Читать книгу: «Грачевский крокодил», страница 15
XLVIII
Когда Серафима успокоилась и когда все в доме заснуло, Асклипиодот, слышавший из своей комнаты крик Серафимы и Жданова, осторожно вошел к отцу. Тот еще не спал и, крепко стиснув руками голову, лежал, вытянувшись на диване.
– Батюшка! – проговорил Асклипиодот шепотом: – ты не спишь?
– Нет.
– Растревожили они тебя! – продолжал он, осторожно присаживаясь у ног отца.
– Да. Они грубы, как кучера, и безжалостны, как мясники…
– Позволь сказать слово!
– Говори.
– Чтобы вперед не слышать подобных гадостей, не лучше ли покончить разом. Отдай им деньги. Все то, что говорили тебе сестра и этот «богомаз» несчастный, все это, конечно, и пошло и гадко… Но ведь они иначе выражаться не могут, по той простой причине, что в лексиконе у них нет хороших слов. А все-таки по всему видно, что им пришлось туго. Видал ли ты когда-нибудь, как зимой к проруби мелкая рыба сплывается… Сплывается она и жадно глотает воздух. Мужики говорят: «вода сперлась, душно рыбе!» Точно то же происходит и с ними. Жданов уверяет, что искусство упало, что «вкус публики испортился», а сестра – что студень вздорожал. Все это означает, что в их житейской речонке «вода сперлась» и что «им душно». Отдай им деньги… Ведь они есть у тебя… сам же ты говорил, что по распродаже лошадей у тебя скопилось тысячи три… на что они тебе, а им они необходимы…
Но отец Иван ни слова не ответил ему. Он только притянул его к себе, поцеловал в лоб и жестом руки попросил выйти.
– Ну, ладно, хорошо, уйду! – проговорил Асклипиодот и, простившись с отцом, вышел из комнаты.
Долго не мог заснуть отец Иван, обдумывая все высказанное Асклипиодотом, и только часам к трем ночи сон овладел им. Несмотря, однако, на это, проснулся он и бодрым (насколько мог быть таковым) и даже веселым. Напившись чаю, он тотчас же пришел в комнату дочери. Маленькая комната была наполнена детьми. Двое из них еще спали на разостланных на полу постельках, один натягивал чулки на босые ножонки, один умывался над медным тазом, поставленным на стул, один, стоя перед образницей, усердно клал земные поклоны, самый же старший сидел у окна и пил молоко из большой глиняной кружки. Серафима, еще не одетая и растрепанная, с одною обнаженною грудью, сидя на стуле и положив левую ногу на скамейку, кормила грудного ребенка кашей. Ребенок плакал и, отталкивая руку матери, тянулся к груди. Сам Жданов стоял перед небольшим зеркальцем и повязывал галстук. Повсюду были разбросаны подушки, детские одеяльца, детская обувь и какие-то тряпки. Специфический запах наполнял комнату. Отец Иван взглянул на все это и даже расхохотался.
– А ведь и в самом деле «вода-то сперлась»! – вскрикнул он. –
– Только что поднимаемся! – проговорил Жданов, все еще дувшийся на отца Ивана: – прибраться еще не успели.
– Да будет тебе орать-то! – кричала Серафима на ребенка, не перестававшего отталкивать палец Серафимы с комком каши на конце.
– А ты дай ему груди, вот он перестанет, – советовал Жданов.
– Да что я, корова, что ли, прости господи! – огрызнулась Серафима: – и так уже всю высосали.
– Ну, хватит еще! – проворчал Жданов: – вишь ведь вымя-то какое!
А отец Иван сидел и глаз не сводил с этой семейной картины. Наконец Жданов кое-как убрал комнату, дети приоделись, грудной ребенок затих, зачмокав губами, и сама Серафима словно успокоилась.
– И наказанье только! – ворчала она.
– Да, – подхватил отец Иван. – Вижу я, что цыплят у тебя не меньше, чем у самой глупейшей наседки, выводящей детенышей не только из собственных своих яиц, но даже из чужих, хотя бы то были галчиные, и, что ты нисколько не похожа на ветреную кукушку, кладущую, как говорят, свои яйца в чужие гнезда…
– Одной каши сколько выходит, – заметила Серафима.
