Читать книгу: «Пропащая», страница 3

Я бы, конечно, могла написать что-нибудь ещё, но мне неохота.

Я как-то видела украдкой, как читают наши дневники. Психолог собрала их утром, присела тут же в коридоре, открыла каждый, расписалась и положила на место.

Дорогой дневник, зато здесь я могу писать всё, даже если это на первый взгляд и не важно.

Реабилитационный центр, или, лучше будет сказать, реабилитация – изматывает. Все от меня чего хотят…

Даже Роман Е., – к которому я напросилась на беседу после Дининых слов скорей из принципа, чем от большого желания – сразу полез в мои чувства. Хотя, признаться честно, отвечать на вопросы ему мне нравится больше, чем всем остальным. Он хотя бы не напоминает мне каждые пять минут, что я – зависимая! Наверное, растрогавшись от такой деликатности, я сказала ему несколько больше, чем планировала изначально.

Может быть, ему не безразлична моя жизнь?

Как думаешь, дневник?

Можно я доверю тебе тайну?

На меня смотрит один парень – Глеб. Я писала о нём раньше. Он был первый из парней, кто заговорил со мной. Он интересный. Смешной, но интересный. У него всегда грустные глаза, даже если он улыбается. Он лезет ко мне с разговорами, но смотрит.

Иногда на группах я ловлю на себе его полный какого-то скрытого смысла взгляд, и мне хочется спросить: «Что ты хочешь?». Но я сдерживаюсь и отвожу глаза.

В моей памяти ещё живы картины из прошлого, когда…

Хотя нет, дневник, я ещё не готова. И не знаю, буду ли готова вернуться туда в воспоминаниях…

Народ за дверями расшумелся, буду заканчивать.

Пока.

До встречи.

* * *

Я ругал себя.

Я ругал себя за то, что вдруг стал слабым. Я старался выкинуть её из головы, но что бы я ни делал – мои мысли возвращались к Анне. Я списывал это на вдруг неожиданно возобновившийся интерес к работе. И снова взялся за книги.

Что я там искал?

Да, в общем-то – всё, что могло бы пролить свет на мои личные переживания.

Но тогда я ещё не осознавал этого. И упорно подгонял Анну под все существующие примеры и определения.

Наши встречи стали регулярными. Она открывалась мне всё больше. Я узнавал её потаённые мечты, детские страхи и переживания нынешней реальности.

Но мне было мало. Я хотел растормошить её, сделать живой – и быть первым, кто это увидит.

Но пока…

Быть не в ладах с окружающим миром – сложно. А так как моя действительность крутилась вокруг реабилитационного центра для наркозависимых, то я изо всех сил старался оставаться врачом, следящим за порядком.

Но нами самими руководят скрытые мотивы. Они так хорошо скрыты где-то в пластах подсознания, что мы с лёгкостью выдаём их за истинные намерения.

Вот мой отец – в своём стремлении сделать из меня хирурга – мог руководствоваться не только переживанием за мою голову. Он хотел быть моим наставником. А, значит, априори – лучше меня. Но так как в психиатрии он не «шарил», то и относился к ней с настороженностью.

Какие мотивы руководили мной?

Жалел ли я Анну? Или хотел ей помочь?

Ведь, как известно, если ты хочешь помочь, то помогаешь, если не хочешь – жалеешь.

Моя пациентка стала той самой лакмусовой бумажкой, которая отлично пропечатывала мой внутренний мир, но это было уже слишком! Поэтому я продолжал искать изъяны в ней.

Анна не была молчаливой во время бесед. Она говорила, и говорила достаточно много. Но каждый раз я ловил себя на мысли, что есть что-то ещё, что-то такое, о чём она ещё не готова говорить.

– Очень часто ты замечаешь, что боишься, и сама не знаешь чего? – накануне днём беседа не клеилась, и я снова надавил на эту тему.

– Да, в такие моменты мне кажется, что я схожу с ума, – она снова подобрала именно это определение. – Нет видимых причин, а мне кажется, что вот-вот что-то произойдёт. Этот страх пугает меня, но в то же время… – она замолчала, не решаясь сказать, и тишина повисла в воздухе

Я не выдержал первым.

