Читать книгу: «Таинство любви», страница 3

Доверчивость

Неким тихим, доверчивым вечером, небо дышало, высунув белый от сметаны язычок. То, верно, был месяц, но какое нам нынче дело до забот звездочётов, когда поутру трава глядит на рассвет, сияя прозрачными глазками росы, и радуется ей. По простоте душевной, не из корысти.

А где-то там, в свежей, сладкой от того зелени кроны, ворчит и охает вяхирь. Навстречу утру или просто от того, что хочет поведать про себя округе – маловажно. И хотя то бывало уже не раз, да он всякий – чуть иначе. Не от того, что случилось как-то по-другому, но ты, именно ты не такой, не прежний – наивный ещё в своём счастии, не изведавший потерь, сбережённый от оных неведением своим. По малолетству, либо по воле тех, кто любит и ограждает как можно надольше от того, что всё одно – настигнет и так.

…Овсянка, дрозд, зяблик и малиновка собрались однажды, да призвали в судии трясогузку, – кому достанутся заросли винограда. Порешили – как рассудит, так тому и быть. И хотя, лишь голые плети свисали покуда, безвольно касаясь сочных соцветий хелидона¹⁶, но всё же… О скором прилёте ласточек, птиц одинаковых с ним именем, недвусмысленно упреждали они, но условленное этим часом, сбудется и без них. Так что мешкать не стали.

Трясогузка, недолго походив взад – вперёд, очевидно лишь для порядку, да оттянуть приговор, кивнув в ответ раздумьям головой, огласила наконец не без приятности, что отныне право пользования виноградником признаётся за всеми, кто зимует подле, либо проживает в его близи с весны до листопада. Ибо его сень благоприятствует дрёме, обещает обильный стол и негу для птенцов.

– Ну что может быть приятнее, как не растить детей и доглядывать лето перед отлётом туда, где по-другому зима, чужая земля, и вообще -всё не такое, как здесь. А места хватит на всех! – заключила трясогузка, и поставила окончательную точку всё тем же кивком.

Умолчала умная птица о пришлых, залётных и праздношатающихся, но вечер был столь тих и доверчив, а это так славно, – не подозревать, не ждать ни от кого ни лжи, ни подвоха, ни обмана…

День и ночь

Нечитанным и неотправленным, брошенным в печь письмом, обугленным его краем – именно таким казался сжавший крылья в мольбе мотылёк. Занесло его, будто ветром с пеплом, затаился в щетине молодой травы, но не затерялся. Чересчур очевидна его страстная просьба.

Мотылёк, что в нелёгкой, отвергающей сомнения битве отвоевал у соперника свою избранницу, не вправе успокоиться на этом, ему важно быть уверенным в том, что его отвага принесёт плоды, и через положенный срок расцветут цветами, расправят лепестки крыльев похожие на него бабочки, продолжат славный род мотыльков.

Тогда уж можно будет почивать на прохладных, шершавых ладонях пней, порхать в поднебесью с одною лишь целью насладиться его красотою и слиться с нею однажды. И пусть недолго той услады, да всласть, подробно, упиваясь каждым мгновением.

То днём, а с противной его стороны…

Сова, оцарапав конёк, спланировала на вишню, по пути позволив, наконец, ветерку тронуть мягкие по краям пёрышки, – не первую уж ночь он докучал просьбами о том. Едва ли заскучав, сова вернулась из сада, и обосновалась поверх печной трубы, как на троне. Решив созорничать, скатилась оттуда, шурша крыльями, к карнизу, и не мешкая перелетела на соседнюю крышу, по пути едва не сбив летучую мышь, что промеряла, – сколь будет саженей от стены до стены.

Дни и ночи неодинаковы, но одинаково хороши. А кто с тем возьмётся спорить, пущай его, что с того. Нас так просто с толку не собьёшь.

Небо в складочку…

Небо в складочку, месяц лодочкой, на удочках ветвей в такт неслышному дыханию земли подрагивают поплавками капли дождя. Погода¹⁷, понимаешь, что по всю-то ночь округу трепала, отбивала пыль, да прошлого пятна, не решится никак: бывать ей подоле или уже уйти.

За спиною той погоды прячется рассвет. И солнце в дождевике нетканой пелены седых облаков, хоронясь под случайными навесцами, прыгает с кочки на кочку тучек по тропке дня, пригибаясь низко будто кланяясь склонённым низко деревам, что давно уж сбросили со спины тяжкий груз зимы, а по сию пору тянет долу, ломит все члены, неможется и разогнуться покуда никак.