– Верно, ибо сам вижу, что каши для прокормления всей этой мелюзги потребуется тебе несравненно более, чем потребовалось бы таковой на прокормление одного громаднейшего слона. И вот, сообразив все это и тщательно обдумав и свое и ваше положение, я возымел намерение прийти к вам на помощь.
Не только Серафима и Жданов, но даже и дети словно изумились, услыхав эту речь, и все глаза в ту же минуту обратились невольно на отца Ивана и, словно стрелы, вонзились в него. Но отец Иван ничего не заметил. Он как-то торжественно и величаво поднялся с своего места, обратился к Жданову и, поманив его пальцем, проговорил, вздохнув:
– Ну, богомаз! бери заступ и пойдем клады копать!
И он медленно вышел из комнаты в сопровождении ничего не понимавшего Жданова и Серафимы, успевшей уложить в постельку уснувшего ребенка.
Прошло с час времени, и на огороде отца Ивана происходило следующее: Жданов, успевший уже выкопать довольно глубокую яму на месте, указанном отцом Иваном, и стоя в этой яме, торопливо выкидывал из нее землю. Лицо его горело, пот крупными каплями падал на землю, развеянные ветром волосы беспорядочными прядями упадали на лоб и на глаза. Он поминутно откидывал их и словно сердился, что они замедляют работу. Отец Иван и Серафима стояли на краю ямы. Первый стоял вытянувшись, прямо, словно статуя, а вторая – нагнувшись, с каким-то лихорадочным нетерпением следя за каждым движением заступа, как бы желала взором проникнуть вглубь земли.
– Да скоро ли! – вскрикнул, наконец, Жданов, сбрасывая с себя жилет.
– Яма довольно глубока, и надо полагать, что скоро! – говорил отец Иван, видимо потешаясь над Ждановым и Серафимой. – Копай, деньги достаются не легко. Не жалей ни силы, ни рук, ни мышц.
– Хоть бы ты помогла! – вскрикнул Жданов, обращаясь к жене.
– И рада бы, да не под силу…
– Ага! видно, это не икону писать!
– Но главное дело – копаю-то я зря, кажется! – говорил Жданов. – Земля грунтовая, не копаная… какие же тут могут быть деньги!
– Копай.
– Уж не ошиблись ли вы, батюшка? – спрашивала Серафима, с ужасом смотря на бесплодность работы: – не забыли ли?
– Нет, не забыл! Видишь этот высокий кол в плетне? Закапывая деньги, я отмерил от него десять шагов и выкопал яму. Так мы и сделали.
– Не покопать ли рядом?.. – спрашивала Серафима. – Смотрите: ведь он почти с головой в яму ушел, а денег все нет.
– Нет! – вскрикнул Жданов, бросая заступ. – Тут не может быть денег! Я докопался до сплошных каменных плит!..
– Я сам, наживая деньги, камни выворачивал! – проговорил отец Иван и, указывая на стоявшую поодаль баню, прибавил: – видишь эту баню? Она из дикого камня… и твоя жена подтвердит тебе, что весь этот камень и выкопан и перевезен сюда не кем другим, как мною самим.
– Да ведь я вижу, что работа моя бесплодна! – вскрикнул Жданов: – Посмотрите сами.
– Постой-ка, дай взглянуть!
И, нагнувшись над ямой, отец Иван начал всматриваться в ее глубь.
– Да, – проговорил он: – сплошная плита и, как видно, ничья еще рука не касалась до нее. Неужели я ошибся?
И отец Иван, разогнувшись, принялся осматривать плетень огорода.
– Припомните, батюшка, ради господа, – молила Серафима.
– Постой, припомню, не мешай только!
А Жданов, между тем успевший выбраться из ямы, шептал жене:
– Что-то он странный какой-то! Уж не потешался ли он над нами!
– Неужто забыл! – продолжала Серафима, не слушая мужа и не спуская глаз с отца.
Но в это самое время отец Иван хлопнул себя рукою по голове.
– Вспомнили? – спросила Серафима, подбежав к нему.
