Читать книгу: «Когда зацветут розы», страница 2

Глава 4.

Когда все наконец-то устроились, а уборщица, громыхая ведром отправилась намывать коридор, Забельский откашлялся и раскрыл потрепанную толстую тетрадь.

– Это мои записи, – проникновенно начал краевед. – Здесь есть стихотворение Франсуа де Мале́рба, французского поэта восемнадцатого века. Я зачитаю, с вашего позволения.

Mais elle était du monde, où les plus belles choses

Ont le pire destin:

Et Rose elle a vécu ce que vivent les roses,

L’espace d’un matin.

– Виктор Олегович, ваш французский превосходен, – удивилась Яна.

– Я учился в Парижском колледже искусств.

– Фига себе! – едва слышно прошептал Пухов и зажал рот рукой.

– Ну да, ну да, во французской стороне, на чужой планете.

– Да, но я тоже…

Участковый решительно оборвал Яну и грозно посмотрел на краеведа.

– Уважаемый Виктор Олегович, давайте конкретнее. Я не понимаю, что вы сказали, и мне не стыдно в этом признаться.

– Сейчас, сейчас объясню, – зачастил Забельский. – Это четвертая строфа знаменитой оды Малерба «Утешение господину Дюперье по случаю кончины его дочери». В нем поэт сравнивает умершую девушку с увядшей розой. Приведу один из поэтических переводов:

Но она была из мира, где лучшее имеет худшую судьбу:

И Роза, она прожила столько, сколько живут розы, одно утро.

– Что это нам дает? – раздраженно спросил Жуков.

– В июле 1832 года последнюю строчку строфы, узнав о смерти Стефании, написала в своем дневнике ее подруга Александра Россет-Смирнова. «Роза, она прожила столько, сколько живут розы, одно утро». По-французски, конечно, написала.

– Подождите, подождите, – от волнения Яна даже вскочила со стула. – Вы хотите сказать, что преступник подбросил в музей брошку-розу в память о Стефании Радзивилл?

– Именно, – самодовольно ответил Забельский.

– Как романтично! – воскликнула Инна. – Я тоже хочу, чтобы ради меня совершали безумные поступки.

– До или после смерти? – ехидно спросил участковый.

– Вы злой человек, товарищ капитан, – обиделась Инна. – Мужлан.

– А сердце, черное сердце здесь при чем?

Голос Милены Евгеньевны пронзил пространство, затерялся в вышине башенки, вернулся обратно: «сердце, при чем…». Все невольно заслушались.

– Я думаю, это отсыл к болезни Стефании, – задумчиво начал краевед. – Чахотка разрушила ее легкие, сердце умерло, стало черным прахом.

– Да, но обычно черное сердце символизирует злого человека, – вмешалась Яна. – Про Стефанию этого сказать нельзя. Она была добра, непривередлива, жертвовала деньги на благотворительность. Она своим горничным по завещанию оставила по десять тысяч рублей. Где вы такое видели?

– Подумаешь десятка. Я за месяц больше получаю, – пробурчала уборщица, подходя к директору. – Милена Евгеньевна, там это – люди пришли. Их Семеныч, того этого, не пускает, а они ругаются. Говорят, что в музей хочут.

– Нина Андреевна, скажите, что сейчас откроем.

– Я, того этого, доложить вам должна…

– Андреевна, идти куда послали. Не мешай! Товарищ капитан, музей должен работать. Забирайте розу и давайте простимся. Желательно навсегда.

– Навсегда, Милена Евгеньевна, не получится. Я вернусь. Документы любят оформление и подписи.

– А я могу прийти, чтобы лучше осмотреть ваш прекрасный музей? – Яна вложила в вопрос тонну лести.

– О чем речь! Вам всегда здесь рады. Экскурсоводы, за мной! Нужно обсудить, что говорить посетителям.

Ларина взмахнула рукой истинно по-королевски. Одних отпустила, других позвала.

На улице собралась большая толпа. Все галдели, требовали открыть музей.

– Набежали, ить-твою, – разозлился Жуков. – Может, они сами это проделали, чтобы план по билетам выполнить? Такая вот реклама вышла. Как думаете?

– Идея хорошая, – рассмеялась Яна. – Вопрос, кто из музейщиков мог бы забраться на крышу, спуститься в зал по веревке, потом подняться обратно и спрыгнуть вниз. Вы представляете себе Милену в балаклаве?

– Ее «гнездо» ни одна балаклава не вместит. Глаза на лбу будут!

Пухов заржал, прикрывая рот рукой.

