Читать книгу: «Анри Бергсон», страница 11

«Материя и память»

В «Материи и памяти» не только развивается гносеологическая и антропологическая концепция, но и представлены, пока еще в общих чертах, метафизика Бергсона, его онтологическое учение. Бергсон изложил здесь своеобразную концепцию опыта, восприятия, которая легла в основу разработанного им позднее интуитивизма. Сформулированный им в диссертации вопрос о том, как возникает в сознании представление о «пространственном» времени, исследовался пока только в психологическом плане; теперь же необходимо было рассмотреть глубинные истоки такого представления. В связи с этим Бергсон поставил задачу прояснить механизм образования восприятий, их сложную природу, а тем самым развеять философские предрассудки, обусловленные превратной трактовкой данных явлений. В итоге он вышел за рамки философско-психологического анализа и занялся разработкой более широкой концепции реальности, рассмотрев не только человеческое сознание «изнутри», но и его отношения с внешним миром, осуществляющиеся через тело человека, через органы чувств (что и объясняет внимание Бергсона к психофизиологической проблеме). В центре его внимания оказалось, следовательно, выявление и описание уже не только непосредственных фактов сознания, но непосредственного отношения человека к реальности – как исходного пункта в развертывании надстраивающихся над ним познавательных форм. Каким образом осуществляется то первичное взаимодействие с миром, без которого было бы невозможно объяснить само существование человека как живого существа? Какие процессы при этом происходят и что собой представляет внешняя человеку действительность? В «Опыте о непосредственных данных сознания» Бергсон, как мы видели, размежевался с Кантом в вопросе о внутреннем созерцании, но принял мнение Канта о пространстве как априорной форме созерцания внешних вещей. Теперь же он продвинется дальше, поставив проблему условий внешнего восприятия, и попытается решить ее с позиции, близкой к прагматизму.

А это, в свою очередь, предполагает переосмысление процесса восприятия. Если видеть в восприятии «разновидность созерцания, приписывая ему чисто спекулятивную цель и направленность на некое неведомое бескорыстное познание» (с. 199), как традиционно поступали психология и философия, то не удастся объяснить удовлетворительным образом, как и почему сознание постигает материальные вещи. Процесс взаимодействия сознания с миром, по Бергсону, можно осмыслить лишь отвергнув созерцательную позицию и став на точку зрения действия. Применение предложенного им подхода, предупреждает философ, болезненно для сознания, так как заставляет отказаться от сложившихся привычек мысли. Ведь прежде всего нужно постичь опыт в самых его истоках, «выше того решающего поворота, где, отклоняясь в направлении нашей пользы, он становится чисто человеческим опытом» (с. 276). И там, у этого поворота, где опыт носит еще непосредственный, а не практический, т. е. утилитарный, характер, нам придется еще, по словам Бергсона, «восстановить из бесконечно малых элементов открывшейся нам реальной линии форму самой этой линии, лежащей за ними во мраке» (там же). Он сравнивает задачу философа с задачей математика, который определяет функцию исходя из дифференциала; поэтому и философское исследование нацелено в конечном счете на интегрирование из бесконечно малых «проблесков» реальности достоверного знания о ней. Запомним это рассуждение Бергсона: в дальнейших работах он довольно часто будет прибегать к данному сравнению, но именно здесь лучше всего объясняет его.

