Читать книгу: «Оберег на любовь. Том 1», страница 4

Еще я каждый раз невольно прислушивалась к объявлению остановок. Меня поражали точные и звучные названия станций. Создавалось впечатление, что здесь не обошлось без участия писателя-натуралиста. Вот промелькнула станция «Зеленодольская», с живописными видами на холмы и долины. Чуть притормозили около полустанка «Журавли». На краю крошечной деревеньки я успела разглядеть несколько длинношеих колодезных журавлей – явление в наше время довольно редкое. От почерневших, изъеденных временем деревянных удилищ на меня будто дохнуло древностью, а еще вдруг ясно привиделся темный круг воды, застывший неподвижно на самом донце меж замшелых позеленевших бревен сруба, и, кажется, даже повеяло вечной сыростью прямо из глубины колодца. А еще гигантские клюющие птицы навеяли мне что-то из области ветряных мельниц эпохи дон Кихота. По идее, эффектное зрелище должно бы вызывать интерес и ностальгию у горожан, уставших от цивилизации и городской обыденности. Но по пассажирам этого как-то заметно не было. Еще мне казалось, что поэтические названия станций: «Бирюзовые ключи», «Новородниковое», «Боровое озеро», «Седая заимка» и даже немудреная «Карасевка», а главное, сама мать-природа за окнами нашего пригородного поезда – не должны оставить равнодушным никого из присутствующих. Увы! Никто и не думал выражать свой восторг. В основном, наши попутчики пребывали в дреме. Из бодрствующих лишь единицы пытались читать, вяло разворачивая газеты, или без малейшего интереса пролистывали журналы. Остальные просто томились от жары и скуки с ватным выражением лица. В окно никто не глядел. Мне хотелось им крикнуть: «Люди, проснитесь! Вы что, не видите? Красотища-то какая вокруг!

Под конец поездки Соня тоже не выдержала, стала хныкать и ворчать:

– Господи, когда уже мы приедем? Пить охота невозможно. Кончатся мои мученья когда-нибудь? Невыносимо…

…Ее раздражало буквально все. И храп соседа: в конце длинного пути старик «совсем распоясался» и выводил рулады уже на весь вагон, и неприятное ощущение в желудке, оставшееся после переедания сладостей: «только изжога от этих твоих палочек!», и духотища: «одуреть можно, у нас в парнике с огурцами и то – свежее», и безостановочный стук, «долбящий по ушам», изредка прерывавшийся ревом шедшего навстречу состава… Когда грохот нарастал, и окна застилала мельтешащая серая тень от несущихся в другую сторону товарных вагонов, Соня испуганно вздрагивала, а взгляд ее становился совсем бессмысленным и усталым.

– Терпи, казак, а то мамой будешь, – произнесла я известное выражение в искаженном варианте, только что подцепленное в рубрике «Сочиняйка», все из того же Крокодила, чтобы хоть как-то растормошить подругу.

Но тщетно. Даже искра оживления не озарила ее лица. Ладно, Сонино разбитое состояние и ее скуку понять можно – ведь она уже второй раз за сегодня ехала одним и тем же маршрутом, да к тому же встала в такую рань. Конечно, девчонка утомилась, а вот другие… Мне вдруг подумалось: «Пусть те, кому от жары некомфортно, лишь на минутку представят минус тридцать и гремящий, скованный морозом трамвай, который от хрупкости вот-вот развалится на повороте». Ведь традиционная надпись, накорябанная на заледенелом окне ребром монетки, отогретой дыханием: «Терпите, люди, скоро лето!» – не просто фраза, это крик уставшей от зимы души. Пусть только вообразят – и все претензии ко дню сегодняшнему, такому солнечному и прекрасному, развеются без следа.

Мы приближались к нашей остановке с самым нестандартным названием из всех, ранее объявленных машинистом электропоезда. «Кувшинка» – такое оригинальное имя придумал обычному населенному пункту тот самый писатель-железнодорожник, тонкий ценитель красот родного края и редкий, по-видимому, краевед.

