Читать книгу: «Хроники русского духа», страница 2
Но коль я есть, был у меня и папа! Да, он был, но я его не помню и не знаю. В июне 1941 года он ушёл на фронт. А мне только полтора года. Потому его и не было в моём сознании. Потому почти до 17 лет у меня не возникало никаких вопросов к маме, касающихся папы. Не было в моём сознании папы, не было у меня и вопросов. Однажды, 10 декабря 1956 года, я – десятиклассница – собираюсь на школьный вечер. Мама вдруг говорит:
– 10 декабря 1941 года погиб папа. Так написано в извещении. Грешно в этот день развлекаться.
«Папа», – пробило слово моё сознание! Но тут же и пропало. И я пошла на школьный «бал». Бал в кавычках потому, что из всех углов и щелей нашей жизни всё ещё «пахло и смотрелось» войной. И бал – в одной из классных комнат скромные танцы под гармошку. Однако с играми. В тот вечер играли в почту. Я с подругой Люсей получили по письму. Взглянув на почерк и «обратный» адрес, увидели, что письма нам написаны одним и тем же мальчиком, нашим соседом Володей Коко. Одинаковый текст и одинаковая просьба к нам обеим – позволить ему одновременно проводить нас двоих после вечера до дома. Мы все жили на одной улице. Он только девятиклассник. Его предложение нас, зрелых девушек, «оскорбило». Но ещё – и это главное – выглядел он слишком скромным и часто глуповато-смешным. Нам, журналистам, так звали нас с Люсей, никак не подходил. Было смешно и одновременно не очень понятно, как он отважился, решился на такую дерзкую «операцию „Почта“»? Многие полагали, что, если мы с Люсей дети учителей, значит, к нам так просто не подъедешь. А Коко взял и подъехал! Мне же казалось, что трусливее и забитее меня не было на свете человека.
Мама в моё раннее детство, да и после, когда мы с нею вдвоём оставались в Любавичах, ничего не рассказывала мне о своём супружестве, о жизни с папой. Но кое-что я всё-таки знала от старших сестричек. Например, папа, Кукринов Володя, крепкий блондинистый парень, сначала ухаживал за младшей маминой сестрой Симой. Мама в это время окончила учительский институт и начала работать в любавичской школе. Папа остановил свой выбор на маме, сделал ей предложение. Из нашего семейного альбома всё сгорело во время войны, лишь одна карточка осталась от папы, на которой он, как мне казалось, был очень похож на только что появившегося на музыкальном небосклоне Баскова Николая. Однажды я поймала себя на мысли, что со мною что-то происходит, когда я смотрю на Баскова. Начинает щемить сердце. Тогда я поняла, что Басков похож на папу!
Раз очам моим явился юный Басков.
Взглянула – оторопь взяла: то папа мой!
Пшеничная копна волос, овал лица и губы…
В душе моей смятенье: вой иль песни пой!
Старшая сестра твердит: «Ты всё забыла…»
В моём сознанье, в сердце – чехарда.
Снова пред экраном я застыла:
«Коля Басков, папа, пой всегда!»
Думалось год, оформилось за ночь.Декабрь 2004 года
Мама не распространялась, почему папа оставил Симу и женился на ней. Сима была младшая, весёлая, разбитная, красивая, но учиться не желала ни под каким соусом. А может, дедушка Иван не позволил Симе раньше старшей сестры выходить замуж? А может, и потому, что мама не только учительствовала, это же сельская интеллигенция, цвет села 20-х годов XX века! «Серебряный» век Любавичей! Но была очень даже привлекательной интеллигентной барышней! Хотя у мамы от первого неудачного брака оставалась дочь. Счастливое супружество мамы длилось только 12 лет! Потому что в 1941 году папа был призван на фронт.
Мама рассказывала, как они с папой в 1940 году построили новый пятистенный дом, большой и светлый, как старшая сестра говорила, возводившийся для долгой и счастливой жизни большой семьи! Пришёл однажды в этот обещавший счастье новый дом юродивый Данилович, как называла его мама, посмотрел и сказал:
– Ох, хозяйка, порастёт высоким быльём то место, где стоит твоя пятистенка, и мужа своего ты больше не увидишь.