– Молчу, молчу! Ну правда, товарищ капитан. Она бы не залезла.

– Она нет, а остальные?

– По пропорциям подходит только Инна, но у нее маникюр.

– И что? Кому и когда накрашенные ногти мешали?

– Геннадий Петрович, дело не в цвете ногтей, а в их длине. Три сантиметра! Три! Они, конечно, нарощенные, крепкие, но ни одна девушка с такими когтями на крышу не залезет. С ними пальцы просто по-другому двигаются.

– Фига себе! Три сантиметра! Как? Как это делают?

– Гелевые типсы. Максим, спроси у Катюшки. Она точно знает.

– Ну да, ну да. Забельский тот вообще пухляк. Он и подтянуться не сможет. Уборщица отпадает. Семеныч по ходу высокий, хотя смог бы. Он еще мужик хоть куда.

– Точно не он, – уверенно ответила Яна. – Кстати, а ключи? Где преступник взял ключи от зала?

– На щитке. У них тут все шаляй-валяй. Ключи под номерами висят в кладовке со швабрами и ведрами.

– Ха! Так значит преступник еще и точно знал, где ключи. Совсем другой расклад.

– То-то и оно, – грустно ответил Жуков. – Ума не приложу как этого злодея вычислить. Версия Забельского, конечно, заслуживает внимания, но мотив какой-то расплывчатый. Залезть в музей, чтобы положить брошку перед портретом девушки, умершей почти двести лет назад.

– Он романтик, – рассмеялась Яна. – Может быть, это перфоманс… Хотя, тела-то нет. Значит, скорее, инсталляция. Он же в музее композицию разместил.

– Вы о чем сейчас? – изумился Жуков. – Я ни слова не понял. Какое тело? Труп?

– Геннадий Петрович, перфоманс – это вид современного искусства. Художник представляет зрителю некую символичную картину, частью которой является его тело. Например, можно раскрасить себя под дерево, рыбу, птицу, Эйфелеву башню и стоять в зале. А все будут ходить мимо и восхищаться. Вариантов миллионы.

– Фига себе! В натуре? И вы такое видели?

– Я, Максим, и не такое видела, – усмехнулась Яна. – А инсталляция – это пространственная композиция. Получается в музее были потрет и геридон, а преступник добавил сердце и розу. Все просто.

– То есть в купе с идеей Забельского и вашим комментарием, наша версия такова: безумный романтик, влюбленный в Стефанию Радзивилл, проникает в музей и создает в ее честь инсталляцию. Так?

– Возможно. Расследование – ваша работа, а я жутко устала и хочу есть. Геннадий Петрович, можно я пойду?

– Так мы подбросим, – вмешался Максим.

– Не надо. Пешком быстрее. По берегу до мостика и почти дома.

– Ну да, ну да, вдоль обрыва, да над пропастью. Яна, я подумаю, как это безобразие оформить, а завтра созвонимся, чтобы ваши показания к делу пришить. Надеюсь, мне не нужно вам объяснять, что не стоит пока уезжать из Сиверской. Договорились?

– Договорились!

Яна улыбнулась. Жуков уже не казался ей краснолицым демоном, а отдых в Сиверской историей про запертую в башне Рапунцель. Вот только давняя мысль о нестыковке в утреннем происшествии так и не проявилась. Может спряталась в зарослях черемухи, или забралась в норы береговых ласточек…

В номере Яна первым делом напилась чаю с имбирными пряниками, купленными накануне в Питере на Балтийском вокзале, а потом отправилась в душ. Стояла под жесткими горячими струями и радовалась жизни. Радовалась, что скоро лето, а Дед Мороз, бороду которого она погладила 31 декабря, выполнил желание – подарил встречу с добрым, умным мужчиной. Радовалась, что они с Павлом подали заявление в загс, а овчарка Злата подружилась с кошками Симой и Клавой.

Вот только с мамой помириться не вышло. Она до сих пор не нашла в себе силы, а, может быть, желание ее простить. Лариса Павловна на уступки тоже не пошла. Сказала, что виноватой себя не считает, потому что Игорь Яне был не пара, а для дочери она хотела и хочет только счастья. Зато Павел отлично поладил с будущей тещей. Они созванивались, подолгу разговаривали и даже иногда обедали в кафе.

Яна знала, что Гертруда Брамс с Эдгаром-Сережей ускользнули от следствия, а искать в Швейцарии, или где-то в другом месте их никто не будет. Формально они ничего не совершили – драгоценности не украли, музей не взламывали.