Под действием сильных зрительных впечатлений, обилия чудных имен, а вероятнее всего – от жажды и духоты в вагоне, накопившейся за длинную дорогу, в моей голове царила невообразимая каша. Воображение предоставило мне фантастическую картину ни разу не виданного места, куда нам вскоре надлежало прибыть. Выглядело это примерно так: шумел елово-сосновый бор, вековые деревья стояли стеной, сплошь обвешанные седыми лохмотьями из мха, густые непроницаемые кроны закрывали небо, отчего в том лесу всегда прохладно и темно, кусты сверкали каплями росы, будто были сделаны из бисера, а в зеленых долинах из-под земли били прозрачные родники со студеной ключевой водой. Водица сильно ломит зубы, но зато такая вкусная! И никак ею не напьешься. Но сознание тут же услужливо дорисовывает старинного «журавля», в клюве которого болтается полное ведро чистейшей колодезной влаги. Лесные озера кишат рыбой, золотистые жирные караси плещутся в воде, выпрыгивая и подставляя бока солнцу, и тогда их чешуя вспыхивает всеми цветами радуги. А разнотравье какое! А запахи! Мне вдруг показалось, что я явственно уловила тончайший аромат кувшинок. Вслед за ними стали раскрываться и заблагоухали лилии, лотосы и Бог еще знает, какие диковинные цветы.

Тогда я еще не знала, что окончена первая глава моей «книги жизни» – глава о моем детстве. Я не могла и предположить, что уже нахожусь в новой точке отсчета под названием «Кувшинка», что с этого момента жизнь начнет набирать обороты, как набирает скорость постепенно разгоняющийся поезд. Скоро я попаду в иное временное и пространственное измерение, и следующий виток спирали жизни, несущий лавину новых впечатлений, страстей, ошибок и самых неожиданных поворотов судьбы, начнет стремительно раскручиваться…

Глава 3. Варенье из лепестков роз

Машинист протянул состав до самого края, вероятно, до того места, где перрон всегда обрывается осыпью из крупного, покрытого угольной пылью, щебня. Наш вагон поравнялся с застекленным павильоном под вывеской: «Остановочная платформа Кувшинка, отд. Зап. Сиб. Жел. Дор.» Пассажиры, – с обмотанными несвежими тряпицами тяпками, корзинками, котомками, торбами, стеклянными банками под заготовки в сетках-авоськах, кое-кто тянущий кусок фанеры в зубах, а кто-то и рулон обоев – в хозяйстве все сгодится, – с горем пополам выгрузились, и поезд ушел, дав два прощальных гудка и обдав народ жарким ветром. Толпа дачников на платформе быстро редела, растекаясь по тропинкам и дорожкам в разные стороны. Наш пожилой попутчик чуть замешкался, пока грузил табурет на свою колесницу да накрепко обвязывал его веревкой для надежности, а справившись с задачей – махнул нам рукой и заковылял в сторону бора. Мы же с Соней пока не сдвинулись с места, так и стояли, что называется, мозги на раскоряку.

– Как я теперь пойду-то? – стонала Соня, опираясь на мой локоть.

– Ты что, туфли купила на два размера меньше?

– То-то и оно. Я же не виновата, что тридцать седьмого не было. Пришлось брать, какой давали. Думала, на даче потихоньку как-нибудь разношу.

Несчастная девочка чуть не плакала.

На ее ноги было страшно смотреть. Похоже, жара их доконала. Края туфель врезались в отекшую посиневшую плоть. В районе носка полированным блеском выделялись круглые бугорки – это костяшки поджатых девичьих пальцев выперлись, вспучивая чудесно мягкую эластичную обувную кожу. Просто-напросто им, бедным, некуда было деваться.

– Разувайся. Других вариантов нет, – строго приказала я подруге.

– Ты что?! До дачи еще шлепать и шлепать, – выкатила Сонька глазищи, – и вообще, что обо мне люди скажут? Решат, оборванка какая-то!

Я, недолго думая, сбросила свои удобнейшие тапки без задников, засунула их в боковой карман сумки и беспечно заявила:

– Плевать. Пусть думают, что мы с тобой из «Общества Босоногих».