Поплевалась мама да и забыла пророчество. Но ровно через год началась война, папа ушёл на фронт и не вернулся. Немцы, заняв Любавичи, дотла сожгли не только новый родительский дом, но и всё село. Сгорел тот дом, в котором я успела только родиться, который обещал моей маме долгое супружеское счастье. Вместо обещанного счастья мама двадцать лет, пока все её дети вырастали и оперялись под её крылом, провела-прожила как на лезвии ножа в перманентном тотальном недостатке всего. В избытке лишь нервного напряжения. Единственное, что удерживало маму «на плаву», не давало «утонуть», – это мы, её дети. Мы были послушные, трудолюбивые, хорошо учились, никогда ничего у неё не просили. Несмотря на годы недоедания, отсутствие необходимой одежды, мы выросли физически здоровыми и нравственно закалёнными. Никогда не сравнивали, что у других, а что у нас.
Старшая сестра Валя помнила сцену проводов папы в районный центр Рудню на сборный пункт перед отправкой его на фронт. Один раз он успел прийти в Любавичи (17 км). Был взволнован и расстроен.
– Уля, береги детей. Грядёт трудное время. Будем помнить друг о друге, в нашей памяти будет наша сила. Люблю тебя и детей!
Память Вали сохранила страшную ситуацию, когда, заняв в конце июля 1941 года Любавичи, фашисты на базаре у белой церкви (сегодня храм федерального значения) собрали всех жителей села, чтобы выбрать интеллигенцию посёлка и расстрелять. Маму с детьми (я на руках у мамы) ставят то направо, то налево. Спас положение мамы и некоторых других муж старшей маминой сестры Маланьи Курильчик Никифор, он был оставлен в селе для подпольной работы. Отобранные немцами для расстрела – в большинстве своём это были евреи – сами себе выкопали яму по направлению к той самой Дубовице, куда мы после войны ходили за грибами, ягодами, ездили на тачке за дровами – ольховыми прутиками. Там расстрелянные обрели вечный покой.
В 1933 году, когда мама носила под сердцем Валю, вдруг арестовали папу и сослали на север на строительство Беломорско-Балтийского канала. Папе инкриминировали умышленную порчу лошади, которую он брал в колхозе, чтобы сделать какое-то дело. Лошадь действительно захромала. Этого было достаточно, чтобы папу как злоумышленника отправить на верную смерть. В это время в Эстонии, женатый на эстонке, жил старший брат папы Степан, красавец и какой-то большой военный чин. Ему удалось добиться отмены решения суда и вернуть брата домой. Мама глубоко переживала незаслуженную кару, свалившуюся на семью. А родившаяся вскоре Валя постоянно плакала, даже став 14-15-летней девочкой.
У Солженицына в книге «В круге первом», кажется, я прочла, как рыли этот канал. Жуткая картина. На канале специально морили голодом и морозили всех строителей-осуждённых. Дно канала утрамбовано человеческими костями. Там был и мой папа. Степан его спас. Но сам погиб на войне. И сегодня в Таллине живут Степановы дети, мои двоюродные сёстры Галя, Вера и Юлия. Последняя, моя сверстница, умерла два года назад. Их мама, жена Степана, умерла сразу после войны. Круглых сирот вырастила эстонская бабушка. Как жили, один Бог знает! Но все девочки, как и мы, окончили вузы.
О бабушке Феодосье, папиной маме, наша мама отзывалась плохо. Когда окончилась война, мама осталась одна с пятью детьми. До войны директор любавичской школы Чернухин женился на папиной сестре. К началу войны у них было трое детей. Чернухин уцелел, вернулся домой. Но Зину его во время войны убило в лесу деревом. Трое малышей, как птенцы, раскрыли клювики отцу навстречу. Чернухин поседел… Встретился с нашей мамой, женой брата его жены Зины, чтобы обсудить возможность объединения фактически кровных восьми детей в новой семье Чернухина и мамы, чтобы вырастить ораву родных детей. Мама была рада такой возможности. Однако Феодосия, выслушав зятя, сказала:
– Заморыши Ульяны неровня твоим детям. А тебе, Фёдор Григорьевич, человеку большого полёта, место не здесь, а в Москве!