Другое дело – Игорь. Яна не спрашивала у Павла, что ему грозит и как продвигается следствие. Она не хотела об этом знать. Решила, что сохранит его в памяти не как преступника, а как любимого человека, первого мужчину, друга, который вытащил ее из хакасской пещеры Черного дьявола.

После январских праздников в музее-усадьбе Фон-Барсов началась суматоха. Сотрудники дружно заворачивали предметы в микалентную бумагу, паковали в коробки, укладывали в деревянные ящики. Уже к марту особняк опустел.

Яна ходила по гулким залам, вспоминала новогоднюю ночь и с изумлением думала, что, если бы не Игорь, она бы не познакомилась с Павлом, не была бы счастлива, не вспомнила бы прошлое. Получается, он опять ей помог – вытащил из забытья, вернул к жизни.

Старинный шкаф с резным барсом и тайником в феврале уехал на реставрацию, а клад изъяли еще в середине января в присутствии множества людей. Даже журналистов пригласили. Правда, Корзинкин и здесь нашел к чему придраться. В своей газете «События Владимира» он обвинил Яну в краже фамильной серебряной брошки с жемчугами и рубинами, которую якобы видел на старинном рисунке, сохранившемся в архиве его предков Безобразовых. Сейчас ювелиры приводят драгоценности в порядок, после реконструкции музея они займут место в новой экспозиции.

Свой роман она дописала к апрелю. Решила, что сделает его детективом с двумя временными ветками. В современной рассказала о событиях в музее, в исторической – об Аделине, Михаиле и кладе Фон-Барсов.

После душа Яна закуталась в уютный гостиничный халат. До ужина оставалось еще много времени – она решила провести его с пользой для новой книги – открыла ноутбук, записала начало, придуманное в отделении полиции.

Глава 5.

В окно заглядывала черемуха. Легкий ветер играл белыми соцветиями, поднимал рябь на воде маленького пруда. Яна открыла створку, вдохнула и зажмурилась от восторга. «Какое прекрасное время я выбрала для путешествия, – радостно подумала она. – Скоро распустится сирень, придет лето, зацветут розы. Как хорошо жить и ничего не бояться».

Яна вернулась к столику, перечитала написанное, задумалась. Стефания от подруги Александры узнала о приезде в Петербург своей матери Теофилы, в девичестве Моравской. Что дальше?

«Обед как всегда начался с молитвы. Воспитанницы пропели «Отче наш», в зал вошли горничные с оловянными мисками. Александра разливала пустые щи и комично морщилась, пытаясь зацепить половником хоть немного гущи. Первое блюдо сменили тертый горох, кисель и пирог из серой муки с морковью. В Великий пост скоромное не давали.

Стефания не могла проглотить и кусочка. Пыталась, но еда просто не шла. Девушка ловила возбужденные взгляды горничных, слышала, как шепчутся классные дамы и не могла отделаться от мысли, что все обсуждают приезд Теофилы.

После обеда подруги поспешили в кабинет музыки. Александра играла на фортепиано сонату Гумеля, мадам Нагель давала указания. Стефания слушала и не слышала – пыталась представить маман, но образ ускользал, терялся в прошлом. Она видела залы старого Несвижского замка, высокие окна с тяжелыми портьерами, длинные коридоры, большое озеро, но лица матери вспомнить не могла.

Дверь открылась. На пороге стояла мадам Уоллес.

– Мадемуазель Радзивилл, за мной. Немедленно.

Александра застыла на полутакте. Стефания задрожала, побледнела и не оглядываясь выбежала в коридор.

Классная дама придирчиво осмотрела ее с головы до ног. Белая пелеринка, бантик у шеи, волосы зачесаны назад и уложены в тугой узел, нарукавники до локтей, передник. Все как всегда аккуратно.

– Лицо умой и щеки разотри, а то бледная слишком. Скажут, что извели тебя. Надень салоп, капор и спускайся вниз. Мария Федоровна изволили карету прислать.

– Зачем? – одними губами спросила Стефания.

–Твоя маман приехала, – снисходительно ответила Уоллес. – Государыня разрешила свидание. В Зимний поедешь.

Дальнейшее Стефания сознавала смутно – звук льющейся воды, путающиеся ленты капора, полы накидки, мешающие подняться на ступеньку, сиденье, обитое вишневым бархатом, шум улицы… Мир жил привычной жизнью, но для нее время замерло.

Карета остановилась под сводчатыми арками подъезда. Девушка увидела руку в белой перчатке, красный обшлаг, широкую золотую полосу на брюках, шагнула вниз, отдала кому-то верхнюю одежду и затерялась в громаде Зимнего.

