Читать книгу: «В Одессу на майские», страница 2

– А зачем же вы едете на митинг? – удивилась Ира.

– Мы против олигархической власти, поэтому сейчас мы с вами!

– Ну, ты строг, – повернулся к ним Петька, – ты мне Ириску не пугай.

– Я не боюсь, – улыбнулась та, – а где же Рома– Терминатор?

– Он же нашего великого Владимира прочит на должность царя, зачем же он поедет на митинг? – рассмеялся Павел. – Он со своей Ольгой, наверное, сейчас гимн «За царя и Отечество» репетирует. Я у него на тумбочке текст видел. Мы с ним в одной комнате живем.

– Ну и как он? – поинтересовалась Ира. – Тебя за монархию агитирует?

– Пытался на первом курсе, но теперь отстал, видит, бесполезно, но своей офицерской дисциплиной просто забодал. Встает в шесть часов, в любой мороз открывает форточку и делает зарядку, потом идет обливаться холодным душем, а потом долго отфыркивается, не давая спать.

– Я бы его урыл, – беззлобно сказал Петька.

– Мы с дружком как-то хотели сделать ему темную, но он, собака, хоть на вид и хилый, но оказал нам отчаянное сопротивление. Терминатор, одним словом. Плюнули, и стараемся не замечать этого чокнутого патриота, – сказал Пашка и, нажав на газ, стал проводить своего боевого коня по узким просветам, между стоящими во дворе машинами.

– У вас, походу, здесь одни буржуи живут? – поинтересовался Глеб, – вон, сколько машин наставили.

– Да нет, средний класс, – ответила Ира.

– Это сейчас так называют – «средний класс», а раньше их звали «буржуи», – наставительно произнес Матрос.

– Скажи, Глеб, а как тебя в коммунисты занесло? – поинтересовалась Ира.

– У меня в роду все коммунисты: отец, дед и прадед, – ответил с достоинством Глеб. – Когда в нашем городке последний завод закрыли, где отец слесарил, я тоже в коммунисты записался. Мне тогда только шестнадцать было. Не брали! Мол, комсомолец, но я настоял.

– Твой Зюганов – сам буржуй, наверняка, у него уже свой свечной заводик есть, – перебил его Петька. – Только создает вид, что он оппозиция, а вот протестовать против нечестных выборов не стал, так, вякнул что– то в своей манере, и все.

– Да, он уже свое отжил, и мы, молодые коммунисты, готовимся его переизбрать, но их гвардия пока сильна.

– Ириска, ты не обращай внимания на его важный вид, – опять влез с замечанием Петька, – знаешь, как он ржет, когда его щекочешь, вся общага содрогается. А так, ничего, тихий, по утрам зарядку не делает. Оно и понятно, коммунисты они все лентяи, чего он себя утомлять будет?

– Почему это лентяи? – не меняя важного тона, спросил Глеб.

– Это только от лени могла прийти в голову идея о коммунизме, – засмеялся Петька. – Коммунизм – это общество, где кто хочет, тот работает, а кому в лом – нет. Я понимаю, как мог стать коммунистом Глеб. В стране полно тех, кто вспоминает, как говорится, в нетленке о Масяне: «Я-то в Советском Союзе о!». А вот как Терминатора занесло в монархисты, ума не приложу!

– Его один мужик, преподаватель философии, завлек, – ответил ему Паша. – Они же у нас в универе все даже не из прошлой, а из позапрошлой эпохи. Песок сыпется, а дух горяч. Ромка– Терминатор – человек честный, патриотичный, вопросы ему задавал, потом согласился водный зачет сдать, вот и стал монархистом.

– Как это, водный зачет? – удивилась Ира.

– А этот гриб, не смотри, что древний, а морж. Он студентов в Крещение водит на Неву в прорубь окунаться. Кто окунулся, тому зачет или даже экзамен по философии. А наш идейный Терминатор даже, получив законную пятерку, поперся окунаться. Ну, понятное дело, его этот морж сразу в ряды монархистов зачислил. Недавно поручил ему сделать доклад на тему: «Алкоголизм – грозное оружие против России». Терми сидит, пыхтит и описывает эту сугубо национальную проблему.