А весна запустила уже трамвайчики улиток. Ходят они не по минутам, а по часам, не поспешая никуда, зато всюду поспевают вовремя.

Призаняв жару у солнца, на вымощеном камнями берегу красиво льнут друг к другу ужи, струятся серебристыми ручьями, изнеможённые порывами, любуются всё ж, как не собой, в зеркало воды. А из-за их стройных спин туда же глядится и солнце, и облака, и само небо.

После как уже исчерпана до донышка страсть, позволяют себе ужи испить немного из кубка пруда, и обессиленные, опустошенные собственно счастием, укладываются млеть под присмотром солнца.

Туча запуталось, заплутала в кроне дуба. Так не впервой. Тряхнёт дуб кудрями, отцепит тучку, воспарит та, найдёт дорогу домой.

Белой радугой облаков замостили голубое небо. Кисти дерев с разхмаху, да белой по небесам краской, кляксами да перьями, а в виду сумерек снова, как прежде: небо в складочку, месяц лодочкой…

То ли…

Будет ли кто лакомиться ягодами вишни, иль давно уж некому скрипнуть калиткою сада, а всё одно – суетятся шмели подле заневестившихся цветов, пьют допьяна нектар, и извалявшись в пыльце, распевая на разные лады басы, летят в объятия светила, но так и не досягнув, возвращаются к пиршеству. В надежде, что зашуршит однажды неубранная будто с никогда листва под шагами, тронет некая рука ветки, и ухватившись за стебли черешка, сорвёт пару вишенок разом, ибо они всегда вместе и друг без дружки никуда, хотя за щёку, хотя в землю.

Шмель. Ш-ш-шмель. Пускай и вельможа в бархатном кафтане, да с двойной перевязью золотой парчи¹⁸, а не брезгает опустить поглубже хоботок. Брать то, что лежит на поверхности – слишком просто, не для его изощрённого, утончённого вкуса. Коли б не красная книжица¹⁹, коей потрясает сей важный господин при любом удобном случае, был бы зазван в гости на чай с мёдом, но судя по всему, ему повсегда не до нас, грешных. Тронул с надменным видом травки, рассудил, что покуда махоньки, на вишню цветущу глянул, где гудели, празднуя весну, его сотоварищи-гусары, лесные²⁰ с садовыми²¹, и, не прикрыв за собою калитку, слился с поляной.

Курносые, востроносые и вездесущие земляные пчёлы, что при важном, особенном шмеле не смели казать носы из своих норок, тут же проявили себя мелким гудением крыл и простительной, понятной вполне суетливостью, что одолевает каждого, в ответ на робкие попытки солнца припомнить, как оно было во дни оны²².

Шмели же, те, что расположились в вишнях и казались весёлыми больше, чем были в самом деле, со вниманием присматривались к телодвижениям пчёл, разгадывая шарады, наградой в которых за умение доискаться истины был не поцелуй, но новые чашечки цветов, полные нектара.

– Как ты нехорошо кушаешь.

– Чего, ба?

– Видишь, сколько у тебя мякоти на косточках остаётся? Надо их чистыми на блюдечко выкладывать. Вишенка старалась, шмели с пчёлками трудились… зря, что ли? Обидятся…

– Не зря! – пугаюсь я шмелиного гнева, и принимаюсь возить языком, отчищая вишнёвые косточки. – Ба! Так правильно? Теперь хорошо?

– Хорошо. – тёплая рука бабушки приглаживает мне волосы на затылке, и я чувствую себя то ли пчелой, то ли шмелём, которого солнце касается ласковой ладошкой луча, и от этого хочется чего-то… то ли плакать, то ли петь.

И не более того…

Утро с головы до ног закутанное в меха облаков, горчило на вкус. Скорее от мимолётности, чем из-за запаха свежей травы, что, позабыв о застенчивости, стремилась перегнать себя, прежнюю, прошлогоднюю.

Горжетка пригорка, с заколотыми на ней навроде булавок жёлтыми цветами калужницы²³, гляделись нарядно, не буднично, несмотря на самый будний изо всей седьмицы²⁴, средний день.

Шмель, умывшийся из рукомойника листвы, полной росы, как слёз по вчерашнему, облетел сад, дабы размять затёкшие за ночь члены, проверил, скоро ли ждать цветков калины и присел на вишню, где, смакуя её нектар, отважно, но несколько равнодушно опровергал мнение визави про науку государственного управления, в коей всяк – дока, но до сути не может добраться почти никто.