– А ведь ты прав, приятель! – вскрикнул отец Иван. – Я ошибся! Ведь десять-то шагов надо было отмерить не от этого кола, а вот от того… Так, так, верно!.. Иди-ка, отмерь десять шагов и принимайся снова за работу.
– Слава тебе господи! – шептала Серафима.
Жданов удивленно посмотрел на тестя, но все-таки последовал за ним и от указанного кола отмерил десять шагов. Однако, взглянув на землю, очутившуюся под его ногой, он заметил:
– Здесь опять ничего не будет!
– А разве глаза твои настолько зорки, что проникают вглубь земли?
– Да тут и проникать нечего… И без того видно, что земля здесь не копаная, цельная!..
– А ты уж копай поскорее! – суетилась Серафима: – коли тятенька говорит, стало быть, знает.
– Копай, тебе говорят…
– Копать-то я, пожалуй, буду… только какой из этого толк выйдет…
– Уж заленился!.. Забыл нищету-то свою!
Прошло часа четыре. Жданов успел уже выкопать по указанию отца Ивана ям шесть, а деньги все не находились. Наконец живописец изнемог и упал на землю.
– Я больше не могу! – проговорил он: – пусть лучше останусь нищим…
– Копай! – кричал отец Иван.
– Да чего же копать-то зря!
– Так бы и сказали, – вступилась Серафима, с глазами, полными слез. – Не дам, мол, вам денег. К чему же человека-то мучить… Коли такое дело, так гораздо благороднее просто-напросто прогнать нас… Чего же потешаться над бедностью, над нищетою!.. Шутка ли, с которых пор копаем… Ведь он из сил выбился!.. Надо и жалость иметь!..
А отец Иван, поглядывая на кучи выкопанной земли, говорил, посмеиваясь:
– Однако, друг любезный, ты трудолюбив!.. И замечаю я, что тебе больше по душе тяжелая работа, чем легкая. Самый наиусерднейший крот не набросал бы столько куч, сколько ты набросал их. И я уверен, будь у тебя в руках не кисть, а заступ, ты был бы способен перекопать весь шар земной и непременно бы наткнулся когда-нибудь на клад. Ты владеешь заступом отлично. Когда – умру, приезжай копать мне могилу. Ты сделаешь это и быстро и хорошо, и, конечно, я не успею опомниться, как буду уже отделен и от тебя, и от людей толстым и плотным слоем земли!.. А теперь, – прибавил он, переменив тон и приняв величаво-торжественный вид: – следуй за мною, и я укажу тебе то место, где действительно хранятся мои деньги. Не сердись на меня, что я заставил тебя попотеть. Старые люди словно малые дети. Их все потешает! А меня именно потешали сегодня твои глаза и твоя любовь к труду. Испарина же вреда не принесет. Ну, идем же! Я надеюсь, что теперь мы нападем на настоящее место и что клад дастся тебе в руки. Предупреждаю однако, что заключается он не в золоте, не в серебре и не в камнях драгоценных, а в простых бумажных кредитках, так же, как и мы, подверженных гниению. Конечно, все это бумага, но если из-за этого, повидимому, ничего не стоящего материала люди и режутся и режут, то надо думать, что материал этот не хуже золота и алмазов! Как бы ни был умен человек, а поверь мне, что в любом мудреце найдется столько глупости, сколько нужно таковой, чтобы верить в ценность хотя бы бумажных кредиток. Это большое счастье!.. Только вот что: возьмешь деньги, заруби себе на носу, что эти деньги не твои, а мои, потому что нажил их я, а не ты. Ты копал землю всего три, четыре часа, а я возился с нею всю жизнь. Ну, пойдем же! солнце приближается к обеду, а я проголодался. Будь спокоен, на этот раз я не обману тебя…
И, снова взяв Жданова за руку, он привел его в баню. Войдя в предбанник, он приказал Жданову разобрать дощатый пол и, когда доски были разобраны, проговорил:
– Нагнись! Под этой перекладиной ты увидишь небольшой булыжник, снимай его и на этом месте копай.
И, проговорив это, он медленным шагом пошел домой.
– Ну, – проговорил он встретившему его на крыльце Асклипиодоту:– я послушал тебя и отдал им деньги.
