Читать книгу: «Пропащая», страница 2

* * *

Она приехала в июле.

На первый взгляд ничем не отличалась от других. Заторможенная, немного отёкшая и безразличная. Её звали Анна.

И я не обращал на неё никакого внимания. В последнее время они все слились для меня в одну серую, унылую массу. Алкоголики и наркоманы и те, и другие – в одном лице. Больные гепатитом и ВИЧ, а также те, кому повезло не заразиться. Наглые и забитые. Глупые и образованные.

Здесь, в Центре для реабилитации наркозависимых, не было разницы, к какому социальному статусу принадлежишь. Приехал лечиться, и точка.

Тот день выдался на редкость жарким. Уже с утра солнце припекало так, что дорога плавилась, словно масло на сковородке. Но это не мешало мне наслаждаться первыми рабочими часами.

Я гнал свою красавицу «Инфинити» по загородной трассе под напевы какого-то модного певца и сам подсвистывал незамысловатой мелодии. У меня не было больших планов на этот день, и я полностью растворился в романтических воспоминаниях от проведённого с Наташей вечера.

Из сладких раздумий вывел звонок мобильного. Звонила Лиза, наша молоденькая медсестра. Я включил громкую связь.

– Роман Евгеньевич, доброе утро. Вы где? У нас поступление. Тегельские раньше времени приехали. Без вас не можем принять.

Мне не нравились незапланированные поступления, обычно это обсуждалось вплоть до минуты. Я почувствовал лёгкое раздражение. Но я руководитель, потому деловито распорядился следовать инструкциям и прибавил газу.

Я припарковал машину на стоянке и направился в приёмное отделение.

Парни уже позавтракали и теперь шустро сновали по территории с мётлами и лейками, доводя и так аккуратные дорожки и клумбы до идеального состояния.

– Здрасте, Роман Евгеньевич, – хором поздоровались со мной «садовники».

– Привет работягам, – откликнулся я. – Жарко сегодня, панамы наденьте, а то солнечный удар схватите. Глеб, сходи к завхозу, скажи, что я распорядился выдать.

– А репелленты можно попросить? А то комары-гады крутятся. Жара им нипочём, – тут же спохватился Глеб.

Мне нравился этот рыжеволосый парень. Несмотря на его буйный нрав и порой абсурдную неуступчивость, в нём чувствовался интеллект. А за грубыми шутками явно проскальзывало своеобразное понимание мира. Его долговязая фигура часто сновала под моим окном. Он рыхлил цветники и следил за шлангами с водой. И если была минутка, мы обязательно перекидывались парой фраз, иногда я брал его на беседы.

Пока шло обсуждение хозяйственных проблем, из приёмного отделения выскочила Лиза. Она явно торопилась закончить приём и отправиться домой.

– Роман Евгеньевич, ну сколько можно болтать? – затараторила она в своей обычной манере. – Мы уже проверили тесты на алкоголь и наркотики. Я бумаги заполнила. Вы нужны.

– Иду, Лизавета, иду.

Оказавшись в приёмнике, я первым делом оценил ситуацию и ничего интересного для себя не увидел. Замершая в молчаливой скорби мать сидела на стуле и теребила ручки своей сумочки. Изредка она бросала на своё чадо полный страдания взгляд. Чадо сидело тут же, на кушетке, уставившись в пол.

Я без труда определил возраст и диагноз пациентки: лет двадцать пять, судя по отёчности век – злоупотребляет алкоголем, ещё до конца не оправилась после последнего запоя. Я подошёл к ней и задал стандартный вопрос:

– Зачем вы приехали сюда?

Я говорил громко и грубо, сразу давая понять, кто здесь хозяин.

Она подняла голову и испуганно посмотрела снизу вверх. Её густые, но неопрятные волосы сосульками свисали на плечи. Всем своим видом она транслировала обречённость, правда, в зелёной радужке глаз я разглядел играющие искорки света. И это делало её ещё не совсем потерянной для этого мира.

«Живая…», – подумал я.

Мешковатая одежда скрывала её фигуру, но, судя по заострённым скулам, последние несколько дней она совсем ничего не ела. Девушка всё ещё обдумывала мой вопрос, наконец её худые плечи слегка дёрнулись, и хрипловатым голосом она произнесла:

– Не знаю. Лечиться… Наверное…

– Понял, – снова отчеканил я и отошёл от неё.