И – о Боже! – мужчина, воин, герой, орёл послушался бредящей старухи и укатил со своими детьми в Москву! И в Москву к зятю, успевшему там жениться на женщине с двумя мальчиками возраста его девочек, Феодосья повела пешком из Любавичей свою корову. Вела две недели, пасла, поила, доила, собирала сметану, била масло каким-то образом. Мыслила, что за настоящий подвиг с коровой её примут в Москве и обласкают! Но всё получилось наоборот. Корову с маслом москвичка взяла, а старуху деревенскую на порог не пустила! Вскоре москвичка и детей Чернухина выставила за дверь. Между детьми москвички и Чернухина началась война не на жизнь, а на смерть!
Боже мой! Своим категорическим «неровня» Феодосья обрекла маму и нас на психологическую муку, ввергла нас в перманентную нищету, поставила психику мамы на лезвие бритвы, на котором она балансировала долгие годы. Но и судьбы якобы «любимых» внуков от дочери, добровольно отданных Феодосией в жестокие руки московской невестки, бабушка Феодосия исковеркала так, что двое, с трудом дотерпев до окончания 7-го класса, убежали из московского дома. Третья, старшая и более терпеливая, 9-10-е классы заканчивала, живя под лестницей в подъезде. Представить трудно, чтобы отец любимых детей подпал под женский прессинг с такой силой, что предал своих детей! В настоящее время (2023 год) девочки умерли, а сын Валерий выкарабкался. Совершенно случайно после выхода моей книги «Цена войны» в 2020 году в издательство «У Никитских ворот» пришло письмо из Новосибирска от сына Валерия. В его руки как-то попала моя книга, в которой он нашёл историю жизни их семьи и меня, свою двоюродную прабабушку по маминой линии. Валерия уже не было в живых, телефонные разговоры были с его сыном. Но контакты как-то не установились, несмотря на моё желание наладить связь.
Из разговоров с сёстрами по мере созревания моего сознания, психики у меня складывался по крупицам образ папы. На старшую сестру Таню была возложена ответственность за всех остальных детей, за проказы которых она отвечала перед папой. Папа был строг. Очень нравилось Тане, когда всей семьёй они ездили в пролётке в гости. Особенно эмоционально рассказывала она об одной зимней поездке. Много позже, когда мы в хоре выучили на английском языке Jingle Bells, на основе английского текста под впечатлением рассказа Тани я написала свой стишок:
Снег скрипит, снег скрипит,
И мороз трещит.
В Новогодье кровь играет,
Радость каждому сулит!
И Миша, брат, на мой вопрос о папе вспомнил, как радовался он, когда строили новый дом. Как интересно было ему наблюдать возведение венцов. Рождение крыши его поражало. Радовало, как папа управлял стройкой. Строители к нему прислушивались. Папа всё знал! Не забывались Мише и горькие моменты. Однажды они пилили с папой дрова. Миша – дошкольник, а пила огромная, в две ручки, бревно толстое, сил не хватает, чтобы равномерно тянуть пилу туда-сюда. Папа злился, а Миша плакал.
Валя помнит, как хорошо было при папе! У них было всё! Особенно много было конфет! Ах, конфеты! «Есть конфеты – прекрасное детство!» – считают дети. И я так считала, когда у меня были уже мои дети. Помню моё отношение к конфетам в мои детские послевоенные годы. В дни зарплаты, раз в месяц, мама обязательно покупала 200 г конфет-подушечек и делила между нами. Мне, самой младшей, всегда доставалось на конфету больше.
– Ты самая маленькая, она тебе, – каждый раз говорила мама.
– Мамочка, ты меня любишь больше всех остальных? – спрашивала я маму, прыгая вокруг неё на одной ноге.
– Смотри, на твоей руке пять пальцев. Если один из них заболит, тебе будет одинаково больно. Верно? – И больше с этим вопросом я к ней не обращалась. Мне было всё понятно.
Как-то по случаю мама сама рассказала мне историю. Однажды после замечания мамы в адрес сына соседки, который учился в мамином классе, соседка в ответ плохо отозвалась о маме.