А немного погодя вбежали в комнату Жданов с Серафимой и, увидав отца Ивана задумчиво сидевшим на диване, упали к его ногам.
Дня через три после описанного по дороге, ведущей из села Рычей в губернский город, можно было видеть три подводы. На передней, запряженной парой, сидела женщина, окруженная несколькими детьми, а на остальных двух был навален разный домашний скарб. Тут были и корыта, и кадушки, две-три перины, большущий медный самовар, сундук, окованный жестью, несколько чугунов и ухватов, а поверх всего этого возвышались объемистые плетушки, наполненные курами, гусями и утками. Позади последней подводы шел мужчина в панталонах и жилете и слегка понукал привязанную к телеге корову. Нечего говорить, что то возвращалась в город семья Ждановых, щедро наделенная отцом Иваном.
XLIX
Значительно изменилась за это время и жизнь в грачевской усадьбе, в этом уютном, утонувшем в зелени сада домике Анфисы Ивановны. И в нем тоже, как и в домике отца Ивана, забегала и зашумела целая семья малых детей; с тою только разницей, что к отцу Ивану семья приезжала на несколько дней, а сюда, в Грачевку к Анфисе Ивановне, как видно навсегда, ибо Анфиса Ивановна не замечала ничего такого, что могло бы не только говорить, но даже предвещать скорый отъезд наехавших к ней незваных гостей. Семья эта принадлежала ее племяннице, Мелитине Петровне, на этот раз уже не вымышленной, а настоящей, проживавшей, как нам известно, в Петербурге, где-то на Песках. Семья эта прибыла в Грачевку благодаря опять-таки тому же следствию, которое столь тщательно производилось над Асклипиодотом. Не будь этого следствия, не разыщи следователь пребывания настоящей Мелитины Петровны, она извековала бы себе на Песках, в своем подвале, терпя и голод и холод, и даже не помышляла бы никогда о возможности перекочевать в теткину усадьбу. Но заданные ей вопросные пункты словно ярким лучом осветили мрак окружавшей ее жизни. Мелитина Петровна словно воскресла, словно переродилась! Теперь ей было известно, что Анфиса Ивановна не только жива и здорова, но что принадлежит к разряду самых нежных и любящих женщин, гостеприимно и радушно готовых принять даже мало известных родственников и родственниц. Мнимая Мелитина Петровна, пользовавшаяся расположением старушки и прогостившая у нее довольно продолжительное время, представляла тому ясное и неопровержимое доказательство. Поэтому нет ничего удивительного, что как только Мелитина Петровна додумалась до этого, так в ту же минуту распродала все свое скудное имущество до последнего утюга, с грехом рассчиталась за квартиру и с кухаркой и, собрав всех своих детей, которых было пять человек, распростилась с Северной Пальмирой и, горя нетерпением поскорее обнять Анфису Ивановну, полетела в сельцо Грачевку.
Мелитина Петровна, успевшая, года два тому назад, овдоветь, была женщина лет тридцати, но, забитая нуждой и перебивавшаяся кое-как со дня на день скудными заработками, сплошь да рядом недоедавшая и недопивавшая, казалась на вид совершенной старухой. Бледная, худая, со впалыми, постоянно заплаканными глазами, с костлявыми руками, острыми приподнятыми плечами и впалой грудью, она несравненно более походила на мумию, чем на живого человека, Она даже и говорила как-то не по-людски, не как живой человек, а каким-то замогильным голосом, и раздражавшим вас и в то же время наводящим тоску.
Мелитина Петровна приехала в Грачёвку утром и, боясь стуком колес напугать может быть спавшую еще Анфису Ивановну, приказала ямщику остановиться не у крыльца, а немного поодаль. Затем, осторожно спустившись с телеги и сняв по очереди всех детей, она направилась вместе с ними в дом. Не встретив никого в передней, Мелитина Петровна присела на стул и принялась слегка покашливать, желая кашлем этим вызвать кого-либо в прихожую, но, просидев в ней с полчаса и все-таки никого не дождавшись, она решилась, наконец, привстать со стула и приотворить дверь, ведущую, повидимому, в залу. Погрозив на детей, чтобы они сидели смирно и не шумели, она на цыпочках подошла к двери, полуотворила ее и как раз лицом к лицу встретилась с подходившею к той же двери Анфисою Ивановною.