Если исходить, как подобает, из фактов опыта, то мы обнаружим, утверждает Бергсон, что все эти факты представляют собой образы, которые можно отнести к двум основным системам: материи и сознанию; это одни и те же образы, но свойства их, как увидим, существенно различаются в зависимости от того, в какой из двух систем они рассматриваются. В написанном гораздо позже предисловии к седьмому изданию «Материи и памяти» он так объяснил свою трактовку понятия «образ» (image), вызвавшую после публикации работы много недоумений и замечаний: «Под “образом”… мы понимаем определенный вид сущего, который есть нечто большее, чем то, что идеалист называет представлением, но меньшее, чем то, что реалист называет вещью, – вид сущего, расположенный на полпути между “вещью” и “представлением’’… Мы ставим себя на точку зрения ума, не знающего о дискуссиях между философами. Этот ум естественно верил бы, что материя существует такой, какой воспринимается, а поскольку он воспринимает ее как образ, считал бы ее, саму по себе, образом» (с. 160–161). Итак, непосредственное данное внешнего восприятия – это образ, и нужно рассуждать именно о нем, не ища за ним чего-то иного, какой-то особой реальности с таинственными свойствами. Здесь, правда, Бергсону можно было бы возразить: обыденный рассудок скорее все-таки верит в то, что вещи воспринимаются сами по себе, такими, какие они есть «на самом деле», он не называет их «образами», такой подход есть уже выражение философской позиции¹⁸⁴. Кроме того, термин «образ» предполагает постановку вопроса о том, чей это образ, что это за сознание, которое им обладает¹⁸⁵. Имеется ли в виду сознание наблюдателя, или иные сознания, в которых данный образ, как можно понять, будет тем же самым, или некое сверхчеловеческое сознание? Эти вопросы Бергсон пока не проясняет. Немного далее он скажет о том, что даже при отсутствии воспринимающего образы продолжают существовать, то есть обладают реальностью. Собственно говоря, сам термин «образ» в данном случае уже содержит в себе то, что автор хочет доказать: предпосылку об изначальной связи материи и сознания. В конце книги Бергсон объяснит, с чем связано использование этого понятия, позволившего ему занять искомую среднюю позицию между идеализмом и реализмом: «Мы уступили идеализму, признав, что всякая реальность имеет родство, аналогию, наконец, соотношение с сознанием, назвав вещи “образами”. Никакая философская доктрина, впрочем, если она находится в согласии с собой, не может избежать этого заключения» (с. 303). Но не будем забегать вперед и вернемся к нашему изложению.

Итак, Бергсон намерен, по его словам, исследовать материю еще до того разграничения между существованием и явлением, которое произвели и идеализм, и реализм. Но проблема материи, подчеркивает Бергсон, интересует его здесь не сама по себе, а лишь в той мере, в какой она связана с вопросом о взаимоотношении духа и тела, не получившим, с его точки зрения, надлежащего решения в философии. Он возвращается, таким образом, к проблеме, затронутой в «Опыте», но хочет докопаться до ее сути, выяснить, почему она неизменно возрождается в различных философских учениях и оказывается для них камнем преткновения. Соответствующие концепции, которые можно свести к двум основным разновидностям, «эпифеноменистской» и «параллелистской», на его взгляд, равно неудовлетворительны, поскольку приводят к одним и тем же неверным следствиям. «В самом деле, рассматриваем ли мы мышление как простую функцию мозга и состояние сознание как эпифеномен церебрального состояния, или же считаем состояние мышления и состояние мозга двумя переводами на различные языки одного общего оригинала, – и в том, и в другом случае в принципе предполагается, что если бы мы могли проникнуть внутрь мозга, присутствовать при чехарде атомов, из которых состоит серое вещество, и если бы вдобавок мы обладали ключом к психофизиологическому отношению, мы знали бы каждую деталь происходящего при этом в сознании» (с. 162). Это представление и должно быть, по Бергсону, пересмотрено, если мы хотим определить действительные функции человеческого сознания и его отношения с миром.