Стефания шла по анфиладам сквозь теряющиеся в вышине проемы дверей, мимо колонн, прекрасных ваз и картин и не видела ничего. Ни золотого блеска дворца, ни восхищения, постоянно оглядывающегося камер-лакея. Она едва ступала по мозаичному паркету, голова кружилась от чередования цветов, форм, узоров.

– А вот и наша Стефани́. Проходи, ма шери. Мы уже заждались.

– Государыня…

Девушка присела в глубоком реверансе. Она так и не подняла глаза. Боялась, что увидит маман и ничего не почувствует, не узнает ее, а еще хуже поймет, что совершенно ей не нужна.

– Глазки-то подними, чего понурилась? Бледная какая… Смотри, кто у меня эн визите.

Императрица сидела на диване, обитом розово-золотистым штофом. Синий цвет верхнего платья оттеняли белые кружева и растительный орнамент лифа, в разрезе низа под полупрозрачной тканью с золотыми вкраплениями фалдилась жемчужная атласная юбка.

Стефания перевела взгляд, пытаясь осмотреться, от волнения руки стали влажными. На нежно-пепельном настенном шелке меж золотистых листьев распускались темно-розовые соцветия, такой же рисунок украшал и каминный щит.

Перед диваном стояли несколько вальтеровских кресел на выгнутых ножках и небольшой столик из темного дерева. Над императрицей на стене висели портреты в золоченых рамах. На одном томно улыбалась сама Мария Федоровна, на другом усталый Павел I опирался на трость.

Где же маман? Стефания вздрогнула. Все это время она смотрела, но не видела. Теофила стояла спиной к окну. В ореоле света черты ее лица тонули в глубокой тени…»

В дверь постучали. Яна с неохотой оторвалась от компьютера. В коридоре улыбалась молодая девушка в голубых джинсах и объемном свитере болотного цвета. Яна отметила детали – длинные темные волосы, прямая челка ниже бровей, винтажные очки в черной оправе. «Очень даже ничего – стильная», – подумала она и улыбнулась в ответ.

– Я Эмма. Ваша соседка из третьего номера. Мира Вениаминовна зовет всех на ужин.

– Да, сейчас спущусь. Оденусь только, – засуетилась Яна.

Джинсы, лонгслив цвета капучино, любимый хвост, перехваченный на макушке. Яна рассмеялась – вспомнила как классная дама осматривала Стефанию: «Меня бы она в таком виде точно не пустила в Зимний».

Гостиная радовала уютом. Длинный стол стоял в полукруглом, застекленном от пола до потолка эркере. Над столешницей на длинных шнурах висели три светильника из стекла цвета темного янтаря. Интерьер дополняли напольные цветы в круглых белых вазонах, уголки отдыха с мягкими креслами.

За столом сидели двое – уже знакомая Яне Эмма и жилистый мужчина средних лет в синем спортивном костюме. Мира Вениаминовна суетилась у кухонной стойки.

– Яночка, садитесь. Уже все готово. Как дела в музее?

Равнодушный голос хозяйки выдал плохо скрываемое нетерпение. Яна судорожно начала придумывать, как рассказать о происшествии, чтобы не раскрыть пресловутую тайну следствия.

– Все в порядке. Окно застеклили, осколки убрали. Ничего не пропало. Участковый во всем разберется.

– А что случилось? – хором поинтересовались постояльцы.

– Утром кто-то проник в музей через окно. Я видела, как преступник спрыгнул на землю.

– Ничего себе! Вот вы попали. Полиция небось весь день мурыжила. Я Влад, а вы?

– Яна. Вы правы. Утро было испорчено, но потом все утряслось.

– Я имел дело с полицией, – с усмешкой продолжил Влад. – Не всегда все утрясается. Пару-тройку раз закрывали на сорок восемь до выяснения.

– Вы преступник? – с дрожью в голосе спросила хозяйка, выставляя на стол большое блюдо с горячим.

– Я эколог, – рассмеялся Влад. – Но да, для полиции я периодически бываю нарушителем закона. То, что предприятия сливают в воду отходы и выбрасывают мусор в лесу – не преступление, а бороться с ними похожими средствами – это уже криминал.

От картошки шел пар, тефтельки купались в подливке, восхитительный запах добирался до дальних клеточек мозга. Яна только сейчас поняла, как сильно она хочет есть.

– Как вы хулиганили? Расскажите! Мне интересно.