– Вам кого угодно? – спросила ее. старушка, попятившись назад, и изумленно вытаращила глаза на стоявшую в дверях женщину.
– Мне, мне… Анфису Ивановну!.. – робко отвечала та.
– Я Анфиса Ивановна, что вам угодно?
– Я… я… Вы меня не знаете, конечно…
– Не узнаю, извините…
– Оно и не мудрено забыть… Это было так давно… Я была еще грудным ребенком, говорят!.. Я и сама даже ничего не помню… и говорю только по слухам… как мне самой рассказывали… Я ваша племянница, Мелитина Петровна, дочь вашего покойного брата, Петра Иваныча…
Услыхав это, Анфиса Ивановна до того растерялась, что даже не нашлась, что ответить, и только жестом руки пригласила ее войти в залу.
– Позвольте уж и детей! – пролепетала Мелитина Петровна, тоже смутившаяся.
– Пожалуйста…
Мелитина Петровна собрала детей и, вводя в залу, заставила их поочередно прикладываться к ручке Анфисы Ивановны.
– Это… тоже, братнины дети? – спросила Анфиса Ивановна.
– Нет, матушка, это мои собственные.
– Так вы были замужем?
– Да, была, тетушка, за Скрябиным…
Анфиса Ивановна вспомнила что-то и даже обрадовалась.
– Ну что, как? – спросила она: – поправился ли он?
– Нет, тетушка, муж скончался… И вот оставил меня одну, с детьми, без средств…
Анфиса Ивановна перекрестилась, хотя и чувствовала очень хорошо, что в голове у нее происходит что-то такое, чего она сама не могла себе, разъяснить.
– Не вылечился, стало быть? – спросила она.
– Нет.
– Еще бы, разве это возможно, поправиться! И руки и ноги оторвало…
На этот раз смутилась уже и Мелитина Петровна и, испуганно смотря прямо в глаза старушке, проговорила:
– Помилуйте, тетушка, ему никто не отрывал ни рук, ни ног…
– Как?
– Так, очень просто, тетушка…
– Да ведь ему на сражении оторвало…
– Помилуйте… Мой муж даже никогда военным не был…
– Да ведь вы сами же говорили мне! – вскрикнула Анфиса Ивановна.
Но, вдруг что-то вспомнив, она мгновенно замолчала, поднесла руку ко лбу и, как будто силясь собрать какие-то мысли, сдвинула брови.
– Да, да, постойте! – проговорила она.
И, пристально взглянув на Мелитину Петровну, спросила:
– Так вы кто же такая?
– Я – Мелитина Петровна.
– Так, так, так… Теперь все вспомнила… Ведь та была не настоящая… А вы… вы настоящая?
– Я настоящая…
– Ну! очень рада, очень рада.
И, поспешно обняв Мелитину Петровну, она расцеловала сначала ее, а потом всех детей и даже обрадовалась при виде приехавших.
– Вы меня, пожалуйста, извините, – говорила она торопливо: – но все это так неожиданно случилось, так внезапно, что я даже не имела времени сообразить. Старуха уж я, память-то у меня ослабла.., но теперь… теперь я все и сообразила и припомнила… теперь я все знаю… Очень, очень рада… Пойдемте, пойдемте…
И, введя всех в гостиную, она радушно рассадила их по местам и затем позвала Домну. Та не замедлила явиться на зов.
– Домна! – обратилась она с приказанием к вошедшей: – поскорее чаю Мелитине Петровне и детям.
И тут же, заметив испуг Домны, прибавила, смеясь:
– Успокойся, успокойся, это настоящая.