Её мать стала задавать мне вопросы. Я старался отвечать уклончиво и резко. А через десять минут, заполнив нужные бумаги, выдал на ходу заготовленную фразу о том, что мы поможем ей, если она сама этого захочет, и повернулся, чтобы уйти, но на прощание всё-таки бросил взгляд на девушку.

Анна – как я узнал из документов – подмигнула мне и отвернулась.

Я хмыкнул, мол: «Здесь и не таким пытались удивить…» – толкнул плечом дверь и тут же забыл о произошедшем.

Дневник Анны

Июль. 2015 год

Ну здравствуй, дорогой дневник. Вот наконец я решилась тебя завести…

Здесь, в клинике, нас просят вести ежедневные записи своего настроения. Этакий мониторинг чувств. Их потом читает психолог. Но всё там, к сожалению, не напишешь, поэтому я решила начать свой собственный дневник, недоступный никому.

Правда, я ещё не придумала, куда буду тебя прятать, но уверена, что найду выход.

Дорогой дневник, я даже не знаю с чего начать, так много хочется тебе рассказать. Я в Центре всего пару недель, а уже столько всего произошло. Но, наверное, правильней для самой себя рассказать всё по порядку…

Меня привезла мама. Она очень верно выбрала время, застав меня после очередного запоя, чуть ли не за шкирку притащила сюда.

В тот день мне было плохо, как никогда раньше. Обычно мои загулы длятся не более четырёх дней, но в тот раз я превзошла саму себя и не просыхала больше недели.

Помню, меня капали. Мать притащила врача на дом. Я проваливалась в какой-то кошмар и сквозь болезненный туман в голове слышала, как доктор предлагает ей отправить меня в какое-то учреждение, где я проведу по крайней мере год.

Год…

Год. Год…

Это слово бьёт в мою голову изнутри тяжёлой гирей. Я хочу возразить, я даже делаю это, но, как оказалось, эта истерика только в моём воспалённом мозгу.

В тело тыкают иголки, а в рот запихивают горькие пилюли. Я захлёбываюсь водой, но пью. Потом забываюсь кошмарным сном.

Мне снится это ужасное заведение: мрачное здание с решётками и медсёстры с огромными шприцами. Они привязывают меня к кровати, держа своё орудие в зубах, а потом без разбору втыкают в моё тело иглы. От каждого прикосновения стального жала я чувствую невыносимую боль.

А в голове по-прежнему стучит.

Год…

Год. Год…

Я просыпаюсь в поту, кровать мокрая, словно на неё вылили ведро воды. Меня бьёт мелкая дрожь. Воспалёнными ноздрями улавливаю какой-то запах. Еда… Желудок сводит судорогой.

С трудом спускаю ноги с кровати и направляюсь в сторону кухни.

Мать говорит с кем-то по телефону. Не могу разобрать, о чём идёт речь, но, видимо, что-то важное.

Иду мимо ванны, дверь открыта, и я инстинктивно поворачиваю голову в тёмную дыру.

Вдруг вспыхивает яркий свет. В мозг врезаются тысячи стрел. Зажмуриваюсь, а открыв глаза, вижу, что на меня смотрит старуха. Растрёпанные, слипшиеся на концах волосы на её голове напоминают парик Медузы Горгоны. Из-под одутловатых век глядит злость. Глубокие морщины залегли в уголках её губ. Завершает картину огромное красное пятно на подбородке. От увиденного передёргивает.

– Как видок? Нравится? – доносится до сознания.

Значит – это я?!

Мать смотрит, не скрывая насмешки. Она всегда это делает, а если я не встаю с кровати, то услужливо подсовывает зеркало и тычет им в лицо. И ещё истерично смеётся. Вот и сейчас неожиданно врубила свет в ванной.

– Отойди.

Я не дожидаюсь дальнейших реплик и с силой отодвигаю её со своего пути.

Пройдя на кухню, я тут же бросаюсь к крану и наливаю полный стакан воды. Залпом выпиваю, и желудок тут же выворачивает наизнанку. Свернувшись пополам, медленно оседаю на пол. После рвоты сил стоять нет.

– Сколько я спала?

– Часа три.

Я смотрю в окно, силясь сфокусировать свой взгляд хоть на чём-нибудь, но это получается только тогда, когда один глаз зажмурен.