Мой пример подействовал на расклеившуюся подругу безотказно. Она тут же присела на низенький, крашеный серебрянкой заборчик, который огораживал придорожную клумбу, и, прилагая немало усилий, вздыхая и охая, как старуха, освободилась, наконец, от своих оков на микропорке. Посидела, зачем-то ощупала подошвы и пятки, словно проверяя, все ли на месте, морщась от боли, пошевелила распухшими пальцами… И, о чудо! Отек стал спадать на глазах.

На краю станции обнаружилась колонка. Очень кстати – пить хотелось давно, с самого города. Вода была с сильным привкусом железа, но зато, как просила душа, ледяной. Мы по очереди жали на рычаг, ловили губами острую струю, пытаясь справиться с напором, и пили долго и жадно, пока у нас не надулись животы. Потом умыли запыленные лица, визжа от обжигающих кожу ощущений, и утерлись моим носовым платком. Уничтожив следы грязных разводов со лбов и щек, с обновленным настроением и чистыми физиономиями мы отправились дальше.

С непривычки идти босиком по тропке оказалось не так уж приятно, я бы даже сказала – небезобидно. На стекло бы не наступить! Мелкие камешки больно кололи ступни, и я старалась сворачивать на травку при малейшей возможности. Сонька, к моему удивлению, от маршрута не отклонялась, а перла прямо по гравию. При этом моя подруга ни разу ни пикнула и выглядела вполне браво. Я же, поневоле осторожничая, шествовала немного позади, с изумлением поглядывая на ее пухлые изнеженные ступни, которым сейчас, судя по всему, до лампочки были любые неровности и колкости, встречающиеся на пути, и сравнивала их с двумя маленькими упрямыми вездеходами. Как известно, эта техника обладает хорошей проходимостью, а потому ей, как правило, нет никакой надобности выбирать дорогу…

По одну сторону нашего пути тянулся лес. Здесь, конечно, не было тех волшебных деревьев и кустов из бисера, что рисовало мне воображение еще совсем недавно в электричке, но тоже красиво. Меня опять потянуло на сантименты. Умиляло все. И небо, отличное от городского: здесь оно казалось мне на пару тонов синее! И кристально чистый воздух, невольно заставляющий втягивать в себя объем больше, чем в действительности требуется легким. И изобилие луговых цветов, растущих прямо у обочины.

– Сонь, как здесь дышится!

– Да. Почти как в операционной. Знаешь, почему?

– Почему?

– В смоле сосен содержится вещество, которое обладает бактерицидными свойствами. Мне соседка рассказывала. Она же врач.

– Ух, ты! – вдыхала я целебный дух полной грудью, не упуская возможности оздоровиться.

– А вот эти лиловые цветочки, случайно, не знаешь, как называются? Их здесь так много…

– Это Иван-чай. Их тут целые поля.

Меня тотчас потянуло в высокую траву – прикоснуться и понюхать соцветия. Я поставила сумки прямо на землю и ринулась в гущу.

– Его что, можно и в чай заваривать? – невинно спрашивала я, срывая самую пышную верхушку, тревожа сидящих на ней мушек и прикинувшуюся неживой божью коровку.

– Конечно, можно. Ты какая-то дикая у меня.

– Не смейся. Я, можно сказать, на воле в первый раз.

Мне удалось осторожненько пересадить милое насекомое на майку. Жучок, именуемый «коровкой» и, по иронии судьбы, причисленный к особям женского рода, крепко зацепился лапками, и получилась миниатюрная яркая брошь, красная в черный горошек. «Что за прелесть эта букашка!» – подумалось мне высокопарным слогом Наташи Ростовой.

По траве идти было терпимо, лишь короткие стебли щекотали чувствительную кожу босых стоп, да изредка мошка покусывала неприкрытые одеждой места, а так – вполне сносно. Из-под ног сигали какие-то крылатые существа, высоко подпрыгивая и растворяясь в дрожащем от жары воздухе – мареве. Стрекот и шорох катился впереди и, как бесшумно я ни старалась ступать, осторожные насекомые все слышали, все видели, все чувствовали. Потревоженные гигантской двуногой особью, они на всякий случай стихали, но всего лишь на секунду, чтобы затем снова звонко запеть в паре метрах от меня.