– Уля, что ты хмурая, у тебя что-то произошло? – с порога заметил вернувшийся с работы папа.
Мама рассказала о своём неприятном разговоре с соседкой.
– Успокойся, я с ней завтра поговорю.
Спустя какое-то время, когда ситуация забылась и добрые отношения восстановились, соседка передала маме суть разговора моего папы с нею:
– Антонина, – сказал папа, – Ульяна Ивановна мне всё рассказала. Если подобная ситуация повторится, наш разговор с тобой будет серьёзнее.
При этом соседка расплакалась, сказав, что её мужу всё равно, что у его жены на душе. И что моя мама счастливейшая из женщин. Я несказанно рада! У меня был хороший во всех отношениях папа-отец, папа-муж, папа-мужчина, папа-человек! Прожил Папа на этой земле только 36 лет!
Боже мой! Известие, да какое!!! Новогодние праздники 2008 года. Я в Таллине, гощу у дочери, встречаюсь с двоюродными сёстрами, детьми брата моего папы. Одна из сестёр прямо с порога говорит:
– Алексей (её сын) перед Новым годом заходил в интернет, и знаешь, какую информацию он добыл?
– Какую? – спрашиваю я.
– Что ваш папа умер в немецком концлагере 10 декабря 1941 года.
– Ну да?
Несёт мне ксерокопированный лист с текстом на немецком языке. Я 40 с лишним лет назад учила немецкий, что-то помню. Читаю – и не вижу и не соображаю: кто-то по-немецки пишет о моём папе, где родился, сколько лет, кто жена, рядовой такой-то части, захвачен в плен 30.07.1941, место захвата – Рославль. Личный опознавательный номер 53741. В голове завертелось колесо, в глазах засверкало и заискрилось! С каждый новым переведённым словом меня начало сдавливать, не вздохнуть! Что-то надломилось внутри. Я заболела, температура 37,5, голова трещит, глаза вылезают из орбит, всё тело крутит, ломит, жуёт боль. Свалилась в постель и прострадала до утра, не сомкнув глаз.
И с 30 июля пленённый папа начал свой путь советского военнопленного от Шталага 308 УШЕ, бывшего тогда ещё на германской территории, а сегодня это Польша, до Жагани, куда был переведен 3 декабря 1941 года. Здесь, в концлагере Шталаг VIII С через семь дней был отравлен или сожжён. По возвращении из Таллина подробную информацию о папе мы с Ирой, дочерью, раскопали в интернете. Оказалось, что эта информация только недавно была рассекречена. Я немало удивлялась, как фашисты, не нарушив своей немецкой национальной черты – пунктуальности, скрупулезно вели летопись своих преступлений против человечества! И не боялись возмездия?!
В один из дней я машинально приложила свой указательный палец к отпечатку указательного пальца папы, который был проставлен на папином листе учёта концлагеря. Мой палец оказался в два раза толще папиного, а мой вес всего 56 кг. Как только я соприкоснулась с папой пальцами, в моё сердце ворвалось и стало есть чувство ПАПЫ! Смятение пронзило меня!
По горячим следам этого состояния я, не понимая ещё, что к чему, принимаю решение – ехать на могилу к папе, чувство которого (есть папа!) как смерч ворвалось в мою душу, 68 лет пребывавшую в девственном беспапье. Обзвонила всех сестёр и брата, мы едем на место смерти папы! Мне стало легче. Дней десять я была в тяжёлом душевном расстройстве, раздрае. Во-первых, потрясение, что нашла, обрела папу, что папа есть; во-вторых, что он замучен в концлагере и его уже нет. Не успев обрести, я тут же потеряла папу. И вспомнился мне с великой виной мой уход на школьный вечер даже после напоминания мамы о гибели в тот день папы. Сердце мамы рвалось, вероятно, от моего поступка, как рвётся сегодня моё от этих воспоминаний!