– Но, что?

Она посмотрела на меня и тихо произнесла:

– Но в тоже время это состояние притягивает. В такие моменты мне кажется, что я знаю намного больше, – она отвела взгляд и спросила. – Вы ведь думаете, что это не нормально?

– Нет. Я так не думаю. В нашей психике много непонятного, и нельзя делить всё на плохое или хорошее, нормальное и ненормальное. В приступе страха внутренние силы человека действительно мобилизуются. Но, скорей всего, это такая психологическая защита.

– От чего? – тут же отозвалась она. – От чего я должна защищаться таким способом?

– Я ещё не знаю, но вместе мы докопаемся до истины, и… – не успев договорить последней фразы, я вдруг увидел, что её глаза поменялись.

В них больше не было наивности и испуга. Она смотрела на меня пристально, даже немного прищурившись, как будто изучала.

Мне стало неуютно от того, что мы вдруг поменялись местам. Чтобы хоть как-то снять напряжение, я подкатился в кресле к столу, в этот момент она снова опустила голову и тихо произнесла:

– Я бы не задавала этих вопросов, если бы не понимала, что гибну.

– Ты хотя бы это понимаешь, – я больше не старался быть учёным мужем. – Ты говори, но не выноси сама себе вердикт – это мешает. Попробуй погрузиться в свой страх. Не беги от него! Не пытайся его объяснять. Просто стань им. Ты справишься – я в этом уверен!

– Я думаю о том, что боюсь любви. Она слишком нереальна для меня. Чтобы тебя любили – надо быть кем-то. В общем, это надо заслужить, ну… Вы понимаете… Просто так ведь не любят, что бы там не писали в умных книжках – такого не бывает. Для любви должна быть причина. У меня такой нет. Я думаю, что боюсь любить и быть любимой. Так странно… Разве может быть рядом человек, который поймёт тебя? Нет… Поэтому лучше нести чушь, а ещё лучше – давать этому человеку то, что он хочет, чего ждёт, и не задавать лишних вопросов.

– Что ты подразумеваешь под лишними вопросами?

– Любит ли он?

– А что будет, если он скажет, что нет?

– Больно.

– А если – да?

– Всё равно больно, потому что это – неправда.

Вот мы и докопались!

Она не считала себя достойной любви. И любой намёк со стороны противоположного пола воспринимает только как похоть. По-человечески мне было жаль её. Трудно жить с такими мыслями и оставаться довольной.

От встречи к встрече я видел, как она хорошела. Она стала довольно искусно подкрашивать глаза, одевалась скромно, но это ещё больше подчёркивало её сексуальность. Она, бесспорно, могла вызывать интерес у мужчин, но, видимо, портила любые такие отношения на корню.

Я решил спросить её об отце:

– Ты мало рассказываешь об отце. Какие у вас были отношения?

Она заулыбалась, но глаза всё ещё оставались печальными.

– Не знаю даже. Все говорили, что он очень любил меня, но он лично никогда не делал мне подобного признания. Он заботился обо мне, многое прощал. Но чаще был грубым. Да и я сама впервые призналась ему в любви только у гроба. До этого смелости не хватало или желания. Чёрт его знает…

– Тебе больно говорить о нём? Ты бы хотела получать от него больше любви?

– Я получала то, что заслуживала. Так говорила мама.

– И ты ей верила, – закончил я за неё.

– Ну да.

– Давай сейчас на секунду представим, что твой отец здесь, сидит перед тобой и ждёт, что ты сейчас скажешь ему всё, что так давно хотела. Попробуй.

Она ничего не ответила, но по тому, как поменялась её поза, как побелели костяшки сжатых пальцев, я понял, что она собирается с мыслями.

Она начала неуверенно и тихо.

Её голос срывался, она то и дело поправляла волосы, вытирала вспотевшие руки о джинсы. Глаза блуждали по комнате, словно она искала возможность подглядеть какой-то невидимый текст и считать с него нужные фразы.

Я же замер, вслушиваясь.