– Вот оно где, счастье! В окружающей природе! – провозгласила я вслух, растопырив руки колесом. Мне и вправду хотелось сейчас обнять весь живой мир.

– Нет, здесь я с тобой не соглашусь. Природа, она как бы сама по себе. А мы, человеки разумные, сами по себе, – не поддержала меня Соня.

Она поднесла ладонь ко рту и перешла на шепот, будто хотела сообщить мне большой секрет:

– Счастье, скажу тебе, Полина, это нечто иное.

– Что же это? – спрашивала я, совершенно заинтригованная загадочным видом подруги.

– Счастье – это когда туфли не жмут! – громко выпалила Сонька, и раскаты хохота не замедлили долго ждать.

И еще долго заливистый девчоночий смех оглашал леса, поля и горы, и все вокруг под куполом этого загородного неба, до краев наполненного совершенно ненормальной синевой. Дорога стала шире, гравийка закончилась, теперь по обочинам толстым слоем лежала спасительная пыль – в нее я ступала смело, как в мягкую перину, утопая по самую щиколотку, заворожено глядя, как протекает между пальцами мелкий-мелкий песок, и замечая, как мои ноги равномерно покрываются серебристо-серым налетом, будто на меня натянули тонкие капроновые носки нейтрального дымчатого оттенка.

Продолжая веселиться, мы стали спорить, кто больше испачкался и насколько это фатально. Сонька заявила, что в их деревне вообще все лечебное, даже грязь. Она опять ссылалась на соседку и говорила, что эта самая дорожная пыль, по которой мы сейчас шуруем и которую изрыли своими подошвами, «прям, как настоящие парнокопытные», мол, и есть самое лучшее антисептическое средство, потому что, потому что…

Мы не заметили, как дотопали до дачи.

– Видишь наш дом? – спросила Соня. – Вон тот, с мансардой.

И указала на строение с ломаной крышей, попутно ознакомив меня с новым словом явно не нашего происхождения. Что такое мезонин, я примерно знала – не зря же читала Чехова. А вот мансарда? Должно быть, это два родственных понятия. Мне сразу приглянулось жилище, в котором предстояло поселиться.

– Симпатичный… – протянула я мечтательно.

Аккуратный двухэтажный домик пытался спрятаться за зеленым забором, но тщетно: не заметить его было просто нельзя! Он бросался в глаза уже с дороги – явно выше соседних за счет надстройки и приподнятого фундамента. Обращали на себя внимание и наружные стены, обшитые безумно дефицитной вагонкой. У моего папы мечта – отделать вот такими дощечками всю лоджию, но пока он наскреб лишь на дверцы. Зато после доработки облупленный встроенный шкафчик сразу приобрел вид приличной мебели.

Если судить по цвету потемневших плашек, дача не такая уж новая, однако на фоне близстоящих домишек смотрится весьма добротно. Вид спереди – так, помнится, в черчении называют изображение на фронтальной плоскости – живо напомнил мне рисунки моей младшей сестры Иры. Мне кажется, дома в альбоме у сестренки множатся со скоростью света и похожи один на другой, как близнецы-братья! Так вот, анфас реального строения тоже являл собой квадрат с двумя прямоугольниками окон. Что касается крыши, здесь геометрия оказалась несколько иной, чем на повторяющихся работах сестры. Треугольник успешно заменен на трапецию. Вдобавок, на втором этаже есть полноценное окно, тогда как на детских каракулях чердачное окошко условно представлено лишь мизерным кружком, и больше напоминает дырку в скворечнике. К торцу всамделишного дома пристроено крылечко с застекленной верандой. Моя пятилетняя сестренка тоже всегда присобачивает неоднородные звенья ступенек к своим домикам именно сбоку. Делает она это лихо, не отрывая карандаша. Хотя, на мой взгляд, тут как раз не грех бы и постараться, поскольку крыльцо – лицо здания. Парадный вход все-таки.

