали сразу.

Поэтому в тот момент, когда первый спешившийся всадник, вереща, ворвался в зал, Мойра без особых эмоций подумала, что, кажется, сейчас умрет. Они со Святым Гаало стояли первым на его пути, и ничто, как будто бы, не могло спасти их от удара секиры.

Мойра закрыла глаза.