– Папа, привет… Я должна сказать тебе… Верней, хочу сказать… Я очень скучаю по тебе… И злюсь на тебя за то, что ты ушёл. Но… – здесь она запнулась и уставилась в пол. Минуту она молчала, потом на одном выдохе выпалила. – Но с другой стороны, я рада, что ты ушёл. Ты был таким, каким был, но я не могла до тебя достучаться. Почему ты всегда был в своей раковине? Как рак отшельник, ты жил с нами и без нас. Сколько слов ты не сказал мне? Я читала их между строк в твоих редких письмах, но так и не услышала их. Мне так жаль этих долгих дней, растраченных впустую на злость, обиды и даже ненависть. Видишь, как всё вышло…

По мере того, как она погружалась в себя, её взгляд становился мутным от слёз, она перестала обращать на меня внимание и говорила всё подряд так, что иногда я вообще не мог понять смысл сказанного.

Она то обвиняла отца в непонимании, то клялась ему в любви, то проклинала. Её чувства были настолько контрастными и так быстро менялись, что в какой-то момент мне стало страшно: а не перестарался ли я?

Но сеанс я не останавливал.

Анна же уже не говорила, а кричала.

Боль мощной энергией выходила из неё, ударялась об меня с такой силой, что моё тело передёргивало! Её боль плескалась вокруг и рассеивалась по разным углам кабинета.

Она входила в самую сильную стадию катарсиса.

А я просто смотрел…

В этот день я впервые соприкоснулся с тем, к чему не был готов. Я увидел другую сторону объективности – мир субъективного, мир внутренний, неосознанный процесс переживаний.

Красивый и в то же время устрашающий в своей животной первозданности.

Когда Анна обессилено упала на пол, всё ещё пытаясь стучать багровым разбухшим кулачком, я вызвал медсестру и отправил пациентку на постельный режим.

За ними захлопнулась дверь, и только тогда я посмотрел на свои руки.

Они дрожали…

Дневник Анны

Сумбур в голове, хотя с того злополучного сеанса очищения прошло уже полторы недели…

Когда долго находишься наедине с собой – приходиться думать. И я гоняла разные мысли!

Куда меня занесло?

После сеанса у Рома Евгеньевича я пришла в себя только вечером. Хотя, как пришла? Скорей, стала более или менее понимать, что происходит вокруг.

Меня положили на постельный режим и вкололи успокоительное. Оно почти не подействовало.

Выворачивать душу наизнанку, оказывается, очень больно!

До того дня всё, что касалось отца, было у меня где-то глубоко припрятано. И вот прорвалось!

И как теперь с этим жить?

Я хотела только сделать вид, что включилась в процесс – ну, чтобы сделать врачу приятное – а вместо этого… Сошла у ума!

Наш разговор зашёл об отце. Эта тема всегда вызывала у меня смущение…

Отец – большой и сильный…

И он был недосягаем…

На сколько бы сантиметров я не подрастала в год – всё равно не дотянулась бы до него.

Роман Е. попросил меня поговорить с ним. Я заикалась, мучилась, подбирая слова, но начала…

То, что было потом, я вообще плохо помню. Помню, что с каждым новым предложением я всё больше отрывалась от реальности. И в какой-то момент меня не стало…

Осталась только обида, гнев, злость, ярость, любовь и вина. Все эти чувства слились в одну безумную воронку и, смешавшись меж собой, управляли мной.

Я кричала. Наверное, громко… Даже стыдно теперь…

А, может, ну её, эту психореабилитацию!

Слишком глубоко мы полезли.

На группах мне постоянно пытаются доказать, что я смотрю не в том направлении.

Думаю не так!

Вот недавно один из врачей, проводящих у нас группу, стал резко высказываться о нас.

Всё началось, когда одна девушка заявила, что собирается сваливать. И даже пожелала всем нам «успехов» в нелёгком труде в борьбе с зависимостью.

Что тут началось: врача – она, кстати, женщина – прорвало.

Она говорила, что мы – слабаки, что мы – «никто и звать нас никак». «Вы пришли сюда якобы за помощью! – кричала она. – А сами корчите из себя умных и всезнающих. Чёрта-с два вы знаете! Всё, что вы знаете – это где достать наркотик, и в каком месте сейчас наливают!». Она говорила ещё что-то про то, что они тратят на нас своё время, а мы ничего не хотим делать для своего же выздоровления. Потом она, конечно, извинилась – призналась, что погорячилась. Но тишина, повисшая в зале, свидетельствовала лишь об одном – задела!