Отличное дополнение фасаду придают расписные ставни и симметрично подхваченные оранжевые шторы, кроющиеся за контуром оконных переплетов. Пока мне не было видно, чем они там подхвачены, но я почему-то представила шелковые завязки, заканчивающиеся пышными бантами. Я вспомнила: на плоских изображениях сестры присутствуют все те же детали. Только переданы они весьма своеобразно. Ставни растопырены крыльями бабочек, а шторки, по-моему, просто обозначены жирными дугами. И еще есть отличие: в тетради для рисования на каждой странице к треугольной крыше всегда примыкает некая скособоченная конструкция, призванная изображать трубу. Устройство состоит из вытянутого прямоугольника и обязательной спиральки. Завитки черного дыма, старательно выведенные детской рукой, уходят не в небо, а уплывают куда-то в сторону, будто их сдувает сильным ветром. В жизни же пронзающая крышу высокая печная труба стремится вверх, установлена строго вертикально и совсем не дымит…

– Мансарда, это комната на чердаке, да Сонь? – на всякий случай уточнила я.

– Ага. Ты будешь в ней жить! – торжественно объявила подруга и покровительственно успокоила: – Вместе со мной, естественно.

И без всякого перехода спросила:

– Как тебе мои ставни?

– Красиво. А почему твои?

– Здрасте! А кто, по-твоему, на них узоры выписывал? Краской весь день дышал? Лично я занималась, – гордо била себя в грудь Соня и добавляла, уже значительно сдержаннее, – по маминому трафарету, разумеется.

– Здорово получилось!

Я подумала, не зря Соня мучилась. Если бы шероховатые створки, окрашенные в цвет забора, оставить как есть, темно-зелеными, было бы, пожалуй, мрачновато. А так, орнамент, хоть и незатейливый, хорошо освежал фасад, придавая облику дома вид расписного терема. Белая глянцевая краска, пропечатанная через трафарет, – правда, при ближайшем рассмотрении кое-где нетерпеливо смазанная, – еще не потеряла своего блеска, из чего я сделала вывод, что обновление произведено недавно.

Мы с шумом ввалились в незапертую калитку. Нас никто не встречал, и только большие лопухи, как стражи у входа, качнули головами: то ли приветствовали, то ли просто невольно шевельнулись от движения воздуха, возникшего вследствие шумного вторжения за ограду нас самих и вороха наших вещей.

– А где твоя мама?

– Спросила тоже. Моя мама может быть где угодно. Тот еще Фигаро. Скорее всего, к соседке упорхнула…

– Может быть, на речке? – предположила я.

Мне казалось таким очевидным: находиться в жару у воды.

– О чем ты, душа моя? Какая, к черту, речка? Некогда им прохлаждаться. Настоящие дачники должны пахать, как лошади, а не тунеядствовать на берегу.

– Как? Неужели даже купаться не ходят?

– Крайне редко. Ничего. Скоро и ты постигнешь эту кухню, – бодро заверила меня подруга, – вообще, нам с тобой крупно повезло, что мамы нет дома, а то пришлось бы сейчас оправдываться и отвечать на разные каверзные вопросы.

– Какие еще вопросы?

– К примеру, какого лешего мы с тобой шляемся по улицам дачного поселка с грязными ногами?

…Я бы с удовольствием побродила по участку, но Соня сразу потащила меня в дом, правда, на крылечке мы притормозили. Мимолетного взгляда было достаточно, чтобы оценить обстановку во дворе. На ум сразу пришло одно емкое и прочное слово – порядок! Это там, у самой калитки, еще могли себе позволить вольготно жить лопухи, но проникать на территорию им явно было заказано. Огород отделен от зоны отдыха аккуратным бордюрчиком из вкопанных кирпичей. Дорожки, разбегающиеся от крылечка к летней кухне и туалету, посыпаны песком. Сама избушка с удобствами белеет на горизонте, выделяясь на фоне соседского сарая новизной свежеструганных досок: этакий символ состоятельности хозяев.