В голове пусто и тяжело одновременно. Тело начинает замерзать, и пот, всё ещё струившийся по спине, становится холодным.

Трясусь…

– Чай с лимоном будешь? – Мать смотрит куда-то в сторону.

Я киваю. На душе становится муторно.

В голове мелькают какие-то картинки из прошедших дней. Ледяной рукой сердце сдавливает страх. Хочется провалиться сквозь землю.

Как же я ненавижу и одновременно люблю эти моменты. Кажется, что я рождаюсь заново. В муках и бесконечных схватках вылезаю из чёрного нутра жизни.

Каждый раз, проживая первый день после запоя, я жду чего-то нового. Вот роды разрешатся, и теперь всё пойдёт по-другому. Но это «другое» не наступает, и через пару недель я с маниакальной настойчивостью снова провожу эти экзекуции над собой.

Передо мной возникает дымящаяся кружка.

– Пей. Поможет очухаться.

И я пью, чувствуя, как с каждым глотком по телу растекается тепло. Вот оно попадает в желудок, и он сжимается в благодарности, вот тепло достигает печени, и она, наоборот, разжимается как губка, которая после использования принимает свои естественные очертания.

Сердце… Бедное моё сердце, как же ты вымоталось за эти дни. Стучало, замирало, билось, колотилось, снова замирало. Я чувствую пульсирующий комок в груди. Меня бросает в жар. Как же это приятно.

Но это состояние длится секунды. И опять всё сжимается внутри. Понадобится ещё пара дней и ночей крепкого сна, прежде чем мысли начнут потихоньку собираться в подобие логических цепочек, и я начну соображать.

– Я договорилась с клиникой, – прерывает мои размышления мать. – Поедешь туда через три дня. Это не обсуждается.

– Да пошла ты!

Но она не обращает внимания, круто разворачивается на пятках и скрывается в глубинах коридора.

Я подпираю голову руками и снова фокусируюсь на происходящем за окном.

В голове прыгают мысли.

Надо.

Нет, не надо.

Надо.

Зачем?

Клиника.

На год?

Куда? Что там делать?

Удивительно, но в тот момент меня абсолютно не интересует, а что будет через год. И выдержу ли я вообще такой срок.

Потом я принимаю таблетку и ложусь в кровать. Засыпаю…

Просыпаюсь глубокой ночью.

Дом пустой. Тихо и страшно.

Бегаю по комнатам и зажигаю свет. Врубаю телевизор…

Пробую открыть входную дверь – закрыта на ключ. Искать его нет смысла…

Иду к кровати. Мозги по-прежнему расплавлены.

Всё происходящее позже ускользает из памяти.

Вроде был душ. Мою голову шампунем, но смывать его боюсь. Каждый раз, когда вода льётся на меня сверху, я задыхаюсь от страха. Ноги подкашиваются.

Плевать.

Кое-как вытираю голову полотенцем и бегу в кровать.

Мать что-то орёт. Она снова здесь. Ах, да. Она ещё утром прискакала.

Под одеялом потихоньку согреваюсь и снова проваливаюсь в сон…

Мы едем долго. Я полностью открываю окно. Ветер треплет волосы, частички пыли то и дело попадают в глаза.

Больно, но… Безразлично…

Меня раздевают. Осматривают. Щупают. Заставляют пописать в какую-то баночку, а потом я долго сижу на кушетке. Мы кого-то ждём.

Безразлично…

Кто-то орёт над головой. Спрашивает, зачем я приехала.

Поднимаю глаза.

Он смотрит, а мне страшно. Что он хочет от меня? Всё как во сне…

Отвечаю ему, и вдруг становится смешно от всего происходящего. Так смешно, что сейчас начнётся истерика.

Мать бегает по комнате, а он пишет и пишет. Что он там пишет? Вот уходит. И я подмигиваю ему, сама не знаю зачем. Просто безразлично…

Потом что-то говорит мама. Я слегка прикасаюсь губами к её щеке, поднимаю дорожную сумку. Что она туда напихала?

Меня куда-то ведут. Плечо тянет от тяжёлой ноши. Кое-как поднимаюсь на второй этаж.

Вот комната. Какие-то девчонки, что-то говорят, бегают вокруг меня.