Будто мелками рисованное небо казалось в этот час чисто, почти хрустально, а в тон ему без устали пели овсянки.

Лесные тропинки, что холодили босые ступни, оказались сплошь исчерчены скобками следов змей и слезливыми тире улиток. Твёрдые в свой всегдашней неуверенности, тем не менее, достигают они загаданного вернее иного торопыги, да остаются-таки по-прежнему доверчивы и мягки, беззащитны и трогательны, а не гадки или отвратительны до неприличия, как считают некоторые, чересчур разборчивые барышни.

Цветущие сады чудятся сугробами, будто в насмешку над весной или для памяти о недавней зиме. А утра, что всякий день разные, не в шутку изумляют собой, и умением нарядить родную сторонку так, как не придумает равнодушный, который портняжит одно платье на любого, умея лишь подогнать под размер. И не более того.

Утро-таки горчило на вкус…

Фанты

– Иван Иваныч, дорогой! Отчего вы грустите? Глядите, какое утро было славное и самый день! Давайте-ка играть в фанты!

– Помилуйте, милая барышня, вам всё хиханьки, а мне, право, совершенно не до того.

– Так вот именно для того чтобы было до того! Не упрямьтесь! Не будьте букой. В конце концов, это невежливо! И совсем нейдёт к вам.

– Ох… ну и перепёлка ж вы… Когда же повзрослеете, поймёте, что не так всё просто и весело в жизни.

– Вы спрашиваете, когда состарюсь?

– Поумнеете когда!..

– …

– Ну, вот уж и обиделись. Ладно, Господь с вами, давайте в эти ваши… как вы их там величаете…

– Фанты…

– Добро, вот в них, но чтобы не вставать с кресла. Подагра измучила, только-только начала отпускать, не хочу растревожить.

Девушка, почти девочка, повеселела немного и кажется даже, тут же и простила меня, но сочтя, что это было бы слишком просто, так скоро перестать обижаться, нахмурила бровки, но тем не менее, принялась хлопотать:

– Будьте покойны, я не потревожу вас и не дам вашей подагре разыграться вновь. Я, как никто другой, понимаю про это.

– С чего бы? – искренне удивился я. – В ваши-то лета!

– Не я, но папенька. Бывало, бедный, ночами не спал. Так я ему то воды, то лекарство, то компресс, то ногу кутала. А иногда, когда уж не знала чем помочь, садилась рядом, гладила его по волосам, плакала и пела тихонько. Папаша часто успокаивался и засыпал под моё пение. Говорил, что я напоминаю ему маменьку, что легко утоляла любой из его недугов.

– А плакали зачем?

– Так от жалости…

Рассудив, что барышня, хотя наивна и несколько легкомысленна, но на удивление добра, а посему не стоит осуждать её искреннего, безотчётного желания радоваться жизни.

Ведь вполне возможно, что вскоре она выйдет замуж, и не отыщется у ней уже больше никогда случая быть самой собой, да станет она жить чужими потребностями, позабудутся тогда навеки и лёгкость, и веселие, что составляют теперь всё её существо.

– Итак, извольте! Поиграем, пожалуй. – предложил я барышне начать, и она, вспорхнула со своего места к окошку, махнув подолом платья, ровно бабочка крыльями, дабы приоткрыть занавески.

– Вы, верно, не раз бывали подле нашего пруда. – начала она просто, – И помните старую вишню, что растёт неподалёку?

– Ну, разумеется! Я столько раз падал с неё в детстве!

Барышня глянула на меня недоверчиво, но сочла за лучшее продолжить:

– Прекрасно! Тем лучше! Так вот, по все эти дни шмели неустанно трудились над многими вишневыми цветами, а нынче поутру снесло их ветром на воду.

– И? В чём ваш фант?

– А вот глядите! Скажите поскорее, на что похожи теперь те лепестки?! Представьте, как они плывут по воде, в которую глядится небо…

– Похожи на что? На яичную скорлупу! – не подумав ни мгновения предположил я, отчего девочка сделалась мрачной, грустной и глянув в мою сторону взглядом, полным горечи и разочарования, направилась вон из комнат.

Сообразив, насколько обидел девушку, я хотел было встать, но не смог, – проклятая болезнь не давала мне покуда довольно свободы и владела мной, но я всё же успел задержать барышню. Не жалобой взгляда, не ухвативши за подол, но одним лишь внутренним порывом сделать хотя что, только б она осталась.