Психотерапия – удивительная вещь, вроде говоришь ты, а на выходе получается, что совсем и нет. Это установки, предубеждения и страхи диктуют тебе тактику поведения.

Всё это очень странно…

Я столько лет жила с ними, а теперь надо меняться.

А хочу ли я этого?

На каждой группе нам твердят: «Примите свою зависимость!».

А что от этого измениться? Она пройдёт?

Или жить станет легче?

Что произойдёт, если я скажу вслух, что ЗАВИСИМА от алкоголя?

Ну уж точно – мир вокруг не рухнет!

На бесконечных группах мусолят одно и то же. А я не понимаю, что они говорят. Чему они пытаются научить?

«Послушай! Посмотри! Почувствуй! Загляни в себя!», – и ещё куча пожеланий от наших психологов.

Всё это, конечно, хорошо. Но что мне с этим делать?

Я сотни раз пыталась заглянуть в себя, но так и не увидела чего-то стоящего. Пустое, чёрное нутро, пронизанное серыми нитями болезни.

Пожалуй, я не вытяну год. Слишком непривычно всё, что здесь происходит…

***

«…После трёх четвертей часа бесплодного ожидания одиночество Дика было прервано неожиданной встречей. Это была одна из тех случайностей, что подстерегали его именно тогда, когда ему меньше всего хотелось с кем-нибудь общаться. Упорные старания оградить свой обнажившийся внутренний мир приводили порой к обратным результатам; так актёр, играющий вполсилы, заставляет зрителей вслушиваться, вытягивать шею и, в конце концов, создаёт напряжение чувств, которое помогает публике самой заполнять оставленные им в роли пустоты. И ещё: мы редко сочувствуем людям, жаждущим и ищущим нашего сочувствия, но легко отдаём его тем, кто иными путями умеет возбудить в нас отвлечённое чувство жалости…»

В это дежурство я читал «Ночь нежна» Фицджеральда и пробовал найти что-то для себя. Я не был любителем художественной прозы, но взялся за эту книгу.

Вообще-то вдумываться в строчки мне чаще всего лень. Обычно я проглатываю глазами целые абзацы лишь для того, чтобы уловить общий смысл – всё остальное прекрасно доделывал мой мозг, ввинчивая в этот самый смысл отголоски моего прошлого опыта. Получалась вполне логичная картинка с тем самым оттенком, который меня устраивал.

Но в этот раз я с маниакальным упорством перечитывал строки и вспоминал её.

Анна…

Кем же ты стала для меня?

Затравленное существо с кучей комплексов и страхов. С зависимостью и затяжным неврозом.

Я стыдился этих мыслей. Само понимание того факта, что я позволяю себе подобное, принижало меня в моих собственных глазах. Но в то же время – манило.

Я увлекался своими пациентками и раньше, но это походило скорее на обычное уважение мужчины к женской красоте. Миловидные девушки, рассказывающие о своих проблемах, всегда трогательны.

Я старался им помочь, аккуратно задавал наводящие вопросы, а потом терпеливо ждал, когда они додумаются до чего-нибудь сами. Но никогда раньше я не озадачивался тем, что можно выразить одним словом – «мы».

Я и она…

Пару дней назад она собралась уезжать. Собрала чемоданы и стала требовать на подпись отказной лист.

Меня на работе не было. И беспокоить в выходные никто не стал. Зато в понедельник, на планёрке я узнал об инциденте во всех подробностях.

– Она слабая, эгоистичная и истеричка к тому же, – говорила наш старший психолог Инна Юрьевна. – Не понимаю, зачем Олеся с Леной уговорили её остаться. Ехала бы домой и пила снова.

Эта женщина в нашем коллективе считалась опытным психологом. И на этих правах позволяла себе не выбирать выражения, словом, говорила от души. Она старше меня всего на четыре года, и в неформальной обстановке мы запросто соскальзывали на «ты», что совершенно не мешало нам в работе. Обычно я всегда выслушивал её и приводил её тезисы в пример другим.

Но сегодня мой тон в разговоре с ней был не то чтобы резким, скорее – холодным.