Вопросы. Вопросы…

Безразлично…

Весь день меня водят по каким-то кабинетам. Я подписываю какие-то бумаги. Потом со мной разговаривает симпатичная девушка, на вид немногим старше меня. Задаёт вопросы.

Отвечаю, что попало…

Потом меня отводят в какой-то сад, где смешная женщина с пергидролевыми волосами опять даёт мне какие-то бумаги, а потом вручает пачку семян и отправляет на грядки.

Потом какое-то непонятное собрание, где все обсуждают прошедший день.

Потом ужин…

И наконец я остаюсь в палате одна. Мои соседки куда-то убежали.

Безразлично…

Потом мне дают таблетку, и я засыпаю…

Открываю глаза от яркого света. Соседки по комнате уже соскочили и одеваются, весело переговариваясь.

– Ты вставай давай, – орёт одна из них. – Опаздывать нельзя. Час на уборку и чтобы привести себя в порядок. Потом завтрак. Давай. Давай. Поднимай зад, алкоголичка. – И начинает весело ржать.

Едва я возвращаюсь из уборной, мне вручают швабру.

– Твоя очередь пол в палате мыть. И ещё в комнате отдыха пропылесось.

Беру палку с намотанной на конце тряпкой и начинаю возюкать ею по линолеуму. Медленно.

На меня снова орут:

– Быстрей всё надо делать. Здесь весь день по минутам расписан.

Я прибавляю скорости.

Но всё ещё безразлично…

Потом так же быстро прохожусь пылесосом по ковру в зале. И возвращаюсь в палату.

Все бегают, смеются. Просят друг у друга косметику.

Я сажусь на кровать и начинаю рыться в вещах. Мать, видимо, весь мой шифоньер в сумку запихнула. Натыкаюсь на купальник. Откладываю. Отдельный пакет с мыльным-рыльным. Ого, я же зубы не почистила. И лицо стягивает от местной воды. Порывшись, нахожу крем и мажу им кожу.

– Слышь, ну чего расселась? Здесь, если вовремя не укладываешься, штраф выписывают, и не только тебе, а всей палате. – Маленькая худенькая девчонка с короткой стрижкой злобно смотрит на меня. Коротышка похожа на пацана лет восьми, и только по морщинам, уже хорошо проступившим на её физиономии, понимаю, что ей глубоко за тридцать. – Так что шевели копытами.

Беру первый попавшийся сарафан и напяливаю его на себя.

– Не обращай внимания. Дня три – и привыкнешь, – дружелюбно говорят с койки напротив. Эта девушка тоже худенькая, но высокая.

Я смотрю на восточные черты лица и думаю, что, встретив её на улице, ни за что бы не признала в ней подругу по несчастью.

Она меж тем продолжает вещать:

– Я сама здесь всего две недели. Ты ведь по алкоголю заехала?

– Да.

– Меня Дина зовут. А ты вроде Анна?

Я киваю.

– Ладно, ещё будет время поговорить. Пошли, пора есть.

И я послушно иду за всеми. Выходим на улицу и направляемся к какому-то зданию – видимо, столовая.

Дина идёт рядом.

Какие-то парни пробегают рядом с лейками. От компании отделяется длинное тело с рыжими волосами и направляется к нам.

– Новенькая? – И, не дожидаясь ответа, продолжает: – Видел вчера. С прибытием. Не боись, здесь все свои, всегда поддержим.

– Пошёл ты, Глеб, – перебивает его Дина. – Не лезь. Видишь, человек ещё в шоке от происходящего. – Потом поворачивается ко мне и продолжает: – Мы первые едим, потом – парни. Мы можем с ними разговаривать, на группах вместе сидим, но романы заводить нельзя, имей в виду. Выпрут сразу.

Я киваю. И в этот момент вижу, как из только что припарковавшейся машины выходит вчерашний врач. Он идёт в нашу сторону и с кем-то говорит по телефону. Он не видит меня. Зато я теперь хорошо разглядела его. Он красивый. Такие правильные и мужественные черты лица. А эти чёрные, как ночь, волосы. И весь его вид не говорит, а просто кричит о том, что он хозяин жизни.

Дина, проследившая за моим взглядом, снова вмешивается в мои раздумья:

– Это Роман Евгеньевич, главный врач. Но губу не раскатывай. Он в нашу сторону даже не смотрит. Мы для него – больные, повёрнутые на голову. Он даже на беседы нас не вызывает, хотя, говорят, тоже психиатр. Значит, должен.