Мелитине Петровне отвели ту же самую комнату, в которой жила «не настоящая», детей разместили в соседней, и, повидимому, жизнь в Грачевке потекла прежним порядком, то есть все в обычный час пробуждалось, в обычный час обедало и ужинало, ложилось спать и засыпало; но все это только было повидимому, не в сущности; от прежней невозмутимой и тихой жизни не осталось и следа. Брагин жаловался, что дети и яблоки и ягоды обрывают, Потапыч – что на них посуды не напасешься, Дарья Федоровна – что все варенье поели, кучер Абакум – что всех лошадей загоняли! Сама Мелитина Петровна были и тиха, и смирно-воздержанна, и не только не требовательна, но даже крайне снисходительна. Она отлично слышала не скрываемое, впрочем, от нее ворчание и Домны, и Дарьи Федоровны, и Потапыча, и Абакума, и Брагина, но делала вид, что ничего этого не слышит, и скорее заискивала, чем оскорблялась. Она всех называла миленькими голубчиками, рассказывала им со всеми подробностями горькую свою долю, жаловалась на судьбу и при всякой малейшей возможности старалась угодить каждому чем бы то ни было. Брагину она подарила какую-то орденскую ленточку, случайно оставшуюся после мужа, Абакуму – мужнину табакерку, Дарье Федоровне – какой-то старый чепец, с уверением, что чепец этот самой последней моды; но все это мало удовлетворяло прислугу. Прислуге этой досаждало в доме присутствие Мелитины Петровны, а в особенности ее детей. Дети действительно озорники были страшные. Там, в Питере, в подвале, на Песках, с голода, что ли, или по тесноте, но только они были иными – и тихими, и скромными, и послушными, а здесь, на просторе, отъевшись, почуяв свободу, пустились во все тяжкие. Сама Мелитина Петровна не узнавала их и не могла с ними сладить. То они окно разобьют, то плетень повалят… а однажды, играя спичками, чуть было весь дом не сожгли. Потапыч бросил не только пыль стирать, но даже перестал комнаты мести. «Ничто, на них наметешься!» – ворчал он и при всяком удобном случае норовил или ущипнуть, или оттрепать которого-нибудь из сорванцов. Несчастная Мелитина Петровна мыкалась, хлопотала, извинялась, просила не взыскать с глупеньких, но, чувствуя, что и она сама и дети ее стоят у всех поперек горла, плакала и молилась богу. «Господи, – взывала она, падая перед иконами: – неужто опять на Пески, опять в подвал!..» И, быстро вскочив, принималась теребить детей за волосы, а вслед за тем бежала к Домне, к Потапычу, Дарье Федоровне и снова начинала перед ними изливать все свое горе и всю свою тоску.
Раз как-то приехал к Анфисе Ивановне отец Иван. Только что успел он войти в залу, как на него наскочила целая толпа детей и чуть было не сшибла его с ног.
– Откуда это у вас, кумушка? – спросил он Анфису Ивановну, поспешившую навстречу к своему приятелю…
– Ох, уж не говори! – проворчала она и затем, обратясь к детям, крикнула: – Убирайтесь вы отсюда, чертенята!..
Дети быстро выбежали вон.
– Откуда бог послал?
– Да все этой… племянницы-то моей.
– Мелитины Петровны?
– Да.
– Достаточно, однако.
– Наказанье просто… хоть из дому вон беги… Ну что ты, как?
– Понемножку, кумушка.
– Нога-то лучше, что ли?
– Брожу…
– Говорят, у тебя тоже гости были?
– Были-с, – проговорил отец Иван, почесывая в затылке: – вчера проводил.
– Ну и слава богу…
И, перейдя в гостиную, они принялись беседовать. Беседа тянулась долго, но уж это было не то, что прежде. Батюшка ничего не пил, ничего не ел и наотрез отказался от всех угощений, предложенных было Анфисой Ивановной.
– Будет, кумушка дорогая, и попито и поедено достаточно…
– Ничего разве не пьешь?
– Запретили…
– Это живодеры-то?
– Да, они.
– Была нужда слушать, а мой совет вот какой: брось ты всех этих живодеров, не слушай их, пей и ешь сколько влезет, а ногу и руку два раза в день муравьиным спиртом натирай, а всего лучше разыщи муравьиную кучу, да в нее и положи свои больные члены. Я этак раз одного капитана вылечила…
– У капитана-то, может, ревматизм был?.. – спросил отец Иван.