– Инна Юрьевна, давайте воздержимся от комментариев, – сказал я, как можно спокойнее. – Не она первая, не она последняя, кто на втором месяце срывается. Раз осталась – значит, ещё не всё потеряно.

– Да это даже хорошо, что срыв эмоциональный, – вмешалась Олеся. – Хоть какие-то эмоции стали появляться. Она как тень ходила здесь с самого первого дня.

– Тень на плетень. На группах она молчит. Ничего о себе говорить не хочет. Не работает, – не унималась Инна.

Она бы говорила и дальше, но я ещё хорошо помнил наш последний сеанс с Аней и резко оборвал коллегу:

– Хватит! Ещё слишком мало времени, чтобы делать выводы об Анне. Давайте перейдём к обсуждению других насущных проблем.

Инна Юрьевна как-то странно зыркнула на меня из-под своих фирменных очков, но возражать не стала.

Весь последующий день я видел Анну из окна своего кабинета. Она медленно передвигалась с лейкой между грядками, о чём-то говорила с другими пациентами и иногда высоко задирала голову и смотрела в небо…

Я захлопнул книгу и встал, чтобы подойти к открытому окну. Напоминая себе о том, что я всё ещё остаюсь в этом здании главным, я глубоко вдохнул свежий воздух, пытаясь заглушить желание выпить.

Коньяк я держал в своём сейфе на всякий случай, но даже когда тот наступал, не притрагивался к напитку, а, помочив губы, ставил бокал на стол.

Сегодня же мне чертовски захотелось унять свои переживания именно таким способом.

Я достал пузатую бутыль, плеснул янтарной жидкости прямо в кружку из-под кофе и залпом опрокинул в себя алкоголь. Он тут же заструился по венам, достиг мозга, и скоро я почувствовал, как расслабляются мышцы.

Я выпил ещё. Потом ещё и ещё…

И вдруг понял, что хочу её увидеть. Мне до судорог в теле нужно было сделать хоть что-то, лишь бы до конца понять свои истинные мотивы.

Но что я мог?

Сейчас ночь…

Я ещё несколько минут топтался на месте в неуверенной попытке сделать шаг к двери. Но сорвался всё равно неожиданно.

В коридоре, где были расположены палаты пациенток, горел приглушённый свет, его всегда оставляли на ночь, чтобы девчонки не шарахались в темноте, если вдруг приспичит «по-маленькому».

Сестринская была закрыта. Значит, дежурная медсестра уже уснула.

Несколько секунд я выжидательно стоял посреди длинного коридора и наконец решился. Уровень спиртовых градусов, попавших в нутро несколькими минутами ранее, уже снизил мою критичность восприятия происходящего, и я зашагал к палатам пациенток.

Откуда я знал, в какой именно она сейчас спит, ведь я точно не был уверен, – но безошибочно открыл нужную дверь.

Её кровать была расположена сразу у входа, остальные кровати стояли у противоположной стены. Из приоткрытой мной двери на Анну упала полоска света.

Я хорошо видел её лицо, которое во сне казалось совершенно детским. В палате было душно, и она скинула одеяло. Теперь оно лежало вдоль неё, а верхняя его часть использовалась вместо подушки.

Коньяк продолжал действовать. Ощущение чего-то порочного и безнаказанного одновременно и пугало, и возбуждало меня.

Как выглядел я в эту минуту со стороны?

Не знаю…

Но острота момента, как лавина, накрывала с головой.

Её ноги были сложены одна на другую и подтянуты к животу. Длинная футболка, заменявшая, видимо, ночную рубашку, задралась и обнажила бёдра. Чёрная ткань трусиков притягивала взор.

Я подумал о том, что было бы хорошо быстрей стянуть с неё всё ненужное и долго смотреть на результат…

Я представлял её набухшие соски, окружённые тёмными ореолами, и капельки пота, внезапно выступившие в ложбинке между грудей.

Я потёр влажные ладони о докторский халат и уже было сделал шаг через порог палаты, как в правом кармане задребезжал телефон, стоявший на вибрации.