– Боже, как интересно у вас! – воскликнула Ира, а у нас в девчачьих группах ничего такого нет.

– Понятное дело, Ириска, зачем вам прорубь с головой? Вам только, зажмурив глаза, нужно окунаться в любовь! – повернул к девушке Петька свое веселое и лукавое лицо.

– А вот и нет, – надула губки Ира, почему-то обидевшись на дружка.

Так с шутками и прибаутками они добрались до центра города и, петляя по улицам старого города, стали приближаться к площади Пушкина, где должен был начаться митинг «За честные выборы». Город в этот воскресный майский день практически вымер. Питерцы, измученные долгой зимой, уехали на дачи сажать огороды, просушить свои загородные дома, а заодно проветрить свои легкие чистым лесным воздухом, вытеснив оттуда накопленные за зиму выхлопные газы. Благодаря этому, улицы были практически пустыми, и ехать по ним было приятно даже на нещадно чадящем «Жигуленке».

– Паша, а где ты купил эту машину? – поинтересовалась Ира.

– По случаю, у нашего дворника-таджика, – ответил за приятеля Петр.

– Не слушай его Ириша, это он от зависти так говорит. Он бы тоже не прочь за руль сесть, но боится, что заболтается и влипнет куда-нибудь. Машину я купил не у дворника, а у комендантши общежития. У нее муж умер, а машина осталась и стояла в гараже. Ей деньги были нужны, у меня было пятьсот баксов, остальные постепенно отдал. Вот, теперь езжу, а машину она разрешила в том же гараже держать, пока не продаст, или пока гараж не снесут. Последнее вероятнее, весь город теперь зачищают от этих построек, хотя народ и противится. Так что постоит мой мерин под крышей, пока себе новую тачку не куплю.

– Ничего себе, как живут студенты! – удивилась Ирина. – О новых машинах мечтают!

– Кто как! – возразил Петька. – Вон Матрос с хлеба на воду перебивается, не желая работать на мироедов. Ведь так, Глебушка?

– Да, я отказываюсь участвовать в эксплуатации народа! – гордо повернув голову к Ирине, ответил Глеб. – И машина мне тоже не нужна, от таких машин только одно загрязнение окружающей среды. Их прокат надо запретить.

– Ах, запретить! – воскликнул Пашка и, резко затормозив, предложил:

– А ну, выметайся!

– Да ладно тебе, Глеб пошутил, это он в тебе классового врага видит, вот и болтает, а кататься на машине любит, правда, Глеб? – заступился за соседа по комнате Петя.

Глеб буркнул себе под нос что– то примирительное и через пять минут Павел уже парковал свою машину на стоянке Витебского вокзала. К площади Пушкину пришлось пробираться через шеренгу омоновцев.

– А митинг разрешен? – опасливо поинтересовалась Ира.

– Митинг разрешен, а вот шествие – нет, – ответил уверенно Петя, – в инете читал. А зачем нам шествовать? Постоим, покричим – и все.

На площади уже собралось значительное количество митингующих. В основной своей массе это была питерская интеллигенция: утонченные питерские старушки и старички с бледными от старости лицами, хорошо одетые молодые люди со всеми признаками офисного благополучия, студенты всех мастей, среди которых выделялись хипстеры, так называли обеспеченную городскую молодежь, исповедующая западную культуру и образ жизни.

– А и детсад здесь, – усмехнулся Глеб, – как без него!

– Какой детсад? – свысока поинтересовалась его спутница Татьяна, покачиваясь на высоченных каблуках, верной примете провинциалки.

– А вот эти парни в детских одеждах и с подгузниками, – ответил с откровенным презрением Глеб.

Хипстеры, действительно, отличались от остальных парней и полудетской одеждой с обязательными вязаными шапочками с бубонами, огромными шарфами на шее, и школьными рюкзачками за спиной.

– Они что, реально с памперсами? – продолжала расспрашивать Татьяна.