Материя и чистое восприятие

Чтобы понять суть такого пересмотра, произведенного Бергсоном, нужно уже сейчас несколько прояснить его представление о материи (хотя оно станет более или менее отчетливым только к концу книги): оно играет важную роль в дальнейшей его аргументации. Полагая материальный мир, мы, по Бергсону, тем самым уже принимаем за данность совокупность образов, т. е., в обычной терминологии, предметов, которые всеми своими точками воздействуют на все точки других «образов». Они, следовательно, являются центрами сил, между которыми непрерывно осуществляются динамические взаимодействия. Бергсон рисует здесь картину реальности, подобную миру лейбницевских монад, с той важной оговоркой, что у него центры сил, в отличие от монад, не замкнуты в себе, не являются «безоконными», а, наоборот, постоянно влияют друг на друга. Это различие принципиально, поскольку у Лейбница монады духовны и, соответственно, непротяженны; такое понимание, обусловленное внутренней логикой концепции, приводило к определенным затруднениям, например при выяснении взаимоотношений феноменального и реального мира, в решении проблемы материи¹⁸⁶. Бергсон же, занимая иную философскую позицию, полагает, что центры сил существуют именно в материи. Динамические взаимодействия между ними, пронизывающие всю материю, он называет «чистым восприятием». Такое восприятие, будучи мгновенным, абсолютно непосредственно. Оно, следовательно, исходно; не нужно уже, как делали обычно философы, пытаться объяснять, как возникает восприятие, пытаться так или иначе связать его с материей. Его можно представить себе в виде силовых линий, проходящих через все центры сил во всех направлениях и связывающих друг с другом все предметы. «В известном смысле можно было бы сказать, что восприятие, присущее любой материальной, лишенной сознания точке, при всей своей моментальности, бесконечно более обширно и полно, чем наше, так как эта точка получает и передает воздействия всех точек материального мира, тогда как нашего сознания достигают лишь некоторые его части и некоторые стороны» (с. 180). Но почему же в таком случае мы не воспринимаем весь мир, почему наше восприятие ограничено? Ответ на этот вопрос равнозначен, по Бергсону, выяснению того, как и почему восприятие становится сознательным.

Предлагается следующее объяснение: среди множества наличных образов Бергсон выделяет те, которые подчиняются неизменным законам, называемым законами природы, и образы другого рода, представляющие собой живую материю. Последние отличает активность, способность к спонтанным реакциям, в результате чего вокруг этих «центров реального действия» возникает зона независимости, индетерминации. По мере развития и усложнения нервной системы эта область становится все шире. Если простейшее восприятие, свойственное живому организму, «едва ли удастся отличить от механического толчка, за которым следует необходимое движение» (с. 176), так как сфера воздействия здесь невелика и реакции непосредственны, то постепенно развивающееся живое существо начинает взаимодействовать все с большим числом предметов, сами воздействия усложняются, реакции становятся неоднозначными. Здесь уже возникает возможность выбора. И вся нервная система, соответственно, изначально нацелена именно на действие. Она «не имеет ничего общего с устройством, предназначенным производить или хотя бы даже подготавливать представления. Функция ее состоит в том, чтобы воспринимать возбуждения, приводить в движение моторные механизмы и представлять как можно большее число их в распоряжение каждому отдельному возбуждению» (с. 175).

Мозг и представление. Формирование конкретного восприятия

Как часть материи, человеческий мозг тоже представляет собой, с точки зрения Бергсона, особого рода образ. Но это означает, что из него нельзя вывести образ всего универсума, ибо тогда оказалось бы, что часть определяет собой целое, содержащее – все содержимое. Вместе с тем, образ мира у человека безусловно имеется. Откуда же он тогда берется? Эту проблему можно разрешить, заключает Бергсон, лишь признав, что представления обусловлены не мозгом – или, в более общем плане, что тело «не в состоянии породить представления» (с. 168). Бергсон осознавал, насколько непривычным и даже шокирующим может показаться подобное утверждение, противоречившее психологическим учениям его времени и многочисленным экспериментальным данным, которые использовались для доказательства связи мозговых и психических состояний. Он не пытался оспаривать эти факты, но дал им иную трактовку. Роль мозга состоит не в том, чтобы формировать представления, а в том, чтобы их различать и распределять, преобразуя полученные раздражения в движения: «Мозг оказывается орудием действия, а не представления» (с. 203). Или, в более общем виде: «Мое тело – предмет, назначение которого приводить в движение себя и другие предметы, – это, следовательно, центр действия» (с. 168). Бергсон сравнивает головной мозг с телефонной станцией, роль которой ограничивается только установлением какого-то контакта, соединения. Вновь и вновь он формулирует проблему, подходя к ней с разных сторон, уточняя отдельные моменты и пытаясь лучше разъяснить свое понимание. «…Если вся нервная система, от низших животных к высшим, ориентирована на все менее и менее однозначно заданное действие, то не следует ли думать, что и восприятие, прогресс которого определяется тем же самым правилом, тоже, как и нервная система, целиком ориентировано на действие, а не на чистое познание?» (С. 175.)