Долго искала я возможность осуществить поездку на могилу к папе. МО России, Красный Крест Польши, сегодня концлагерь находится на территории Польши, куда я обращалась с проблемой, весь 2008 год присылали ответ, что бесплатную визу дать мне не способны. Позже выяснилось, что она стоила 45 евро. Из-за 2 000 р. мы не могли встретиться с папой целый год! Выбросив из головы бесплатную визу, мы с Тасей, сестрой, выкупили индивидуальный тур в Польшу и поехали на встречу с папой! Сделали рамку 30×40 см с единственной уцелевшей после войны фотографией папы, на которой написали, можно сказать, письмо папе:
КУКРИНОВ Владимир Степанович
(1905–1941)
Дорогой наш папочка!
Твоя жена Ульяна и все пятеро детей выжили во время войны, выросли, выучились. Сегодня у тебя 10 внуков, 14 правнуков, 3 праправнука. К тебе на могилу приехали Тася и Инна. Танечка умерла. Миша и Валя приехать уже не могут. Папочка, мы счастливы, что нашли тебя! Спи спокойно! Земля тебе пухом и рай светлый!
Встреча душ
Ворвался ты и СТАЛ в моей душе, в сознанье!
Шестьдесят восемь лет жила я без тебя.
Непросто мне далось, что я твоё созданье,
Как острый, острый меч вонзился ты в меня!
Резнул мои глаза твой отпечаток пальца, —
Смятение и боль ударили в набат!
Мне виделось лицо с мольбой отца-страдальца —
Спаси детей моих, Руси живой солдат.
Горючая слеза тоски и счастья,
Как пламень, обжигает сердце и глаза,
Я родилась, я чувствую, что есть мой папа,
О папа мой! Отныне мы с тобою навсегда!
Москва – Жагань, май 2009 года
Концентрационный лагерь Шталаг был создан во время войны на территории промышленной Силезии Германии с таким расчётом, чтобы бесчисленные миллионы будущих военнопленных использовать как бесплатную рабочую силу, обеспечивая военную мощь Германии. Голодные, измученные тяжёлым физическим трудом узники всех национальностей быстро превращались в доходяг, не способных более работать. Тридцатишестилетний папа через четыре месяца после пленения, уже не способный работать, был отправлен в Жагань, где и был умерщвлён.
Главной комиссией по расследованию гитлеровских преступлений в Польше установлено, что на территории Шталага VIII С и его нескольких филиалов в Силезии похоронено 12 тысяч безымянных узников разных национальностей. Среди них 739 русских военнопленных. Один из них – наш папа. В 60-х годах XX столетия русским и польским правительствами (тогда ещё государства дружили, а сегодня Польша – главный бандит в антирусской шайке) было принято решение увековечить память погибших военнопленных созданием на месте Шталагов музея «Шталаг VIII С» и возведением памятника-обелиска с оформлением 17 безымянных могил замученных гитлеровцами узников, что и было создано в 1964 году.
Много цветов возложили мы к обелиску, прикоснулись руками к этим узким и длинным могилам, вознесли молитву-хвалу Господу, пославшему нам встречу с папой, давшему средства и силы приехать к нему в Жагань. В поездке по Жагани и кладбищам нас сопровождала директор музея Тэреза Шщыкно. На очень хорошем месте в музее пристроила Тэреза рамку с нашим папой. В знак благодарности и внимания к нам мы оставили ей в виде благотворительности некую сумму.
Папа прожил только 36 лет. Он никогда не был в Москве и никогда её не видел. В День Победы 9 мая 2018 года я, уже хорошо продвинутая в возрасте, собрав волю и, главное, физические силы в кулак, прошла маршем с «Бессмертным полком» с портретами погибших папы и дяди Лёни, маминого брата, вдоль всей Тверской улицы и по Красной площади! Я благодарила и благодарила Господа, что он дал мне возможность показать папе и дяде Лёне нашу красавицу Москву, бриллиант (по выражению Ольги Шевчук) среди ярких городов мира.