– А с чем же еще? Видишь, у них мотня висит сзади на джинсах. Это чтобы там подгузник умещался. У нас один такой чмошник есть. Только ленивый не прикалывается к нему с вопросом: «А ты подгузник давно менял, а то запах какой-то…»

– Да, есть у нас такой чувак, – поддакнул Петр приятелю, – в принципе, он парень ничего, но какой– то заторможенный. На занятия ходит от случая к случаю, но каким– то образом умудряется сдавать экзамены. Зачем пошел в машиностроители, не знает, техникой не интересуется и всем своим видом показывает, что в группе он человек случайный. Говорит, что хотел стать музыкантом, но папаша, имеющий небольшой заводик, заставил его идти в технический универ, учиться на инженера, чтобы продолжить его бизнес. Вот этот страдалец и мучается. Как по мне, так он дурак, что может быть лучше профессии инженера– механика?

– Инженер-экономист, – ответила ему Ирина, зная, какая тирада последует потом.

– Кто экономист? – возмутился Петя. – Ты мне скажи, кто придумал все, что мы видим вокруг: автомобили, мотоциклы, экскаваторы, трактора, снегоуборочные машины?

– Машиностроители. Наверное, машиностроители, – покорно отвечала подружка.

– Правильно! Какой от вас, экономистов, толк? Что вы будете экономить, если мы ничего не будем производить? Для девчонки, конечно, такая специальность подойдет, а из мужика бухгалтер, как из шахтера балерина. У вас на экономике одни хипстеры учатся, только этот Дениска отирается на машиностроительном факультете, не понимая своего счастья.

– Петька, уймись, дай послушать, что люди говорят, – одернул друга Павел.

– Да что там слушать, все твердят, что выборы президента прошли с большими нарушениями, что народ против него, потому что экономика страны в стагнации, – возразил ему Петр. – Знаешь, Ириска, что такое стагнация?

Ира знала, что стагнация – это застой, но особого неудовольствия у нее это не вызывало. Здесь, на площади, ей было радостно, что наконец– то она повзрослела и голосовала вместе со всеми за того кандидата, о котором даже в ее группе спорили. Одни говорили, что он олигарх и знает, как обогатить страну, а другие говорили, что он знает, как обогатиться за счет народа. Ира была из первых, тем более, и ее друг был за него. Теперь они стояли вместе здесь на площади, протестуя против того, что их избранник набрал так мало голосов. Все собравшиеся были уверены, что в их продвинутом Питере этот кандидат должен был победить. Ира вместе со всеми покричала «Позор, позор!» и ее, как и всех собравшихся, распирало от чувства своей причастности к истории, к возможности написать свое слово на ее страницах. В речи, звучащие с трибуны, ребята особенно не вслушивались, а потому пропустили слова организаторов о том, что митинг закончился. Когда толпа зашевелилась и двинулась в сторону метро, увлекаемые потоком друзья присоединились к ней, чтобы выйти к автостоянке у вокзала, где был припаркован Пашин автомобиль. Пройти надо было всего метров сто по довольно широкой улице, но что– то вдруг застопорилось этом движении, и к тому времени, когда их компания практически поравнялась со входом в метро, навстречу им стали активно протискиваться молодые люди со словами:

– Валите, там ОМОН!

– Ну и что, мы же ничего не нарушили, – смело заявил Петька, продолжая двигаться вперед, крепко держа за руку подружку. – Сейчас из толпы выйдем, а там уже и машина. Не бойся!

Людским потоком от них отнесло Глеба с Татьяной и Пашку, а потом какой– то непонятно откуда взявшейся турбулентностью прибило к железным щитам ОМОНа. Ира даже не успела перепугаться, как мимо нее пролетело что– то темное и обрушилось на плечо Петьки с криком:

– Сказано, шествия нельзя! Нарушение!

Петька, присев от боли, пытался объяснить, что они не шествуют, а идут к своей машине, за что опять получил по спине и в последний момент успел подставить руку под резиновую дубинку, которая вот– вот должна была обрушиться на спину его девушки.

– Ирина, беги, – последнее, что услыхала она перед тем, как голова Петра мелькнула уже за касками Омоновцев, окруживших несколько парней и оттеснивших их к стоящим на улице автозакам.