В таком случае восприятие – это своего рода динамическое отношение, связывающее «центры реального действия» с окружающими их предметами («образами»). Роль восприятия состоит первоначально и преимущественно не в познании, а в выделении тех частей материи, на которые мы можем воздействовать. Тогда сам процесс восприятия будет чем-то вроде отражения света, исходящего от вещей, причем восприниматься будет то, что может нас практически затронуть. Это можно пояснить так. Вот, к примеру, передо мной дерево в лесу. Оно, как часть материи, находится во взаимодействии со всеми ее остальными частями, причем в случае неживой материи такое взаимодействие, как говорит Бергсон, происходит «без сопротивления и без потерь». Когда данное дерево мне безразлично, я его не воспринимаю. Но если оно оказывается в сфере моего внимания, представляет для меня какой-то интерес, ситуация меняется. Воздействие, исходящее от дерева, словно бы наталкивается на мое тело как «центр индетерминации» и, встретившись с моей спонтанной реакцией, отражается обратно, на само дерево. Так возникает мое конкретное восприятие дерева, причем образуется оно в принципе не во мне, а в дереве: тот «образ», которым исходно является дерево, словно удваивается вторым образом, уже в обычном понимании: образом восприятия; при таком «отбрасывании назад» очерчиваются контуры направляющего свое действие предмета¹⁸⁷. В этом конкретизируется, кстати, и роль центрального «образа» – тела, виртуальное действие которого «выражается в кажущемся отражении им окружающих образов обратно, на самих себя» (с. 187).

Если рассмотреть подобное восприятие в чистом виде, то есть как не имеющее длительности, безличное и, соответственно, не отягощенное какими-либо впечатлениями прошлого опыта, то окажется, что оно могло бы «достигнуть одновременно непосредственного и моментального видения материи» (с. 178)¹⁸⁸ и, находясь в известном смысле не в нас, а в самих вещах, будучи причастно им, дает их достоверное отображение. Реальность внешних предметов схватывается в чистом восприятии «интуитивно» (с. 204), т. е. непосредственно. Здесь нет еще разделения на объективное и субъективное, они слиты воедино; субъективным восприятие становится лишь позже, локализуясь в определенном центре действия – теле. Теперь, благодаря реалистской позиции, сфера непосредственного знания у Бергсона существенно расширилась: непосредственно и, значит, достоверно не только то, что мы постигаем в собственном сознании, но и то, что дается внешними чувствами. Следовательно, наше восприятие материи не является – по крайней мере в принципе – относительным и субъективным: оно верно представляет нам предмет; просто конкретное восприятие неполно, поскольку связано с нашими потребностями и удерживает от реальности только то, что нас практически интересует. В самой же материи нет при этом никаких таинственных свойств, скрытых сил, никакой «виртуальности». Важно тут и другое: именно человеческое действие вносит в мир нечто новое, вплетая в цепь непрерывных взаимодействий предметов, окружающих человека, качественно иные моменты. В этом смысле именно тело является «инструментом свободы», выбора¹⁸⁹.

Все это довольно сложное философское построение понадобилось Бергсону для обоснования чрезвычайно важной в его концепции идеи о неразрывной связи познания с действием, его изначально практической направленности. И именно в этом пункте он противопоставляет свою концепцию предшествующим учениям о познании. Такой подход, с его точки зрения, позволяет преодолеть общий постулат идеализма и реализма о восприятии как чистом познании, приводящий, как он замечал выше, к неразрешимым проблемам: ведь они вынуждены для объяснения связи сознания и материи прибегать либо к теории сознания как эпифеномена (в случае материалистического реализма), либо к гипотезе о предустановленной гармонии. Если же сразу принять точку зрения действия, ситуация прояснится и не будет необходимости вводить каких-либо дополнительных условий. Тогда-то мы и вернемся к позиции здравого смысла (sens commun), согласно которой мы непосредственно постигаем предмет таким, как он дан сам по себе, – т. е. в нем самом, а не в нас. В объяснении всех этих процессов нет нужды доходить до солипсизма, как поступал Беркли, утверждая, что «быть – значит быть воспринимаемым». Не следует отрицать реальность материи и сводить ее к восприятию. Нужно лишь осознать, полагает Бергсон, что если мы станем на позицию действия, а не чистого познания, перестанем видеть в восприятии чисто созерцательную способность, то проблема разрешится сама собой. Ведь «для образа быть и быть воспринятым сознанием — состояния, различающиеся между собой лишь по степени, а не по природе» (с. 180).