Только когда я сама стала кандидатом педагогических наук, поняла, что мама наша действительно была педагогом с Божьей Искрой. 35 лет школа была главной составляющей, особенно 22 послевоенных года, её жизни, её болью, её счастьем. Все эти годы изо дня в день писала она рабочие планы, хотя всё знала больше чем наизусть. Мама в них не нуждалась, ежедневные планы были требованием администрации школы. Попроси её во время летних каникул провести в любом классе начальной школы по любому предмету урок – она всегда готова! Всегда во всеоружии! Она хорошо знала своих учеников, потому что жила среди них. Ежедневно видела она и детей, и их мам, здоровалась, обменивалась двумя-тремя фразами. Их жизнь проходила, разворачивалась у неё на глазах. И в сентябре 1943 года, как только фашистов изгнали из Смоленщины, к ней в класс пришли 42 ребёнка. По современным меркам это наполняемость двух классов! Но в отличие от современности подавляющее большинство детей остались без отцов! Слёзы, как говорится, сами из глаз катятся. Она безошибочно определяла сильные и слабые стороны ребёнка, знала, что Сашенька ранима, а вот Федя – драчун, с ним нужно быть построже… Как у хорошего практикующего психолога у неё быстро определялись к душам учеников их индивидуальные ключики.
За своё долгое учительство она многим помогла не оступиться в жизни. Немудрено, что мамы будущих первоклассников подстраивались так, чтобы определить своих детей именно в мамин класс, хотя в школе было ещё два учителя начальных классов.
И несмотря на это, мамину школьную жизнь омрачали два момента. Карпеченков Пётр Ефимович, завуч школы, и дружба моей старшей сестры Таси с дочкой завхоза школы. Пётр Ефимович был молод. Он положил глаз на только что вернувшуюся из Германии мою самую старшую сестру Таню. В Любавичах же 1946–1947 годы, голод, все нищие, голы, босы и голодны. А Тане 20 лет, на ней красивое платье (как мне тогда казалось), и сама она – не отвести глаз. Когда я в первый раз увидела её, закрыла глаза от красоты. «Красавица, богиня», как Герман о Лизе в «Пиковой даме»! Не могу не отступить. В честь 200-летия со дня рождения П. И. Чайковского в Метрополитен-опере В. Гергиев поставил «Пиковую даму». Главных героев пели Пласидо Доминго, Дмитрий Хворостовский, Горчакова. Ничего не скажешь – пели Звёзды!!!
Так Таня была одно очарование. Обойти её, не заметить на любавичском пепелище было нельзя! А Таня вдруг не приняла ухаживания завуча школы! И Пётр Ефимович затаил обиду и злобу… на маму. Униженный Таней, он отыгрывался на маме. На педагогических советах часто выступал с замечаниями в адрес мамы, не упускал хоть малую возможность уколоть её лишний раз. Несмотря на его «старания», в школе жила и объективная реальность. Однажды в стенной газете после какой-то административной проверки качества знаний учащихся появилась заметка с рисунками: по качеству знаний мамин класс летит на лебеде, класс жены Прилашкевича, завуча по начальным классам, ползёт на раке.
И дружба нашей Таси с Люсей, дочерью завхоза школы. Из-за этой дружбы разгорелся сыр-бор, сильно хлестнувший по маме. Старшая сестра Люси работала в школьном буфете. Учащихся тогда в школе ещё не кормили, да и никогда в любавичской школе не кормили детей. В буфете учителям продавали конфеты, соль, спички, горчицу, 9 кг муки на учителя, вне зависимости от того, сколько у кого детей. И на нашу стаю тоже 9 кг в месяц. Буфетчица начала замечать, что у неё в кассе не хватает денег. Она попросила свою младшую сестру раз-другой подежурить ночью в буфете. Та боялась одна ночью оставаться вне дома, упросила Тасю. Сестричка согласилась. Когда главный продукт буфета – мука – был продан, девочки устроили засаду. Вдруг среди ночи кто-то заходит в школьный коридор, через который можно было подойти к двери буфета, подходит к двери, крутит что-то в висячем замке, других замков не водилось, дверь открывается, входящий направляется к кассе, сгребает всё. Тут как выскочат, как выпрыгнут девчушки с криком: «Володька, мы тебя узнали!» И вор не кто иной, как сын Прилашкевича, завуча начальных классов! Утром ошеломляющее известие гремело по всей школе. «Сын завуча – вор!» Одной Люсе не поверили бы. А тут ещё Тася Кукринова, дочь Ульяны Ивановны. Теперь и Прилашкевич озлобился на маму.