Я пропускаю рассуждения девчонки мимо ушей, но вдруг всё становится не так безразлично…

Я смотрю на слегка подёрнутое перьями облаков небо. Щурюсь от солнца. И понимаю, что безумно хочу есть…

Милый дневник, сейчас вернутся из комнаты отдыха мои соседки. Поэтому пока я вынуждена попрощаться с тобой. Но это ненадолго…

* * *

Я хорошо помню свой первый психотерапевтический сеанс. Ко мне пришла женщина. Она была ухоженной блондинкой, чуть старше сорока лет, с довольно приятными чертами лица. Она долго смущалась, пытаясь донести до меня свой запрос, но, когда я в знак поддержки слегка коснулся её руки – мы сидели в креслах напротив друг друга, – её прорвало. Она словно ждала этого прикосновения всю жизнь.

Бурный поток слов обрушился на меня с такой силой, что я перестал понимать, о чём она говорит.

Когда она ушла, мне пришлось взяться за ручку. На листке бумаги я по памяти воспроизводил её слова до тех пор, пока моё сознание не прояснилось. Потом я ещё долго сидел и, держа в руке листок, думал о правильности выбранного мною пути.

Он оказался не таким, каким я представлял его вначале.

Почему я вспомнил об этом сейчас…

Просто моя первая беседа с Анной оказалась не совсем такой, какой я бы хотел её видеть. Я не притрагивался к ней, и она не истерила, но всё равно – этот сеанс в какой-то степени тоже оказался для меня «первым»…

Всю следующую неделю я практически не появлялся в клинике. Моё время отнимал семинар-тренинг, на который меня неожиданно пригласили.

Пару раз я вскользь поинтересовался у постовой медсестры о самочувствии новенькой. И, удовлетворившись ответом: «Адаптируется…», – благополучно забыл о ней.

Все мои мысли теперь занимала Наташа. Наш роман развивался стремительно, она потихоньку переезжала ко мне, во всяком случае, я так думал, регулярно обнаруживая в своей квартире разные женские штучки. Меня радовал подобный поворот событий, я уже всерьёз подумывал, что пора завязывать с холостяцкой жизнью, и размышлял о том, как романтичней сделать предложение.

Анна сама попросилась ко мне на приём, передав своё пожелание через Лизавету.

Я был крайне удивлён её просьбой, так как раньше никто не проявлял подобного рвения. Я посвятил всю первую половину дня составлению смет на текущий ремонт, поэтому после обеда сам был рад просто побеседовать.

– Лиза, пусть Тегельская зайдёт. – Я положил трубку и стал листать историю болезни новенькой.

Из записей психолога я понял, что она пока не «раскрывалась». Все характеристики сводились к стандартным отпискам вроде: «коммуникабельная, без признаков агрессии, заниженная самооценка…». В анамнезе тоже особенных отметок не наблюдалось. Пока я силился составить для себя примерный образ пациентки, в дверь тихо постучали.

– Войдите!

Я поднял глаза от бумаг и не смог скрыть удивления. Ничего общего с тем затравленным существом и нынешней Анной не наблюдалось. Она быстро шла на поправку. Лицо округлилось, а на щеках появился румянец, огромные ясные глаза больше не были отёкшими. Собранные на затылке в тугой хвост волосы отливали каштаном.

Анна плавно проследовала к стулу и вопросительно посмотрела на меня.

Я понял, что она ждёт приглашения сесть и жестом указал на кресло. В этот раз она не показалась мне худой. Скорее наоборот, в джинсах и футболке я смог без труда разглядеть её вполне округлые формы. Она часто дышала – явный признак волнения, и я не стал напускать на себя серьёзный вид.

– Хорошо выглядите. Уже освоились у нас? Условия здесь хорошие. Я бы сказал – лайт-режим [1]. Уверен, что процесс адаптации не станет болезненным.

– Вы правы, Роман Евгеньевич. Я не ожидала подобного. Особенно мне нравится заниматься с лошадьми. Правда, я ещё не так уверенно всё делаю. Дядя Ваня помогает.

– Научитесь. Итак, вы приехали по собственному желанию? Уверены, что нужна наша помощь?