Ее, лишенную поддержки друга, закружило в толпе и втолкнуло в вестибюль метро, растрепанную и помятую, с надорванным рукавом куртки. В любом другом случае она бы зарыдала, но сейчас слез не было, а была какая– то странная собранность, давшая ей возможность протиснуться на эскалатор метро, а потом добраться до дома, скрывая от прохожих порванную одежду и насмерть перепуганные глаза. Только очутившись дома, в своей уютной комнатке, она зарыдала, смывая слезами пережитый стресс.

– Что с тобой? – влетела в комнату мама. – Петя обидел?

Однако дочка отчаянно покрутила головой, чтобы дать понять, что нет, не он.

– Что с тобой? – зашел в комнату отец. – Что за слезы? Этот паршивец обидел? Да я его…

– Нет, не он! Не трогайте меня, оставьте в покое, – сумела выдавить из себя Ирина и опять зашлась в рыданиях.

Под вечер, уже напившись валерьянки, она начала что– то соображать, и первая мысль, которая заставила ее опять разрыдаться, была: «Петя в тюрьме!» Судорожно нащупав телефон, она набрала его номер и услыхала казенный голос: «Телефон находится вне зоны доступа. Позвоните позже или оставьте сообщение». Ира набрала номер Павла и услышала те же самые слова. Ответил ей только Глеб, номер телефона которого она когда– то записала под диктовку Петьки на случай, если его надо будет немедленно найти, а телефон будет или разряжен или не оплачен.

– Алло! – услыхала она густой баритон Глеба. – Я слушаю.

Ира была счастлива. Петька где– то рядом, может быть, вышел на кухню или принимает душ. Даже успела обидеться на невнимание друга, что тот не перезвонил ей сразу, как пришел домой.

– Глеб, позови Петю, пожалуйста, – попросила она.

– А его нет!

– А где он? – спросила Ира и почувствовала, как холодок пробежал по всему телу.

– Его забрали и посадили в автозак. Ты что, не видела?

– Видела, – эхом отозвалась Ирина, – но я думала, что его уже отпустили.

– Если и отпустят, то не раньше, чем завтра утром, да и то, если повезет, – ответил Глеб.

– А ты дома? – зачем– то спросила девушка.

– Дома, в общаге, ужин готовлю. Пашка поехал к родне за город. А что?

– Я просто так спросила, – ответила Ира и поняла, что ее что– то задело в ответе Глеба, то ли раздраженный тон, то ли тот факт, что они в общаге, а Петька где– то там, в холодной и страшной тюрьме.

Тюрьмы она боялась панически. Ужасы этого заведения постоянно демонстрировали в заполнивших телеэкраны детективных сериалах, где главный герой или героиня обязательно должны были пройти через жестокие испытания казематом.

– Как ты думаешь, где его искать? – спросила она, набравшись сил.

– Где– где, в полиции, куда повезли. Я не знаю, да и тебе не советую узнавать. Все равно не скажут, только проблем себе наживешь. Отпустят, в прошлый раз же отпустили.

Этот совет только подхлестнул Ирину. Она засела за компьютер, нашла номера телефонов отделений полиции города и стала методично все обзванивать, задавая один и тот же вопрос: «Скажите, пожалуйста, нет ли среди задержанных Петра Андреевича Шкодина?» Какова же была ее радость, когда в одном из отделений ей ответили, что есть. На вопрос, когда же его выпустят, она получила ответ, что после выяснения обстоятельств задержания. Быстро собравшись, Ира кинулась в это отделение милиции, но разговаривать с ней там не стали, только подтвердили факт задержания Пети.

– Что же ты, девушка, за своим женихом не смотришь? – нахально улыбаясь, спросил ее дежурный полицейский. – Я бы сидел возле такой красавицы как ты, а не по митингам бегал. Может быть, не даешь, потому и ищет другие способы разрядиться?

От этих слов Ирину бросило в жар, и она, сдержавшись, чтобы не нагрубить милиционеру, уехала домой. Ира забылась сном только под утро. Из этой непрочной дремоты ее вернул в реальность телефонный звонок.