Про состоятельность я сама додумалась. Личные наблюдения подсказали. Ведь если денег у хозяев нет, им, должно быть, не до эстетики надворных построек. Завалившийся заборишко бы поправить да худую крышу подлатать. Целую лужайку занимает роскошная яблоня, толстый ствол которой до самой кроны аккуратно побелен голубоватой известью. Обычно такими ухоженными бывают деревья лишь после ленинского коммунистического субботника. Бочка под водосточной трубой нисколько не портит общего вида. Это не какая-нибудь ржавая бадья, а справная емкость, выкрашенная все в тот же заборный цвет. По кругу весело нашлепан знакомый белый узор. Надо же, оказывается – и обычный садовый инвентарь может выглядеть, как игрушка!

Пока я озиралась, Соня суетилась. Но суетилась целенаправленно. Для омовения наших запыленных ступней она зачерпнула водички из бадьи пластмассовым тазиком и, сняв с веревки ночную рубашку, из которой «вытолстела» лет этак пять назад, расстелила ее на половичок. Надо полагать, детская фланелевая сорочка здесь всегда использовалась в качестве ножного полотенца. Вода мне показалась не просто теплой, а даже горячей.

– Ого! Нагрелась-то как за день! – удивлялась я. – Такая температура и для тела вполне подойдет. Ну, если кому вздумается в бочке принять ванну.

– А что? Я в детстве любила в бочке купаться. И мама не возражала, – говорила Соня, ожидая своей очереди на помывку.

Как гостеприимная хозяйка, она пустила меня вперед. Хотя вода из бочки, как любая застоявшаяся влага, сильно отдавала прелостью, процедура оказалась крайне приятной, и завершать ее скоро совсем не хотелось. Казалось, помаленьку отмокающие подошвы были мне благодарны всеми своими клеточками и порами.

– Чего ты их все намываешь? Сполосни мало-мало, да пошли скорее наверх. Тапки можешь не надевать, у нас чисто. Я, наконец, покажу тебе нашу комнату. Только сразу вещи прихвати, чтобы взад-вперед потом по лестнице не бегать, – подгоняла меня моя нетерпеливая и рациональная подруга.

Ну вот, опять не дала мне толком очухаться. Лишь краем глаза я успела заметить стены, оклеенные обоями в желто коричневых тонах, и диван, покрытый плюшевым ковриком с оленями. Над диваном в богатой раме висела большая картина Крамского «Неизвестная», которая, на мой взгляд, не совсем вписывалась в простое убранство комнаты.

– Ой, у моей бабушки точно такая же репродукция весит. И как раз над диваном!

– А… Это нам соседка подарила. Тоже мне совпадение! Скажи лучше, у кого она не висит, – нисколько не удивилась Соня и стала меня теснить вверх по лестнице, весело пихаясь плечом. – Давайте, граждане, проходите, проходите, не загораживайте прохода.

– Ты почто меня понуждаешь? Я тебе что, домашнее животное?

– Пожалуй, наоборот, коза городская, не поддающаяся одомашниванию.

Дурачась и волоча за собой увесистую поклажу, мы вскарабкались на второй этаж, гордо именуемый мансардой.

– О! Как я об этом мечтала! – воскликнула моя подруга, с размаху шлепнувшись на одну из пышных кроватей.

При этом панцирная сетка под ее тушкой взвизгнула и прогнулась.

– Как у тебя уютно! – искренне восхитилась я, сразу оценив невесомые шторки и нежные колокольчики, рассредоточенные в шахматном порядке по небесному фону обоев.

– Не стесняйся. Падай! – великодушно разрешила мне Соня. – Твое законное место.

И указала мне на зеркальное отражение своего ложа.

– Спасибо. Мне даже как-то неудобно. У вас такие хоромы! Скажи, а зачем тебе две одинаковые койки?

– Мама когда-то намеревалась сделать эту комнату нашей общей спальней, но не случилось. Она к вечеру на даче всегда и так без задних ног. Потому предпочитает сразу свалиться внизу на диване, нежели добивать свой организм глупыми подъемами на верхотуру. Как я ее понимаю! Особенно сейчас.

Я еще не настолько освоилась, чтобы вот так, запросто, со всего маха ухнуть в мягкие перины или нахально развалиться на аккуратно натянутом, без единой морщинки, атласном покрывале. Как-никак – в гостях. Поэтому пока лишь неуверенно присела на краешек постели. Мне, конечно, не терпелось пойти во двор и все хорошенько там исследовать, а потом двинуть дальше за ворота, на речку, в лес. Но Соня убеждала, что сейчас нам необходима передышка. Еще она все время пугала меня предстоящей работой.