Я пытался распознать, насколько серьёзны её намерения относительно лечения.

– Нужна. Иначе меня бы здесь не было.

– Всякое бывает. Кого-то по суду отправляют, кого-то опека принуждает.

– Меня – мама…

– Принудила?

– Нет, просто она решила мне помочь.

– А до этого не хотела?

– Хотела. Но мы больше ругались, чем делали что-то конкретное.

– Обычное дело. Ты останешься на год? – Обычно я редко переходил с пациентами на «ты», но в этом случае даже не заметил. – Или…

– Я бы хотела выдержать год. Но пока не знаю.

– Хорошо. Ты попросилась ко мне, значит, захотела поговорить. С чего начнём терапию?

Анна ненадолго задумалась, потом совершенно отстранённо произнесла:

– Я не знаю, что нужно говорить. Как проходит этот процесс?

– Ты говоришь о том, что тебя беспокоит. А потом мы вместе решаем, как избавиться от этого. Например, что ты чувствуешь сейчас?

– Ничего, – резко произнесла она. – Я уже давно не чувствую ничего… Кроме безразличия.

Выражение её глаз в этот момент изменилось, в них словно колыхнулась жизнь. А это означало лишь одно: её истинные чувства шли вразрез с тем, о чём она думает или заставляет себя думать.

Я ощутил интерес. Мне захотелось сделать её более вовлечённой в разговор, и я сказал то, чего никогда не говорил пациентам, тем более на первой беседе:

– Ты когда-нибудь задумывалась о том, во что превратилась твоя жизнь? Ты к двадцати семи годам заработала хроническое неизлечимое заболевание и каждый раз во время запоя рискуешь умереть.

Анна передёрнула плечами и изменила позу. До этого она сидела так, будто в её тело вставили кол, а сейчас грузно обмякла и откинула голову. Она молчала целую минуту, потом, не глядя в мою сторону, стала говорить:

– Иногда у меня складывается впечатление, что я себя за что-то наказываю. Не знаю, за что именно, и от этого ещё страшней. Мне плохо, а я сама над собой злорадствую. Вы когда-нибудь испытывали ощущение, что всё, что вы делаете, – это полная ерунда? Все твои действия, чувства, слова – это не то, что происходит здесь на самом деле… – Она помолчала и приложила руку к груди. – Меня всегда учили всё делать правильно. Мне вбивали в голову: что надо делать, что говорить, даже что чувствовать. И я верила им. Я верила каждому слову, и когда мой внутренний компас начинал хаотично дёргаться, я продолжала убеждать себя, что неправа именно я. А правы – они. А потом – в какой-то момент – я вдруг словно открыла глаза и резко вышла на свет. Я увидела всю эту ложь, которую мне навязывали, я увидела, как они врут и как радуются этому. И тут пришла боль. Боль душевная, но такая сильная, что выносить её с каждым днём становилось всё тяжелей и тяжелей. Но никто не слушал, все отмахивались от меня, как от назойливой мухи. И я полюбила алкоголь. Знаете, что говорила моя мама, когда поняла, что у меня проблемы с алкоголем? Она сказала, что я – пропащая. И я не стала спорить. В конце концов, ей лучше знать. И теперь я постоянно стараюсь соответствовать этому эпитету.

Она замолчала, я тоже не нарушал тишины, давая ей возможность погрузиться в свои ощущения. И если честно, я впервые столкнулся с подобными откровениями уже на первой беседе. Мой интерес к этой девушке рос, а её обезличивание себя немного раздражало. Но, как врач, я решил дать ей возможность прийти к осознанию этого самостоятельно.

Наконец она повернулась ко мне. Её лицо перекривилось от горькой ухмылки.

– Вы считаете, что я – пропащая? – выделила она интонацией последнее слово.

– Стоп! – Я сделал соответствующий жест рукой. – Давай не будем так быстро выносить себе приговор. Я ничего не считаю. Да по большому счёту совершенно не важно, что думаю я. Важно, что думаешь ты сейчас и что будешь думать через год. Ты постоянно повторяла: «Они…» – кто это?

– Мои родители. Другие люди, с которыми мне приходилось общаться.

– Ты не пробовала говорить о том, что не веришь им?

– Пробовала. Но… – Аня пожала плечами. – Но кто будет слушать пьяный бред?