Мама и несла свой тяжкий крест безмужней жены, пока не поменялась администрация. А сменилась она, только когда маме нужно было уходить на пенсию.
Работал в школе Вороной Иван Григорьевич, учитель математики ещё царских гимназий, интеллигент многих поколений, великий математик Смоленской области. Перед окончанием войны у него умерла жена. Он остался один с дочерью. Недолго раздумывая, предложил маме выйти за него замуж.
– Иван Григорьевич, как мы будем с детьми? Их так много, – мама.
– Пристроим в какой-либо недалеко от Любавичей детдом, – ответствовал И. Г. Мама отшатнулась от такого предложения, чем отрезала дальнейшие его поползновения. Так что и он, интеллектуальное лицо и звезда школы, имел основания быть мамой недовольным. Не было у мамы бойцовских качеств, постоять за себя она не умела.
Держали её огромная выдержка, могучая сила воли, граничащая с жизненным мужеством, что и проявляла она во всей остальной жизни, кроме школы.
Январь тринадцатого дня,
Дрогнуло сердце у меня —
Мама слегла, слегла, слегла,
Ужель не встать ей никогда?
А помню маму я когда?
Её лик предо мной всегда,
Два образа её во мне,
Как наяву, так и во сне:
Один – учитель, созиданье,
Другой – глубокое страданье.
Вспоминается, как однажды мама, уходя в школу, попросила нас всех что-то сделать, не назвав конкретно, кому поручает. Мы ещё были малы и не имели распределения обязанностей. Раз конкретно никому, мы и забыли о поручении. Вернувшись и не найдя работу выполненной, мама сказала только:
– Чем вам поручать, легче самой сделать, – сказала.
Мы стали обвинять друг друга, расплакались, даже разодрались. Мама не вмешивалась. И это стало нам наукой на все оставшиеся годы. После этого само собой получилось распределение обязанностей. Таня вскоре уехала в Москву. Миша, оставшийся старшим среди нас, вместо папы, все мужские обязанности за ним. Валя стирала бельё, носила на коромысле воду по два больших ведра, особенно тогда трудно, когда в сухое лето нужно было поливать огород. Вода далеко, два колодца на всю улицу. В сухое лето все вынуждены были носить воду. Тасенька мыла посуду, её немного. В доме печь, поэтому никаких кастрюль, только чугуны, каждому по ложке, а тарелок – пока на всех одна. Мыла деревянный пол. Сбегать, сходить туда-сюда – всё Тася.
Когда наступала посевная, потом уборочная пора, работы на наших 15 сотках хватало всем! Посадка картошки требовала лошадей. Лишь много позже школа заимела двух лошадей. В школе в 50-х годах прошлого века работали до 40 учителей. И каждый пытался как можно раньше провести посадку. Так что несколько раз сразу после войны в плуг на нашем огороде впрягались 5–6 женщин. Боже мой, страшнее «Тройки» Перова! За плугом шёл Миша. У Миши не получалось, то нос плуга уходит глубоко в землю, женщины не вытягивают. То нос выскакивает наверх, тогда нет никакой борозды, чтобы положить картофелину. Одновременно 10–12 пар женских ног затаптывали всю борозду! Физическая работа не по возрасту и не по силам вытягивала из нас, детей, все наши не ахти какие силы, закаляя нас. Наше напряжение мы воспринимали как само собой разумеющееся. Мы знали: что посеешь, вырастишь, то и поешь. Потому работали без лени, без устали. Мы были слишком юны, чтобы понимать усталость! Почему я маленькая? 1 метр 56 см. Потому что ведра с водой придавили меня к земле – возможно, в шутку, а может, всерьёз!