Эмма смотрела на Влада поверх очков. Она аккуратно жевала и ловко, пожалуй, даже красиво пользовалась столовыми приборами. Яна подумала, что давно не видела человека так легко управляющегося с ножом и вилкой.

– Да у меня сто пятьсот сториз, – оживился Влад. – В одном городишке мы портретами мэра украсили лесные свалки, которые он не хотел убирать. А однажды ночью набрали огромную бочку грязной воды из-под сточной трубы кожевенного заводика. Они сливали отходы прямо в реку. Эту воду мы вылили во двор частного дома директора завода. Помучиться пришлось, но справились.

– И что вам за это было? – поинтересовалась Яна.

– А ничего. Мы телевидение вызвали. Они засняли, как утром директор бегал и орал, а потом хороший сюжет сделали и достучались до кого надо. Завод закрыли, заставили все исправить.

– Да вы герой, – съязвила Эмма.

– Я защищаю природу, – насупился Влад. – Это моя миссия. Я и сюда приехал, чтобы посмотреть все ли хорошо в Сиверской. Не верю я официальным бумагам. Как говорится, доверяй, но проверяй!

– Мне кажется, в поселке все в порядке, – уверенно сказала Яна, подкладывая на тарелку очередную ложку греческого салата. – Здесь красивая природа, скалы, к музею ведет экотропа.

– Экоторопы вери бэд, – нахмурился Влад. – Их прокладывают для галочки, и никто не думает, что люди там мусорят, устраивают пикники, жгут костры.

Эколог с силой бросил вилку, подливка забрызгала скатерть, но он этого даже не заметил.

– Мы с экотропами активно боремся, – со злостью в голосе продолжил Влад. – Придумываем акции, чтобы привлечь внимание общественности. Я ходил по этой, так называемой, экотропе. Везде поломанные ветки, пустые бутылки, фантики, упаковки от продуктов. Директриса, стареющая примадонна, заявила, что у нее нет штатных единиц для уборки территории. Мы этого так не оставим! Музей за все ответит!

– А у меня холодец есть, как же я забыла! С чем будете? Хрен, горчица, кетчуп, соус терияки, ткемали, васаби?

Хозяйка захлопотала над Владом – поменяла тарелку, вилку, выставила на стол сразу все дополнения к холодцу.

– Эмма, а вы чем занимаетесь?

Яна поддержала Миру Вениаминовну, сменив тему разговора.

– Я работаю в турфирме «Лалангамена».

– Лала что? – поперхнулся эколог. – А по-русски нельзя было назвать?

– Это не я придумала, – спокойно ответила Эмма. – Лалангамена в одном из рассказов американского фантаста Гордона Диксона в переводе означает «родной дом». Агентство занимается внутренним туризмом. Наш девиз: «Лалангамена лучшее место в России!»

– Оригинально, – рассмеялась Яна. – Сюда по делам приехали?

– Просчитываю однодневную экскурсию из Питера. Кстати, в музее интересно?

– Я была только в одном зале. Сотрудники замечательные – это точно.

– Планирую завтра туда заглянуть. А вы как здесь оказались?

Эмма перестала есть и внимательно посмотрела на Яну. В ее темных глазах оранжевыми бликами сияли отражения светильников. Где-то хлопнула дверь, залаяла собака. Яна поежилась – нежданно пришли забытое ощущение надвигающейся беды и воспоминание о странной нестыковке в утреннем происшествии.

– Я из Владимира, работаю в музее. Сюда приехала собирать материал для исторического романа о Стефании Радзивилл.

– Да вы что? О нашей Стефании? Как интересно! Расскажите!

Хозяйка подсела к Яне, просительно заглянула в глаза.

– Я только начала, – смутилась Яна. – Завтра после обеда хочу в Дружноселье осмотреть усадебный дом Витгенштейнов и костел Святой Стефании.

– Там красиво, но все заброшено, – грустно сказала Мира Вениаминовна. – Чай? Кофе? Дорогие гости, заказывайте. Не стесняйтесь! А на десерт у меня безе по уникальному европейскому рецепту. Вы такое никогда не пробовали!

Ближе к восьми все разошлись. Сытые постояльцы лениво переговаривались, поднимаясь по узкой лестнице. «А ведь они оба похожи на преступника, – Яна застыла, словно забыла, куда идет и зачем. – Средний рост, худощавые, спортивные. А у эколога и мотив есть…» Яна простилась с Эммой и Владом, спустилась вниз. Пользуясь занятостью хозяйки, заглянула в книгу регистрации.