Я дёрнулся от неожиданности и, чудом сохранив равновесие, еле удержался, чтобы всем телом не навалиться на дверь – это в итоге могло привести к тому, что я попросту рухнул бы на середину комнаты.

Я резко развернулся и, даже не прикрывая за собой дверь, поспешил к себе в кабинет.

Там было прохладно…

Моё сердце бухало где-то в области шеи, и я смог привести себя в состояние относительного покоя только отпив ещё глоток из бутылки. Опасность миновала. Но вместе с этим возобновилось и желание.

Я, конечно, понимал, что больше туда не пойду, и, поуютней устроившись в кресле, закрыл глаза, чтобы воспроизвести её образ по памяти.

В том, что я хотел свою пациентку, я уже не сомневался. Глупо искать оправдания и пытаться объяснить случившееся какими-то иными причинами, когда твои штаны разрываются изнутри на части.

Я мужик. И, как все мужики, безумно заводился именно от мысли о возможности секса с понравившейся женщиной. И сейчас я не думал о самом процессе, я жаждал долгого и томительного ожидания.

Я не расстроился от этого, скорее наоборот, как мальчишка чувствовал восторг. И, возможно, сегодня всё бы закончилось самоудовлетворением, если бы мой дурацкий телефон снова не вернул меня в реальность.

Звонила Наташа.

И мне ничего не оставалось, как припрятать свои ночные впечатления про запас и вернуться к реальности.

Но что-то определённо пошло не так…

После той ночи, когда я позволил желаниям взять надо мной верх, я проснулся разбитым. И дело было даже не в похмелье – после беседы с Наташей я выпивал ещё, – а в том, что я как самый обычный человек испытывал страх и стыд.

Сказавшись простуженным, я наскоро провёл планёрку и смылся домой.

По дороге я несколько раз чуть не проехал на красный свет, задумывался на зелёном и трогался с места только тогда, когда мне в спину сигналили возмущённые автомобилисты…

Когда я зашёл в квартиру, к моей большой радости Наташи не было, и я бросился в душ. Я хотел смыть с себя вчерашнюю ночь и как ополоумевший тёрся мочалкой докрасна.

Но облегчение не приходило. Да и как оно могло прийти, если я всё ещё желал продолжения.

Да! Да!

Я только мысленно убеждал себя в обратном, а моё тело настойчиво выдавало в ответ эрекцию. Когда мужчина хочет женщину, он готов на всё, ведь ему жизненно необходимо завершить дело, начатое в фантазиях. И все свои поступки он совершает исходя из этого желания.

Ок…

А я?

То есть мне что делать?

И ради чего?

После ванны я долго сидел перед ноутбуком и пил чёрный кофе. Просматривал какие-то форумы, сайты для психиатров и психотерапевтов, выискивая информацию о схожих случаях. Но там была размещена всякая хрень и ничего действительного стоящего.

Ближе к обеду меня начало клонить в сон, и я не стал противиться – уснул, а когда открыл глаза, то увидел Наташу. Она сидела рядом со мной и ласково улыбалась. Я нежно провёл рукой по её щеке и послал воздушный поцелуй.

– Я рада, что ты дома! – Её глаза светились любовью.

– Я тоже, – честно признался я.

– Звонила твоя мама – пригласила в гости. Я сказала, что мы обязательно придём, так что тебе лучше поторопиться – нас ждут к семи.

Я закрыл глаза и вместо ответа притянул свою девушку к себе. Она с готовностью откликнулась на мой призыв, но, как только её волосы упали на моё лицо, мне в нос ударил сладкий запах духов.

От Анны никогда не пахло духами!

И я вспомнил всё то, что сон на некоторое время стёр из памяти.

Наташа в это время продолжала меня целовать, но я уже понимал, что её ласки ни к чему не приведут, поэтому слегка отстранил её от себя, сел и, пытаясь выглядеть как можно более игривым, сказал:

– Это – ночью! А сейчас едем быстрей! Давно я маминых пирогов не ел.

Пока мы собирались, я балагурил и смешил Нату, но на душе, не переставая ни на минуту, скребли кошки…

В родительской квартире пахло чем-то горелым.

Мама никогда не умела готовить, но на пенсии стала экспериментировать с продуктами регулярно. Иногда ей везло, и выходило почти сносно. Но чаще всего получалась жуть. Видимо, сегодня был как раз такой случай.