Проблема сознательного восприятия

Но как же все-таки объяснить, что восприятие становится сознательным? Бергсон пока не высказывается более ясно. Переходя к проблеме сознания, он пишет: «Возьмем систему согласованных и связанных между собой образов, называемую материальным миром, и вообразим, что в ней там и сям разбросаны центры реального действия, представленные живой материей: я утверждаю, что вокруг каждого из этих центров должны разместиться образы, зависящие от его положения и меняющиеся вместе с ним; я утверждаю, следовательно, что в этом случае необходимо должно возникнуть сознательное восприятие» (с. 176). Но в действительности все это само по себе еще не объясняет такой необходимости. Ведь если мозг и нервная система в целом – только аппарат, не порождающий представлений, то при любом их развитии, при любом усложнении системы реакций живого существа ничего по сути измениться не может. Поэтому требуется введение каких-то иных допущений. Если сознание не связано с мозгом, то откуда оно появляется? На этот вопрос Бергсон дает следующий ответ: «Всякая попытка дедуцировать сознание была бы предприятием слишком самонадеянным, но в данном случае в этом… и нет необходимости» (с. 178); получается, что мы уже исходим из наличия сознания, как из какой-то данности. И это действительно предполагается начальной бергсоновской гипотезой: раз нам дан материальный мир, то тем самым и дана совокупность образов. Иная позиция вновь приводит к разделению материи и сознания, и все сложности, которые Бергсон стремится преодолеть, возникают опять. Поэтому он не дедуцирует сознание, а фактически рассматривает только вопрос о том, какие условия необходимы для того, чтобы восприятие приобрело сознательный характер.

Основное из этих условий – ограничение чистого восприятия. Поэтому исходную посылку нужно уточнить. Предполагавшееся ранее чистое восприятие, поясняет Бергсон, – абстракция: такое допущение является методологическим приемом, облегчающим понимание проблемы. В реальном процессе восприятия все происходит гораздо сложнее. Во-первых, человеческое восприятие ограничивается с помощью мозга, который фиксирует и направляет дальше полученные сигналы, исходя из практических потребностей. Сознание в этом смысле есть отбор среди внешних восприятий тех, которые важны для действия, это некая способность различения, намечающая контуры будущего возможного действия. Во-вторых, восприятия связаны с чувствами, т. е. аффективными состояниями, локализованными внутри тела, и это в свою очередь вносит в них определенные модификации. В-третьих же – и это главное, – восприятие становится сознательным в силу неразрывной связи с воспоминанием. «Воспринимать все влияния, ото всех точек всех тел, значило бы опуститься до состояния материального предмета. Воспринимать сознательно – значит выбирать, и сознание состоит прежде всего в этом практическом различении» (с. 187). А выбор человеком любой его реакции зависит от его прежних опытов, т. е. от памяти. Чистое восприятие изначально безлично, и именно память, вслед за телом, придает восприятию субъективный характер. (Здесь, правда, опять возникает все тот же вопрос: откуда берутся образы памяти, воспоминания, когда сознания еще нет? То, о чем говорит Бергсон, вновь объясняет не появление сознания, а реальный процесс функционирования сознательного восприятия.) Образы прошлого непрерывно добавляются к настоящим впечатлениям; восприятия «пропитаны» воспоминаниями. Такое соединение восприятия и воспоминания в реальном познавательном процессе и приводило, по Бергсону, к тому, что этот процесс толковался неверно. Психология совершает ошибку, видя в воспоминании лишь ослабленное восприятие и выводя память из действия мозга. Фактически между ними существует, по излюбленному выражению Бергсона, различие не по степени, а по природе. Чтобы понять, как действительно обстоит дело, нужно выявить существующий здесь «эндосмос»: выделить восприятие и воспоминание в чистом виде, два предела, две крайности со своими специфическими характеристиками, а уже затем показать, как и почему они соединяются.