– Это я, Петр. Все нормально. Как ты?

– Где ты? – закричала в трубку Ира, потом стараясь сдержать слезы, подступившие к горлу, она замолчала.

– Не плачь, я в общаге.

Голос в трубке звучал глухо и невнятно. Это настораживало и не давало полностью ощутить радость от того, что он нашелся.

– Петя, что с тобой? Я сейчас приеду.

– Не надо, не приезжай, потом встретимся, – ответил ей все тот же глухой голос. – Я звоню потому, что Глеб сказал, что ты волновалась. До встречи.

Услыхав в трубке короткие гудки, Ира поняла: надо ехать, что– то не так. Она не помнила, как добралась до общежития, где жил Петр, как прорывалась через стойку вахтера, которому кричала, что надо спасать человека, как ворчала ей в след вахтерша:

– Все вы тут спасительницы, отбоя нет.

Она была здесь однажды. Петя пригласил отметить Восьмое марта. Посидели славно, но когда Ира обнаружила, что комната вдруг опустела, и они остались с Петькой одни, она, усилием воли остановив непривычное кружение в голове от выпитого вина и сославшись на то, что надо на минутку выйти, выскользнула за дверь, прихватив вещи. На следующий день он даже не зашел к ней на перемене, а позвонил только под вечер, спросив:

– Что, испугалась? А зря, я же не маньяк.

Тогда они помирились. Сейчас она каким– то шестым чувством нашла его неприметную дверь на четвертом этаже в длинном тусклом коридоре. Постучала и тут же вошла. Петр лежал на кровати, вытянувшись во весь свой немалый рост. Глеб доедал яичницу, сидя за столом, заваленным грязной посудой, хлебом и книжками.

– Хорошо, что пришла. Петька в неадеквате. Лежит, молчит. Может быть, ты его разговоришь, а я пошел на лекцию. Гришка – наш третий жилец, дома, в Череповце, – зачем– то добавил он, уже держась за ручку двери.

Ира подошла к кровати и первое, что увидела, устремленный мимо нее в потолок странный взгляд друга. Особенно поразили его глаза, пустые и безучастные, один из которых, полуприкрытый веком, был заметно меньше другого.

– Петя, что с тобой? Ты болен? – присела к нему на кровать Ира и положила свою ладонь на его руку, – ты не выспался?

– Не надо меня расспрашивать, – ответил парень, высвобождаясь. – Не надо было приходить. Я не хочу, чтобы ты меня видела таким.

– Я хочу тебя видеть любым – больным и здоровым, грустным и веселым, – понимаешь, любым! – заговорила Ира. Ее слова лились легко, и сами складывались в фразы. – Я чуть не умерла вчера, когда не могла найти тебя. Потом обзвонила все ментовки и нашла. Поехала туда, но меня к тебе не пустили, и вынудили уйти.

– Спасибо тебе, конечно, но пойми, после того, что они сделали со мной, я не должен быть рядом с тобой. Я недостоин тебя, я не смогу тебя защитить, я просто ничтожество.

– Что они сделали? – упавшим голосом спросила Ира.

Перед глазами всплыли страшные картины, которыми развлекало телевидение, о зверствах уголовников над теми, кто первый раз попал в тюрьму. Это было страшно, гадко и совершенно невыносимо. В такие моменты она закрывала глаза, чтобы спрятаться, не видеть этих кадров, чтобы потом не мучиться отвратительными видениями. Неужели, такое произошло с ее другом?