Мы сидели в столовой за круглым столом, который мать по случаю упаковала в цветастую клеёнку, и, так сказать, кушали. Наши разговоры были обо всём и ни о чём: о погоде, о здоровье, о пенсии, о политике.

Я вступал в разговор нехотя и безучастно отвечал односложными фразами. В этом и была моя ошибка, потому что не в меру проницательный отец уловил не свойственную мне рассеянность и в конце концов перевёл беседу на меня.

– Что-то ты грустный, Рома. Уставший. Синяки под глазами, – сказал он, пристально глядя на моё лицо. – Пациенты замучили?

– Нет, – ответил я несколько грубее, чем собирался. – Просто с дежурства.

– Говорил я тебе, чтоб не ходил в психиатрию! – тут же завёлся он. – Неблагодарное это дело!

– Пап… – Я умоляюще посмотрел на него.

Но тот уже попал в свою струю.

– Ну ладно, бог с ним! Хотел психиатрию – получил! Но зачем алкашей лечить полез? А? Ещё понимаю, капельницей откапывал бы… Там хоть деньги платят за анонимность. И нервов – ноль. Вставил иглу, провёл детоксикацию – и убежал восвояси…

– Папа…

– …Вишь, чего удумали: реабилитационные санатории открывать. Раньше в ЛТП таких на год! И вылечивались как миленькие. А кого и это не брало – под заборами сгнивали!

– Это не санаторий, папа. Это реабилитационный центр, – возразил я вяло, но было поздно. Отца уже понесло.

– Какая разница! Это уже все границы переходит. Лечить пропащих людей в таких условиях. Ладно, мужики пьют, но бабы…

Я и сейчас до конца не помню, что именно меня задело: или его обычное нытьё по поводу моего выбора специализации, или то, что он лез, куда его не просят, или, может быть, что-то ещё, но я вдруг сорвался.

– Замолчи! – заорал я, занося над столом кулак. – Хватит учить меня жизни! Хватит диктовать мне что лучше, а что хуже. Ты ни черта не знаешь о моей работе! Вообще не знаешь! И думаешь, что имеешь право говорить о том, куда посылать пациентов. Не нравится мой выбор – твоя проблема! Но держи это при себе, а при мне будь добр уважительно относись к моей профессии и к людям, которых я лечу!

Я замолчал. Моя рука медленно опустилась на стол, а кулак разжался. Я так и не решился обрушить его на столешницу.

В комнате повисла тишина. И я хорошо слышал своё громкое, тяжёлое дыхание.

То, что произошло сейчас, было впервые.

Наконец отец пришёл в себя. Он ещё раз посмотрел на меня, потом промокнул рот салфеткой, скомкал её и бросил на стол. Он поднимался из-за стола медленно, неуклюже.

И в этот момент я увидел, как он постарел…

Мне стало неловко. Но это чувство быстро улетучилось, потому что мой папа вдруг выровнялся, словно боевой офицер в стойке перед генералом, и сказал:

– Я бы мог сейчас на тебя обидеться, Рома. Даже выгнать тебя за такое хамство по отношению ко мне. Но ты и этого не заслуживаешь. Я растил тебя не таким!

С этими словами он важно повернулся и пошёл в свою комнату.

Мать, до этого сконфуженно наблюдавшая за сценой, после речи отца посмотрела на меня с укоризной и произнесла:

– Как ты мог, Роман? Он же так мечтал, что ты по его стопам пойдёшь. Мечтал тебе помощь оказывать… Советы давать… Он же смирился вроде бы… А ты? Взял сейчас и растоптал все его чувства. А он ведь прав, Рома, прав. И ты это знаешь.

Когда я слушал речь матери, то уже ясно понимал, что уйду отсюда быстрей, чем планировал, а вот когда вернусь снова – уже не знал.

Я не собирался ругаться с мамой, поэтому просто встал из-за стола и подошёл к ней, чтобы чмокнуть в щёку.

– Прости, мама, – сказал я совсем рядом с её ухом. – Но он – не прав! Хотя и я не знаю, где лежит правда.