– А у тебя что?,
– А у меня паралич…
– Это все равно, никакой разницы нет. Кровь застыла!.. Уж ты не боишься ли, что муравьи тебе ногу отгрызут?
– Нет, не боюсь…
– А коли не боишься, так и попробуй. Слава богу, у нас чего другого, а этих муравьиных куч сколько хочешь по лесу… Кажется, только в одних муравьях и осталась еще охота к честному труду… всё мошенники пошли… Да, – прибавила она, переменив тон, – ты счастливее меня…
– Чем это?
– Твои-то вот гости погостили да уехали, а мои-то – при мне все…
– А долго Мелитина Петровна погостит у вас?
– А господь ее знает!
И, пригнувшись к отцу Ивану, прибавила шепотом:
– Надоела хуже горькой редьки.
– А я думал, наоборот, развлекает вас.
– Так разве она такая, как прежняя…
– Что же, хуже?
– Та умница была, веселая, разбитная… А эта хнычет, хнычет, даже тоску наводит… Поди ж ты вот, разыскала ведь! А все это твои крокодилы виноваты!
– Как мои? – удивился отец Иван.
– Чьи же? Ведь все ты выдумал про них…
– Что вы, что вы, напротив!.. – защищался отец Иван.
– Ну вот еще… Я думаю, я помню…
– Я даже доказывал, что нет их, что быть их не может.
– А молитву-то кто читал от них… Кто на реку-то ходил… Что, небось… прикусил язык-то… А вот кабы ты этой-то истории не выдумывал, так и настоящей Мелитины Петровны у меня бы не было… и не знала бы она даже о моем существовании. А вот теперь и возись с нею. Прогнать как-то жалко… есть нечего будет! и видеть-то ее тошнехонько… а с другой стороны, тоже не чужая ведь, одна кровь-то. А уж так надоела, так надоела…
– Нет, кумушка, – перебил ее отец Иван: – тут крокодилы ни при чем, а тут другая причина кроется…
– Ну-ка, выдумай-ка еще чего-нибудь.
– Тут просто «вода сперлась»!
– Так и знала, что чепуху какую-нибудь сгородишь. И дивлюсь я, глядя на тебя… Уж не тебя ли господь наказал, и язык-то тебе повредил, и ногу, и руку, а ты все не исправляешься, все чепуху городишь!
– Нет, не чепуха.
И, вспомнив слова Асклипиодота, прибавил:
– Случалось ли вам видеть, как зимой к проруби рыба сплывается и жадно хватает воздух. Мужики говорят: «вода сперлась, душно рыбе!» Так-то и Мелитине Петровне душно стало! Вот она к вам, как к проруби, и приплыла со всеми своими птенцами…
– Не слушала бы тебя! Совсем заврался! – проговорила Анфиса Ивановна, махнув рукой. – Никакой, видно, паралич тебя не исправит. Болтуном ты родился, болтуном и помрешь.
И вдруг, переменив тон, спросила:
– А что, Асклипиодот получил место?
– Получил-с.
– Где?
– На пчельник я его определил-с… Там, на пчельнике, в землянке и живет. Место, конечно, невидное, в лесу… однако ничего… приохотился, полюбил дело… читает много… Ничего!
Анфиса Ивановна хотела что-то сказать, но в это самое время в саду, под окнами, послышался какой-то топот, словно табун жеребят пронесся или вихорь пролетел; затем – крик Мелитины Петровны, потом – какое-то шлепанье, какой-то визг, крики: ай, ай, ай! ай, ай, ай! и, наконец, все это покрылось голосом Мелитины Петровны.
– Я тебе дам, разбойник! – кричала она: – я тебе дам яблоки воровать! Вот тебе, вот тебе, вот тебе!.. Господи, что же это за наказание! хоть бы мать-то пожалели, хоть бы об ней-то подумали… Чего же вы хотите, разбойники, чтобы выгнали нас, чтобы Христовым именем побираться!.. Ах вы, разбойники… Вот тебе, вот тебе…
– Вот оно какое житье-то мое! – прошептала Анфиса Ивановна.
– Да-с! Жизнь пережить – не мутовку облизать.. – и отец Иван вздохнул.