Два слова о моих обязанностях. Ежедневно вечерами из-под пола, где хранилась картошка, доставала корзину, больше 10-литрового ведра, картошки, очищала к новому дню. Макарон, крупы не было, ели одну картошку, потому так много очищала. Но были морковь, свёкла, кислая капуста. В весенне-летне-осеннее время ежедневно собирала корове корзину травы. Почти все дети села делали то же самое, трава вокруг Любавичей заканчивалась, нужно было всё дальше и дальше продвигаться от дома, и полная корзина становилась всё тяжелее и тяжелее. Как-то раз произошёл забавный случай. Мы с подругой Люсей, нам по 10 лет, с корзинами на плечах отправились на поиски травы. Видим – соседский шестиклассник Шурка косит траву. Бойкая Люся завязывает разговор:
– Саша, здравствуй. Как хорошо, у тебя коса, накоси нам. Руки уже болят от этой травы.
– Я бы накосил, да уроки ещё не все сделал. Чувствую, что завтра меня кто-нибудь обязательно вызовет к доске. Если бы знал, кто вызовет, обязательно бы накосил, – он. Вдруг его коса – хлоп – и сломалась!
– Так тебе и надо! – злорадно крикнули мы дуэтом и со смехом убежали, чтобы он нас, рассердившись, не поколотил.
Пока у нас четыре года была корова, зимою мы с Люсей потихоньку воровали из колхозного стога солому, конечно, боялись, что попадёмся на глаза председателю. Как я уже где-то писала или рассказывала, сена, заготовленного братом для коровы на зиму, хватало на ползимы. Остальное мама возмещала резаной и кипятком ошпаренной, чтоб была помягче, соломой, высушенной картофельной ботвой. Господи, чем-то ещё… На таком корме Мышка с трудом вставала, выходя на первую весеннюю траву. Моя обязанность была ежедневно до или после обеда пасти корову, пока найдутся пастухи. Коровы за зиму застаиваются в сараях, выходят такие воинствующие, друг дружку толкают рогами. Нашу Мышку, худую и слабую, я оберегала от других коров как могла, сама боясь всякой коровы, своей в том числе. Потому всегда стояла с большой палкой!
Зимою, пока корова находилась в сарае, раз в день я поднималась по лестнице на чердак, чтобы сбрасывать корове её дневную порцию сена. А бодливая Мышка бьёт рогами в дырки между жердями. Надо быть внимательной, чтобы не получить рогом в тело. За мною была также и масса более мелких дел, помимо учения, которое мы все воспринимали как что-то святое, как воздух, как зрение. Мы учились, не замечая, что учимся, учились просто и легко, как дышали.
Представить невозможно, как бы выжила наша семья, если бы у нас не было старшего брата. На его отроческие плечи легли все тяжёлые дела и заботы семьи, живущей в сельской местности. Он косил сено. Возможно, и я тогда научилась косить, что мне очень пригодилось на моей даче, пока не заимела электрическую косу. Однажды, уже в XXI веке, прихожу в магазин хозтоваров.
– Мне нужна коса первого советского образца, – обращаюсь к продавцу.
– Простите, такой модели-марки у нас нет, – последовал ответ на мой вопрос. Я начала сама рассматривать представленные электрические косы. Задвинутая в самый дальний угол стоит моя модель.
– Вон та, – показываю.
– Вы бы так и сказали! Вы так высокопарно представили свою модель, что я просто растерялся, – и мы вместе рассмеялись.
Далее вспоминаю, как я сижу на возу, везём домой сено на школьной лошади. Мне хоть и очень интересно сидеть на возу, созерцать мир сверху, но страшно: вдруг воз застрянет в луже, как тогда, когда мы убегали от немцев?
Постоянной головной болью для Миши был забор. А вскоре и крыша дома, соломенная: она прогнила и текла. Наш дом стоял на перекрёстке улиц. Угловой столб забора постоянно ломали машины, телеги. Ремонтировать его приходилось часто. Новый столб найти было не так просто. За деньги можно, но денег нет. Без забора нельзя! Чужой скот зайдёт в твой огород – и ничего от твоих трудов не останется! Для забора нужны не только столбы, но и длинные жерди, привезти из лесу которые непросто. Из-за длины их можно только притянуть. У нас с Мишей это плохо получалось. Волочим, волочим, глядь – а жерди-то и нет, потерялась. Возвращаюсь, ищу её на дороге, если никто другой не успел подобрать, сказав: «Бог послал».