– Ты хочешь сказать, что могла говорить то, что думаешь, только когда пила?

– Ну да. Трезвая я молчу всегда. Зачем мне ссоры, я их не люблю.

Я стал понемногу нащупывать причины её внутреннего конфликта. Откровенность Анны и неподдельное желание контактировать добавляли мне профессиональной заинтересованности. Но где-то глубоко, там, куда я сам никогда ещё не заглядывал, что-то треснуло, я даже почувствовал на мгновение щелчок, словно кто-то передёрнул рубильник. Мне бы следовало помнить, что любые перемены начинаются с осознания перемен, но я наглухо забаррикадировал своё сознание книжными цитатами, определениями и пресловутой объективностью, поэтому просто сделал пару заметок о своей пациентке в блокноте, чтобы позже подумать о том, как это интерпретировать.

– Впереди у нас много времени, так что не будем торопиться. Давай начнём с того, что разберём чувства, от которых ты убегала напиваясь. Согласна?

– Давайте попробуем.

Она сидела напротив меня, и теперь её поза стала более уверенной. Она подобрала ноги под себя, руки положила на подлокотники и разглядывала кабинет.

– Мило у вас.

– Я бы сказал, комфортно. Создавать комфорт – часть моей профессии.

– Да, но сначала всё-таки надо доставить дискомфорт.

Меня порадовало её замечание.

– Без этого – никак. Нарыв не убрать, не выдавив его и не очистив рану.

– У вас много книг. Можно взглянуть?

Я кивнул, и она поднялась с кресла.

Пока она шла к шкафу, где располагалась моя библиотека, я снова ощутил неприятное беспокойство. Что-то в её движениях раздражало меня, но совсем не так, как раздражала бы какая-нибудь приставучая девица в баре. Это было что-то другое, более нервное, я бы даже сказал, наэлектризованное. Я понимал, что сейчас лучше всего свернуть беседу и отправить Анну восвояси, но вместо этого тоже поднялся и пошёл за ней.

Она перебирала книги, попутно задавая мне вопросы, наконец дошла до Фрейда.

– Этот психиатр, кажется, утверждал, что в корне всех проблем человека лежит секс.

– В общем-то, да, у него была такая теория. Но сейчас её оспаривают. Такие предположения можно взять для рассмотрения, но полностью психотерапевтическую беседу на этом не построишь. Есть ещё ряд других объективных обстоятельств, которые мешают человеку жить полноценно.

Я говорил и удивлялся сам себе: «Какого чёрта я сдаю ей экзамен?!» – и, пытаясь вызвать в себе злость, произнёс:

– Но твоя-то истина в вине, я полагаю.

– А-а… – без тени какой-либо эмоции произнесла она.

Потом вставила томик психоанализа в нужный ряд и, повернувшись ко мне, оказалась совсем рядом.

В этот момент её лицо показалось мне каменным изваянием. Даже мимические морщинки, которые и делают взгляд живым, сейчас куда-то подевались. Наконец она произнесла:

– А вы бы дали моей болезни такое объяснение?

– Что? – Я удивлённо посмотрел на девушку. – Сказал бы я, что ты пьёшь из-за сексуального расстройства?!

– Ну да, провели бы психоанализ, разобрали бы меня по частичкам, нашли самое тёмное моё «Я» и наказали бы его. Помните, как в фильме «Опасный метод», где снималась Кира Найтли [1], – сказав это, она заулыбалась.

Я же на несколько секунд выпал из реальности, но, услышав её тихий смех и слова: «Я шучу…» – поддался этому настроению.

– Просто сейчас появилось желание шутить, – сказала она.

Я почувствовал, как волна удовлетворения расплывается во мне, и ответил:

– Раз у тебя появилось желание шутить уже на первом сеансе – значит, мы на верном пути!

Она кивнула, слегка прищурилась и посмотрела на меня пристально, отчего я снова ощутил раздражение. А Аня, как будто почувствовав это, уже серьёзно спросила:

– Я могу идти?

Я кивнул, она плавно прошествовала до двери и обернулась уже на выходе.

– Я буду с нетерпением ждать следующий встречи.

Я снова кивнул, вдыхая наэлектризовавшийся воздух кабинета, а оставшись один, тут же позвонил в ординаторскую, чтобы уточнить: кто из психиатров собирается вести её. Получив ответ, я распорядился:

– Открепите. Теперь заниматься Тегельской буду я.