– Нет, меня не насиловали, – успокоил ее Петр, – понимаешь, меня унизили. Меня, которого никогда и никто не унижал, сейчас унизили. Если бы ты слышала, как со мной разговаривал следак! Создавалось впечатление, что перед ним сидит отмороженный гопник, которого поймали за руку. Он не называл меня ни по фамилии, ни по имени, а только всякими мерзкими словами: урод, пидор, гнида и прочее – вспоминать неохота. Это в фильмах они все такие правильные, а на деле просто фашисты. Где их только таких берут? Как рождается на свет такая категория людей, которым доставляет удовольствие унижать людей? После этого допроса я понял, что я никто, просто жалкая тварь, которую можно ни за что, ни про что посадить, обругать, растоптать, бросить в тюрьму. И никто, понимаешь, никто, за меня не заступится. Правильно мне отец говорил, что в наше время лучше не попадать в полицию ни в качестве свидетеля, ни, тем более, в качестве обвиняемого. Он считает, что в нашей стране нет правды, а есть только деньги. Если их нет, ты никто! Я слушал его и думал: «Ну вот, опять пошла ностальгия по Союзу». Однако ведь был в Союзе и Гулаг (я, представь себе, прочел Солженицына, нам его задавали как внеклассное чтение), но я был уверен, что все это было в том далеком сталинском прошлом, а теперь в нашей демократической стране такого не может быть по определению. Оказывается, все есть, просто не в такой степени. По-прежнему, любой человек, даже невиновный, может быть арестован, задержан, упрятан, и по-прежнему там, за тюремными стенами он никто, просто жалкая дрожащая тварь!

– Я не поняла, за что тебя задержали, мы же ничего не делали? – тихо спросила Ира. – Митинг же был разрешен.

– Митинг да, а вот шествие – нет. И доказать им, что мы просто в толпе людей пробирались к своей машине, было невозможно. Когда услышали про машину, вообще разорались, что они менты, верно служащие государству, машин не имеют, а какие-то поганые сопляки, разъезжают на собственных автомобилях. Допытывались, кто еще со мной был. Я не ответил – ударили пару раз по почкам, но потом, видимо, запал пропал. Видимо, было слишком много задержанных, и они, по всей видимости, устали их допрашивать.

– А как тебя отпустили?

– Этого я не понял. Может быть, потому что не было на меня заказа, как говорил этот чел, организатор, который вместе со мной в автозаке ехал. Им первачки не нужны, они активистов отлавливают. Простых участников забирают для того, чтобы запугать, превратить из несогласных в молчащих. Чтобы они, попробовав дубинки и жесткость нар, десятой дорогой обходили всякие митинги, а вот с активистами не церемонятся. Меня тоже хотели записать в активисты, пробив по базе, что я уже однажды был задержан. Пытались на меня навесить организацию митинга, нападение на ОМОН, но потом как-то отвлеклись или уже план по задержаниям выполнили.

– Но ты никого не трогал, я же видела! Я бы пошла в свидетели, что ты никого не бил! – запричитала девушка.

– Никуда ты не пойдешь. Это никому не надо, они сами знают, что я никого не трогал, что это они меня били, я им синяк на руке показал, куда дубинка омоновца попала.

Петька закатал рукав и показал Ире огромный багровый кровоподтек на левой руке, которой он ее защитил. Этот синяк так поразил ее, что она, сама от себя не ожидая, схватила руку друга и стала целовать ее, и заговаривать боль, как это делала в детстве мама, утешая ее, ударившуюся и плачущую.

– Ну, что ты Ириска, что ты, – гладил он ее по голове другой рукой, – мне же не больно, мне просто противно, что я теперь не человек.

– Выкини эти глупости из головы, – зашептала она, – ты самый лучший на свете человек, и, склонившись над ним, стала целовать его глаза, губы, шею, чувствуя, как просыпается жизнь в ее любимом.

Как, откуда у нее взялся этот запас нежности? Эта нежность залила ее всю, сделав смелой, страстной женщиной, которая была готова на все. Потом они лежали, утомленные и растерянные от того, что с ними произошло, глядя на блики солнца на давно небеленом потолке. Немного погодя, уже придя в себя, лежали, обнявшись, шепча друг другу нежные слова. Петька порозовел, и глаза его стали опять одинаковые, а Ира, ничего толком не ощутив от состоявшейся близости, но осознав, что она теперь перешла в новое качество, ни о чем не жалела.

– Я люблю тебя, – повторяла она время от времени.

– Ну вот, я же говорил, что ты меня полюбишь, Ирисища, а ты сопротивлялась, – опять забалагурил Петька, – а я тебя люблю с той самой минуты, когда ты вошла со своими глазищами к нам в аудиторию. Ты знаешь, что у тебя глаза как у газели, испуганные и любопытные?