– Да лежи ты смирно, пока есть возможность. Наслаждайся покоем и радуйся жизни. Скоро тебя заставят забыть об отдыхе. Тебе-то уж, как новичку со свежими силами, вливающемуся в ряды этих чокнутых, будет сразу и белка, и свисток, – обещала подруга.

Я никак не реагировала на ее шутливые угрозы, поскольку в этот момент увлеклась изучением обстановки. Обычно у девчонок моего возраста все стены в вырезках из журналов. В основном, это фотки киноартистов, звезд эстрады или групповые портреты популярных ВИА. Я бы тоже, может быть, не прочь поместить каких-нибудь волосатых «Песняров» на видное место, но мне приходится считаться с сестренкой, ведь у нас с ней одна келья на двоих. Над моим письменным столом, должно быть, неплохо смотрелись бы колоритные белорусские парни с висячими усами, в украшенных народным орнаментом рубахах и белоснежных клешах. Но в Сонькиной светлице никаких кумиров не наблюдалось. Хотя, пожалуйста, отдельная жилплощадь – лепи на стенку, кого хочешь! Здесь же к обоям пришпилены лишь две вещи. Еще с порога мне бросился в глаза знакомый разворот из «Огонька» из серии «Шедевры мирового искусства». Мы тоже выписываем этот журнал. Обычно я разглядываю репродукции, когда болею, и воспаленные глаза не позволяют подолгу читать. Картинка размещена над, теперь уже моей, кроватью. На гладкой лощеной бумаге – «Сикстинская мадонна». Выбор, в общем-то, понятен: и мадонна, и младенец здесь вполне уместны, раз изначально предполагалось, что на этой койке будет спать мать. Предметом, оживляющим дочернюю половину, оказался календарь, аккуратно, я бы даже сказала – с умом прибитый гвоздиком к фанерной стене: темная шляпка гвоздя не смотрелась этаким бельмом на светлых обоях, поскольку ее удачно вписали в серый стебелек колокольчика. Календарь был вовсе не пузатый, отрывной, какой обычно имеется в каждой кухне, а в виде фотоальбома с красивыми видами. Июль у авторов печатной продукции ассоциировался с жидкой рощицей из белоствольных березок, стоящих в поле. А еще с кучевыми облаками, похожими на куски сероватой ваты, и порывистым ветром, раскачивающим ярко зеленые верхушки. Интересная картинка… Живая.

Лишь две даты численника были жирно обведены красным карандашом, и под ними твердой рукой сделаны пометки. Напротив пятнадцатого июля стояло – «Пол!», а напротив девятнадцатого – «Свет». Правда, уже без восклицательного знака. Я спросила:

– Сонь, у вас что, вчера пол ремонтировали?

– С чего ты взяла? – вздрогнула, вскинув на меня затуманенные очи, подруга, которая явно уже намеривалась вздремнуть.

– Ну вот же, у тебя в календаре начиркано!

Соня зашлась припадочным смехом, вмиг стряхнув с себя следы временной отключки.

– Ну и уморила! Пол – это ж ты, Полина! Это я тебя, дурынду, ждала. Деньки считала.

– Точно! Ты мне еще в городе на этот счет что-то говорила, – вспомнила я. – Ну а свет? Что тогда есть свет в твоей тайнописи?

– Вообще-то, это фамилия нашей соседки, сокращенно. Просто напоминание, что у старухи девятнадцатого день рождения.

– А… Так бы и говорила.

– Ты, поди, решила, что к нам в субботу явится монтер и отключит свет за неуплату? – продолжала она потешаться над моими удивительными догадками.

– Ну, мало ли? Может у вас лампочка в туалете перегорела, а вдруг, кто-то в город собирается. Вы взяли, да и пометили, чтобы не забыть заказать, – как могла, отражала я удары.

– Лампочка? – опять хохотала Соня. – Да у нас отродясь и света-то там не было.