Итак, в процессе восприятия различаются две стороны – чистое восприятие и чистая память. И такое разделение, полагает Бергсон, важно с двух точек зрения. Во-первых, если принять предложенное им понимание восприятия, то «реальность вещей не будет уже ни чем-то сконструированным, ни чем-то реконструированным, она будет осязаемой, проницаемой, переживаемой, и проблема, дискутируемая между реализмом и идеализмом, вместо того чтобы обрести вечность в метафизических словопрениях, должна будет разрешиться интуицией» (с. 200). Чистое восприятие в принципе могло бы схватить в непосредственной интуиции саму реальность вещей, но в действительности это невозможно, ибо реальное восприятие не мгновенно, а занимает некоторую длительность; именно поэтому конкретные восприятия представляют собой не моменты вещей, как предполагалось до сих пор, а моменты самого сознания. Но – и это вторая сторона вопроса, особенно важная для Бергсона, – если оно могло бы нам представить все самое существенное в материи, то все остальное исходит из памяти и, значит, память как таковая должна быть совершенно независимой от материи. «Переходя… от чистого восприятия к памяти, мы окончательно оставляем материю и вступаем в область духа» (с. 307).

Мы подошли к центральному разделу книги, где Бергсон обосновывает изложенную в первой главе гипотезу, опираясь на факты – экспериментальные исследования памяти, проводившиеся психологами его времени¹⁹⁰. Ценность их он видел именно в том, что они позволяют прояснить реальную природу духа, хотя и посвящены специальной и частной, на первый взгляд, проблеме афазии. В процессе изложения он, таким образом, постепенно сужает сферу анализа: начав с вопроса о взаимоотношении сознания и материи, души и тела, переходит к проблеме памяти и, наконец, словесной памяти: именно здесь лежит, утверждает он, ключ к разгадке проблем, в течение многих веков не находивших приемлемого решения. Основываясь на конкретном материале, Бергсон вместе с тем возродил ту трактовку памяти, которая была заложена еще в учениях античности – у Платона, Плотина, Аристотеля, – а также у Августина: все эти мыслители рассматривали память как философскую категорию, а не сугубо психологическое понятие.

В ту пору, когда Бергсон писал свою книгу, проблема памяти оживленно обсуждалась в психологии. Ему были хорошо известны работы Т. Рибо о болезнях памяти¹⁹¹, исследования Брока, посвященные проблеме церебральных локализаций в случае афазии. Еще в 1874 г. немецкий ученый Вернике высказал предположение, что сенсорная афазия – это не глухота, а неспособность понимать слова. В психологической литературе приводились случаи, когда вследствие эмоционального шока у больных вновь появлялись исчезнувшие, казалось бы, образы. Из этого можно было сделать вывод, что поражения мозга не влекут за собой полного и фатального нарушения функций, а значит, такие нарушения связаны с чем-то иным. Вместе с тем, школа Шарко, который в 1885 г. обобщил результаты исследований в этой области и выделил различные типы афазий, рассматривала проблему локализации вербальных образов и их разрушений, связанных с повреждениями мозга, с позиции психо-физиологического детерминизма¹⁹². Немецкий психолог Г. Эббингауз в конце XIX в. разработал первые экспериментальные методы исследования памяти. Сильное влияние на Эббингауза, концепция которого развивалась в рамках ассоциативной психологии, оказала психофизика Г. Фехнера (подвергнутая Бергсоном критике в «Опыте о непосредственных данных сознания»). Намеченный Эббингаузом путь экспериментального изучения памяти был продолжен Г Мюллером и другими психологами. Хотя еще до 20-х годов XX в. в трактовке памяти господствовали традиции интроспективной психологии¹⁹³, методология, предложенная Эббингаузом и его последователями, была определенным шагом вперед в преодолении чисто интроспективного подхода к сознанию.

Таким образом, накопленные к тому времени факты анализировались и интерпретировались психологами по-разному, Бергсон же внимательно изучал и экспериментальный материал, и интерпретации, предполагая дать свое объяснение. Позиция Эббингауза в целом была неприемлема для него, резко противоречила его представлениям о сознании и взгляду на память как на духовный феномен. Но в конкретных экспериментальных исследованиях памяти он нашел ряд важных для себя свидетельств, подтверждавших, с его точки зрения, его собственную концепцию. Интересовали его и экспериментальные данные о том, что в реальности память выступает в различных формах, в том числе в виде механической памяти (к примеру, при заучивании бессмысленных слогов, использовавшемся Эббингаузом в качестве одного из методов).