Дневник Анны

Здравствуй, дневник.

Я наконец-то придумала, где ты будешь проводить время, пока меня не будет рядом. Специально для тебя я сделала аккуратный надрез с нижней стороны матраса, и теперь ты будешь храниться там. Главное, успевать вовремя тебя прятать. Любопытных много…

Кстати, об этом.

Меня уже замучили вопросами о моей зависимости, все хотят знать, что и как было.

Тему употребления реабилитанты смакуют с удовольствием. Это у них называется «покатать тягу». Каждый вечер все разбиваются на небольшие группки, и понеслось… Наркоманы очень любят вспоминать приходы.

Тишина…

Жгут…

Баян [1]…

И всё – ты уже в другой реальности…

Очень плохо, если в этот момент кто-то потревожит. Они говорят, что кайф тогда будет обломан полностью.

А ещё они рассказывают про какую-то «шизу». Я так поняла, что это – вроде нашего абстинентного синдрома, только у них это сопровождается ещё маний преследования: им кажется, что за ними следят.

Наркоманы немного отличаются от нас.

Гордятся, что ли своей зависимостью?

Алкаши для них – слабаки.

А ну-ка попробуйте пустить один шприц на пять-шесть человек, да и ещё и не зная наверняка, есть ли среди вас «вичевые» [1].

Героизм!

Я не ёрничаю, дневник, просто это всё так преподносится.

В общем, они обсуждают темы, вспоминают прошлые марафоны и смеются. Они почему-то все весёлые. Или это только здесь?

Наша же компания «алконавтов» – нервная. Настроение у всех скачет, давление артериальное мучает, и постоянно хочется, чтобы рядом был стаканчик с кофе. Можно пить, конечно, и воду, но кофе в приоритете. Врачи называют это странным словом «компульсив» [1].

А ещё – еда. Все постоянно голодные. И могут есть и за себя, и за того брата.

Примерно через месяц-два пребывания здесь девчонки-алкоголички поправляются как минимум на 10 килограмм. Мне рассказывали, что одна – даже на тридцать!

Я пока держусь в одной поре, но кто знает, как меня понесёт на волнах реабилитации.

Первые дни я замыкалась, мне казалось, что я не такая, как они. Да и сейчас ещё кажется, только теперь я чувствую сомнения.

Общаюсь разве что с Диной, но она какая-то непостоянная! Бывает, вспоминает дом, детей и говорит, что её место в могиле.

– Ты не представляешь, что я творила! – ноет она. – Я засыпала, когда полугодовалый сын лазил по подоконнику, а окно открыто было. Ужас! Как представлю, что он мог выпасть! Муж у меня – урод: знал, что мне пить нельзя, а сам таскал домой алкоголь. Сидит пивко попивает вечером. А я рядом сижу. Гондон. Он потом смотается на работу, а я – в магазин.

Она про многое ещё рассказывает из прошлой запойной жизни. Но иногда я ловлю себя на мысли, что не слушаю её. Мне неинтересно.

Почему? Не знаю…

Наговорившись, Дина убегает на свидание. Здесь они запрещены строжайше. Но она с этим парнем – кажется, его зовут Саша или Вова? – тырится по кустам, а потом полночи рассказывает мне какой он хороший и, что, возможно, они вместе выйдут из Центра раньше срока. Во всяком случае, он её зовёт. Иногда она вскакивает с кровати, чтобы посмотреть на мою реакцию. И я сонно поддакиваю ей, но почему-то мне её немного жаль.

Хотя…

Не её жалеть надо – себя.

Меня по-прежнему часто посещает безразличие, как будто в душу добавили анестетик. Я даже не могу заплакать, когда психологи пытаются узнать о моём прошлом.

Я аккуратно веду официальный дневник, но я не знаю, что туда писать. Несколько предложений – и всё. В основном о том, как прошёл день: «Были на огороде… Пололи грядки… Заели комары…». А ещё: «Я была на беседе с Олесей, и мы разговаривали о моём детстве, и после я об этом думала…». Или вот ещё: «С девчонками всё складывается хорошо. Все приветливые, и я нашла с ними общий язык. Хорошо, что у нас здесь режим. Я привыкаю быть ответственной…».