Обнявшись, глядя друг другу в глаза, они долго перебирали подробности той встречи на занятиях, и то чувство, которое одновременно проснулось в их душах. Время летело незаметно, и вскоре в коридоре послышались шаги возвращающихся с занятий студентов.

– Ой, надо вставать, – забеспокоилась Ирина, – а то вдруг Глеб вернется.

– Не волнуйся, не вернется. Он мой должник по гроб жизни, его Танька уже с Нового года вместе с нами живет, – опрометчиво ляпнул Петька.

– В смысле чего? – переспросила Ира.

– В смысле того, что ее отчислили из института, и она боится ехать к себе домой в Великие Луки. Вот и живет у нас в комнате.

– Как живет, просто так, вместе с вами? – удивилась Ира.

– Да, вместе с нами. Тут многие так живут, парни у девчонок, девчонки у парней. Общага!

– И ты тоже с кем-то тут жил? – напряглась Ирина.

– Я нет, но буду жить с моей девочкой Ириской, – просто ответил Петька, опять увлекая ее в новые, не неизведанные ранее ощущения.

– Нет, не буду я тут жить! По-моему, это странно и противно, вот так, на глазах друг у друга… – сказала Ирина, уже собираясь уходить.

– Ты прямо как Марина Сергеевна. Она как узнала, что в общаге все вперемешку живут, долго не могла опомниться и тоже все время повторяла: «Как это можно? Как это можно?»

– Зачем же ты ей об этом сказал?

– Это не я. Есть у нас одна девчонка. Я, говорит, этого Серегу знаю хорошо, он уже год с моей соседкой в нашей комнате живет. Сергеевна просто в осадок выпала. Что сделаешь, старое поколение! Моя бабушка говорит, что они все невинными замуж выходили.

– А я? – эхом отозвалась Ира.

– И ты, – ответил ей Петька, – ты же теперь моя жена. Понимаешь?

– Жена… – растерянно протянула девушка и еще крепче прижалась к любимому.

Чувственность, которая поселилась в ее теле, неосознанно для нее самой требовала все новых и новых объятий, все новых и новых ласк, удовольствия ощущать своего любимого. О том, что ее жизнь может кардинально измениться, зародись от этих ласк в ее чреве ребенок, не бросит ли этот лихой и веселый парень ее после всего этого, Ира как-то не думала. Ей было все это безразлично, ей просто было хорошо от того, что он рядом, что можно целовать его глаза, можно гладить его упругие бицепсы, можно слушать его голос. Она стала его частью.

Он не был так невинен, как она. У него, симпатичного и веселого парня, отбоя от подружек не было с первого дня общежитейской жизни. Особым спросом он пользовался у старшекурсниц, которые, пережив первые приступы внимания к себе и не сумев зацепиться за одного из парней, продолжали искать того, кто будет их любить. С одними он просто целовался с другими, наиболее доступными, занимался любовью, не придавая этому большего значения, чем обычному массажу, который ему – спортсмену – делали в легкоатлетической секции. Это было приятно, но не более того. Ни к кому он не прикипал ни душой, ни телом. Эта же девочка, которая смотрела на него большими как у газели глазами, вызывала у него удивительную нежность, и он понимал, что это надолго. И ему совсем не хотелось ее обидеть. Когда Пете исполнилось шестнадцать, отец, заметив его интерес к девчонкам, провел с ним беседу и объяснил ему, что должен сделать мужчина для своей женщины – это не обидеть ее и не оставить один на один с последствиями их любви.

– Имей в виду, если обрюхатишь какую-нибудь девчонку, женю на ней и ее в дом приму. Так что думай, что надо делать, чтобы не стать молодым отцом, – говорил полковник, строго сведя кустистые брови.

– Да, ладно, батя! Зачем мне дети? Я еще сам дите, как говорит бабуля, – отшучивался Петька, но все же почитал в инете, как не стать отцом. Сейчас же ему, девятнадцатилетнему, казалось, что он уже совершенно взрослый, и может себе позволить создать семью с этой удивительной девочкой и завести в доме такую же маленькую глазастую дочку, как и она сама.