Впрочем, и предшествующая традиция предлагала соответствующую трактовку памяти: к примеру, Плотин, Фома Аквинский, Декарт, Кант различали разные формы памяти – механическую и интеллектуальную, активную и пассивную. В кругу мыслителей школы Кондильяка, из которой вырос Мен де Биран, данный вопрос тоже обсуждался в виде проблемы привычки, или навыка. В «Мемуаре о влиянии привычки на способность мышления» Мен де Биран выделял три вида памяти, сочетающиеся, как он утверждал, лишь в человеке: механическую, чувственную и репрезентативную¹⁹⁴.

Две формы памяти

Развивая эту традицию, Бергсон пришел к выводу о существовании двух форм памяти, которые неразрывно связаны друг с другом в реальном процессе функционирования сознания, но могут быть – в целях лучшего понимания самого феномена памяти – разделены: это память-привычка, или моторная память (Бергсон называет ее также сознательной, произвольной, volontaire), используемая, к примеру, при заучивании чего-либо наизусть и, стало быть, по сути связанная с повторением, возобновлением определенного действия, и собственно память, или память спонтанная, бессознательная (involontaire), фиксирующая только единичные события и выражающаяся в уникальных образах-воспоминаниях. Прошлое, по Бергсону, накапливается «в двух крайних формах: с одной стороны, в виде двигательных механизмов, которые извлекают из него пользу, с другой – в виде личных образов-воспоминаний, которые регистрируют все его события, с их контуром, окраской и местом во времени. Из этих двух форм памяти первая действительно направлена естественно, в соответствии с природой, вторая же, будучи предоставленной самой себе, приняла бы скорее обратное направление. Первая, приобретенная благодаря усилию, остается в зависимости от нашей воли; вторая, совершенно спонтанная, столь же капризна при воспроизведении, как верна при сохранении» (с. 212–213). При этом только вторая форма памяти представляет собой память в собственном смысле слова, поскольку первая, призванная обеспечивать эффективность действия, целиком пребывает в настоящем и ориентирована в будущее, а не в прошлое; удерживая из прошлого только его двигательную сторону, она не представляет, а «проигрывает» прошлое, воспроизводит его в движениях.

Тот факт, что прежде психологическому анализу подвергался главным образом феномен, возникающий при взаимодействии этих форм памяти, обусловил, по Бергсону, их смешение и привел к странной гипотезе «воспоминаний, откладываемых в мозгу, которые настоящим чудом становятся сознательными и при помощи некоего мистического процесса переносят нас в прошлое» (с. 213). Если же разделить эти виды памяти, ситуация прояснится и можно будет понять, что в наблюдаемых процессах относится к моторным механизмам, превращающим наши движения в соответствующие навыки и задающим поведенческие установки, связанные с нашим восприятием вещей, а что – к воспроизведению прошлых состояний в образах-воспоминаниях. Конкретный же акт, путем которого прошлое схватывается в настоящем, – это узнавание. Все существующие теории узнавания, пишет Бергсон, объясняли до сих пор этот феномен ассоциацией восприятий и воспоминаний. Исследования же показывают, что узнавание совершается двумя различными способами: пассивным, когда тело реагирует на новое восприятие действиями, приобретшими автоматизм, – здесь все связано с двигательными установками, вырабатываемыми привычкой, – и активным, посредством образов-воспоминаний, перенесенных в область восприятия и призванных активизировать те мозговые механизмы, которые приводятся в действие восприятием (с. 309). При этом автоматическое узнавание представляет собой, с точки зрения Бергсона, узнавание рассеянное, в то время как в процессах другого рода велика роль внимания. Для лучшего понимания природы отношений между памятью и мозгом, полагал он, следует выяснить, как осуществляется в случае внимательного узнавания взаимодействие восприятий и воспоминаний, зачастую трактовавшееся как чисто механический процесс, подчиненный законам ассоциаций. На самом деле, по Бергсону, такое взаимодействие носит динамический характер.