С этими словами я пошёл к выходу. И тут, уже в дверях, почувствовал чью-то лёгкую руку у себя на плече. На секунду я подумал, что это мама вернулась за мной, но, повернувшись, увидел испуганное лицо Наташи.

Она же всё это время была здесь! А я её даже не заметил!

Моя девушка смотрела на меня испуганно. Её широко раскрытые глаза сейчас уже не были такими голубыми – они потемнели из-за расширившихся зрачков.

– Что с тобой? – спросила она.

Я стоял рядом с ней и смотрел на неё сверху вниз, попутно размышляя, какую же тактику избрать в отношении неё? Подумав, решил быть добрым – в конечном счёте она не виновата в моём настроении.

– Пошли. – Я взял её под локоть и повёл в подъезд. – Не обращай внимания – обычное дело: разборки отцов и детей в борьбе за авторитет. Извини, что стала свидетелем такой сцены.

При этих словах я обнял её за плечи и легонько прикоснулся к губам.

Она дрожала под моей рукой то ли от холода, то ли от того, что перенервничала, но вдруг мне стало её жаль. Я остановился, развернул её к себе и настойчиво поцеловал…

* * *

Я всегда советовал своим клиентам отслеживать чувства. Думать о том, что происходит, и делать анализ. Мне нравилось быть умным. Моё мнение имело вес. И я всегда знал наперёд, что ответить.

Карпман писал: «Три драматические роли игры – Спасатель, Преследователь и Жертва – являются на самом деле мелодраматическим упрощением реальной жизни. Мы видим себя щедрыми Спасателями благодарной или неблагодарной Жертвы, праведными Преследователями нечестивых и Жертвами жестоких Преследователей…».

Умный старикан!

И со своей теорией всегда был кстати.

Это же здорово, когда ты знаешь ответ и читаешь сидящего напротив тебя человека как открытую книгу.

В центре быть умным оказалось ещё проще!

Помню, как ещё в самом начале своей деятельности в центре я говорил скептически настроенным пациентам:

«Вы – одной крови. Вы сбиваетесь здесь в стайки и дружите против нас. Я понимаю. У вас у всех одна зависимость на всех – это сближает вас крепче родственных уз».

Я верил в то, что говорил. И не верил в них. Они ведь хитры.

Всю правду об алкоголизме, в конце концов, можно свести к одному – постоянная ложь.

Здесь, в центре, они как бы становились другими. Как бы что-то делали. Как бы пытались. Но далеко не все искренне хотели меняться.

Что ж, ваше право, господа!

Но эта ссора с отцом, грустное лицо Наташи, не знавшей истинной причины, и мои внутренние переживания заставили меня задуматься.

Пока мы ехали с Натой домой, изредка поглядывая друг на друга, я дал себе слово – начать всё сначала.

Я был уверен, что теперь просто обязан спасти Анну, а вместе с ней и остальных.

В этот вечер я не стал планировать, как буду действовать дальше. Планы сбивают и загоняют в рамки, а я же хотел размаха!

Но что-то определённо шло не так!

И Карпман, как назло, маячил где-то рядом!

***

Дневник Анны

Привет!

Сегодня я в отличном настроении. Да, я сорвалась и была готова бежать отсюда без оглядки, но осталась.

И вдруг всё изменилось!

На следующий день мне было стыдно за своё поведение.

Странное осознание появилась в голове, как будто пытаясь выглядеть жертвой, я отчаянно становлюсь эгоисткой, ищущей выгоду. И все мои мысли о том, что я не достойна любви и внимания, что я никому не хочу сделать плохо, – это всего лишь игра. Неосознанная, но от этого не менее лживая.

Принять свои первые трезвые мысли трудно!

Ещё трудней отказаться от мысли, что виноват кто-то другой.

Но я чувствую, как появляется румянец на щеках. И как хочется разок-другой взглянуть в зеркало.

Уходит безразличие?

Вчера я вместе со всеми смотрела кино, а не отлёживалась, как обычно, в палате.

Жизнь, оказывается, идёт! Она и не прекращалась…

Вот они, девчонки, жуют перед телевизором яблоки, привезённые родителями, а за окном снуют парни, косящиеся одним глазом в сторону окон женских палат…