– Лепестки наспех отцветшей вишни схожи с веснушками, снежинками, заметными едва издали белеными лодочками или, наконец, самими звёздами, что отражаются в воде, будто в ночном небе… – начал перечислять я одно за другим, не с целью поразить воображение девушки, но заставить оставаться подольше, и не столько подле меня, сколь в том восторженном состоянии, в котором, сама не замечая того, живёт юность.

Стоит ли говорить, что она-таки не сдержалась, снизошла до улыбки и я понял, что прощён?

***

Много прошло времени с тех пор, но ещё больше отдал бы я за то, чтобы услышать однажды вновь, полное беззаботности от маячившей впереди бесконечности бытия:

– А давайте-ка, сыграем в фанты?..

19 апреля

Сучковатыми вениками дерев ветер сбивал их вершины в мочало, не разбирая, где останется в этот раз голо, а где ночует убаюканный в пелёнах почек побег.

Округа, отмытая в сумерках дождём до птичьего скрипа, зябла на сквозняке утра.

Неплотно загороженная полстина²⁵ листвы, сплетённая небрежно, не держала ни влажного, сердечного выдоха тумана, ни самый итог усердия солнца, что день-деньской перед тем прилежно согревало сей край, истосковавшийся за зиму по истоме тепла.

Чудилось, будто работа брошена на середине или отставлена, начавшись едва, ибо на просвет неба было видно и прорехи кроны, и рассученные грубые нити ветвей.

Оправданная недосугом неряшливость апреля, что вечно сулит тепло, на деле оказывается лишь продолжением непогоди²⁶. Казалось же, что каждое дерево, букашка и былинка, стуча от нервной дрожи зубами, прилежно заучивают свою роль, что предстояло представить на сцене мимолётного летнего театра лета, что при заднике весны всякий раз кажется более ярким, чем есть в самом деле.

И хотя заподозрить весну в лености и излишней неге значило бы обидеть её, всё ж одно только цветение вишен было больше похоже на метель наспех отцветших розоватых её, нежных, ненужных уже лепестков, нежели на свершившееся таинство любви.

– Какой ветер и зябко нынче, пуще вчерашнего. Не находите?

– Так весна ж, Евтихий Тихий да Ерёма Пролётный²⁷.

– Не бывать урожаю в этом году.

– Не бывать…

Смешно…

Сонное утро, занавешенное гардинами молодой листвы, стыдясь своей неприбранности, одновременно упивалось ею. Оно лукаво улыбалось собственным прозрачным, на ходу, мыслям, кои прочесть не требовалось много умения. Больше сноровки – отдаться течению чувств, которых в этот час было в избытке, столь же неприбранных, как и само утро.

Лишённые осознанности, ощущения кажутся более искренними, чистыми, честными. И на них, как на живца, можно изловить ту правду жизни, которой неустанно добивается всяк живущий. Впрочем, даже изловивши, её ещё надо изловчиться удержать. Сияющие, увёртливые её бока норовят выскользнуть, оставив об себе мимолётное, обманчивое мнение, что после выдаётся за истину.

– Истина… Правда… Что можно знать про них? Лишь то, видимое на поверхности, не затрагивающее существа дела, с чем проще согласиться разуму. А если вдруг случается нечто особенное, тут уж сразу: «Не может этого быть! Так не бывает!», и прочая подобная ерунда. А чему не бывать? Тому, что есть?

– На всё свой взгляд. У всех по-разному. Вы вот гляньте на пригорок. Замечаете паутину?

– Ну так и что?

– Да то, что видимое одно и тож понимается всеми неодинаково. Для вас оно – помеха на пути, опускное бревно на перечапе²⁸, застава, понимаете ли.

– А для вас?

– Ну и для меня, пожалуй, ибо брезглив и не люблю пауков, а вот для того утра, что нынче…

Паутина, её сверкающая тонкая бриллиантовая нить, небрежно брошена с розовой влажной от утех шеи. Или она же – развязавшаяся нить кружевной сорочки, что попалась на крючок вензеля изголовья кровати, зацепилась в предрассветных сумерках, будто за сучок.

Тут же – наколотые на гребень травы бусины росы, со тщанием, по одной на каждую, дабы не растерять ненароком.

      И чёрный дрозд, что замер в изумлении перед откровенной невзначайной красой рассвета, да кажет полный рот золотых зубов…

– Смешно.

– Про дрозда?

– Ну, нет, я просто не понимаю, как можно смешивать с грязью человечество и бояться пауков…