Под предлогом того, что мне как раз надо посетить упомянутое место, я тихонько спустилась и направилась по дорожке, подмечая детали, которые как-то сразу не заметила. Мне безумно понравилось, что прямо на лужайке под яблоней размещался обеденный стол. Сейчас, во второй половине дня, он полностью открыт солнцу, а вот утром, вероятно, ветви дают хорошую тень. Замечательная идея – завтракать на улице… До чего уютный уголок сада! По центру, над круглым полем стола покачивался старомодный матерчатый абажур, который настолько выцвел, и его так прополоскали дожди, что теперь уже невозможно определить, какого была когда-то цвета выносливая ткань. Светильник, подвешенный на длинном шнуре, довольно низко располагался над столешницей. Эх, вечерком здесь, наверное, с книжкой посидеть – одно удовольствие! В запутавшейся бахроме пауки давно наплели своих кружев. Ну и пусть. С паутинками еще интересней. Я еще раз восхитилась мудрости хозяев. Все по уму: вкус, устроенность, опрятность да еще и романтики хватает!

В дверце дощатого домика – прорезь в виде симпатичного солнышка с треугольными лучами. Теперь мне уже казалось, что Сонькины расписные ставни не самый верх декорирования. Оригинально, а главное – светло, и действительно никаких лампочек не требуется. Только я успела выйти, запереть дверцу, крутанув деревянную вертушку, как во дворе раздался молодой задорный голос:

– Девчонки! Ау!

Ко мне по дорожке направлялась Сонина родительница, и поначалу я даже не узнала ее. На голове – белая в крапинку косынка, завязанная назад по-деревенски, сама в застиранном коротком халатике без рукавов и в резиновых галошах. Ее лицо, обычно отличающееся благородной бледностью, сейчас раскраснелось, и над верхней губой выступили капельки пота.

– Здравствуйте, Людмила Ивановна, – поздоровалась я, слегка смущаясь от того, что встречаю хозяйку не на крыльце, не в доме, а выплываю откуда-то с заднего двора.

– Здравствуй, Поленька. Что это ты ко мне с таким официозом? Мне казалось, я всегда для тебя была тетей Люсей? – просто сказала она без всякой обиды в голосе.

– Ой, извините, теть Люсь, – поправилась я.

И в самом деле, чего это мне вздумалось называть ее по имени-отчеству? Наверное, от неожиданности и от моего нового статуса званой гостьи.

– Прибыли, значит? А я к соседке ходила. Помогла ей лук полоть. Сама-то внаклонку уж совсем не может.

– Мы не так давно приехали. Только ноги успели помыть. А Соня там, в доме прилегла. Устала очень с дороги, – докладывала я обстановку, почему-то слегка оправдываясь.

– Понятно. В общем-то, я в своей дочери никогда не сомневалась. Лежебока, – с теплотой в голосе и почти с гордостью характеризовала она свое чадо. – Ну, что ж? Вдвоем с тобой будем чаевничать. Идем на кухню.

Сонька проспала до самой темноты. Намучилась девчонка. Я не сдавала своей подруги. Тетя Люся сама обо всем догадалась, увидев на веранде новую, однако уже заметно деформированную обувь с двумя выпуклыми холмиками – сохранившимися следами от костяшек больших пальцев.

– Да уж, Соня моя никак на Золушку не тянет. Лапа вымахала уже больше, чем у меня. Ну, что теперь с этими хрустальными башмачками прикажете делать? – непонятно к кому обращалась Людмила Ивановна.

Она рассеянно повертела в руках миниатюрные туфельки и аккуратно поставила на место.

– Разносит, – заверила я ее.

– Да уж, тут сомневаться не приходится. Девочка у меня упертая, как баран.

– Скорее, как баронесса, – хитро улыбнулась я.

Женщина тут же вернула мне улыбку в ответ. Мы абсолютно поняли друг друга.

Остаток дня пролетел быстро, не успела я глазом моргнуть: только что был чай на летней кухне, восторги тети Люси по поводу того, как это славно, что меня отпустили к ним в гости на целую неделю, расспросы, как мы добирались, да как там вообще жизнь в городе… И вот уже краешек солнца коснулся конька крыши дома – на дачи незаметно спустился вечер.