– Ты не бойся, мы сразу поженимся, если появится ребенок, шептал он в маленькое ушко подружки, но его пока не будет, это я тебе обещаю. У нас будет самая красивая свадьба на свете, а ты будешь самой красивой невестой. Я все сам заработаю, а если понадобится, кредит возьму.

– Да, – отвечала она тоже шепотом, – но кто его тебе даст? Нам на занятиях говорили, что кредиты дают только людям с нормальным доходом.

– Увидишь, будет у меня доход, будет свадьба, и будет роскошная квартира и большая семья! А еще мы будем постоянно путешествовать и объездим весь мир. Наша страна развивается, здесь теперь каждый может себя проявить и все заработать.

– Класс… – радостно отвечала она и представляла себе это чудесное будущее, но тут же спросила. – А зачем же ты тогда на митинги ходишь, если все и так хорошо?

– Вот ты, Ириска, оказывается вредная, – растрепал Петька ее темные, слегка вьющиеся волосы, – я тебе про светлое будущее, а ты – митинги. Да, я хожу туда, потому что хочу, чтобы Россия была не монархией, как мечтает Терминатор, не тоталитарным государством, как задумал Глеб, а демократической страной. Чтобы была свобода слова, чтобы соблюдались законы, чтобы всякие поганые менты не издевались над человеком, не превращали его в тварь бессловесную. Посмотри, на западе чуть чего народ сразу на улицы валит, по любому поводу топами идут. Нас же собралось несколько сотен, ни кричали, общественный порядок не нарушали, а попали в СИЗО, как хулиганы.

Петька опять загрустил и, отвернувшись от подружки, замолчал, уставившись глазами в потолок.

– Пека, прости! – обняла его Ирина. – Все наладится, все будет хорошо!

– Как ты меня назвала? – оживился Петька и всем корпусом развернулся к Ирине.

– Пека. Так в Финляндии называют Петек. Я там в языковом лагере летом после девятого класса была.

– Пекой звали твоего финского дружка?

– Нет, так звали нашего учителя английского, немолодого финна с большой лысой головой, но он был таким милым и таким добрым, что и мне захотелось так назвать тебя.

– Ну, тогда лады, ты – Ириска, я – Пека, – быстро согласился Петька. – В этом даже что-то есть. Зови, разрешаю.

Сделав небольшую паузу, он опять замитинговал:

– Ты должна понять, что я хочу, чтобы меня уважали. Не надо любить, уважать надо. Горький так говорил. Мы его что, напрасно в школе учили? Я хочу, чтобы соблюдались мои права, чтобы один чел, однажды взобравшись на трон, не присох к нему намертво. Пусть он замечательный, умный, демократичный, но пусть уступит свое место другому. Даже роботы снашиваются, даже они могут совершать ошибки, а это человек. Одним словом, пусть будет движение вперед. Поняла?

– Поняла, – ответила Ириша.

– Ты со мной?

– Да, – кротко ответила девушка, – с тобой.

Петя, в любой компании не забывал сказать о себе, что он одессит. Отчасти это было правдой, так как он родился в Одессе, где одно время служил его отец и где нашел себе жену. Потом долгие годы мать с отцом странствовали сначала по Союзу, а потом по России, выполняя свой воинский долг. Петя родился в Одессе, куда уехала рожать мама из Сибирского военного городка. Поехала туда, где было тепло, где жили ее родители и еще незамужняя сестра – Галина.

– Первое, что я увидел в этом мире, было море, – рассказывал Петька подружке. – Дача дедушки и бабушки была у самой воды, и они носили меня на руках вдоль прибоя, и волны убаюкивали меня. И потом каждое лето мы отдыхали только в Одессе. Уже нет бабушки и дедушки, но мы продолжаем ездить туда к моей тете, которая живет в родительском доме и поддерживает на плаву дачу. Вот будущим летом поедем в Одессу, ты увидишь, что это за город. Знаешь, как писали братья Катаевы? «Все человечество делится на тех, кто жил в Одессе и на тех, кто там не был. Причем, вторая часть не самая лучшая на планете».