Читать книгу: «Гранд-отель «Европа»», страница 5
Глава пятая. Лебедь в режиме «диско»
1
Несмотря на то что я давно оставил позади бурную эпоху компульсивного распутства и до приезда в гранд-отель «Европа» в течение долгого времени вел чуть ли не подобающий ответственному гражданину образ жизни, на который в бытность своей необузданной молодости взирал бы с презрением, я замечаю, что мягкая упряжка выстроенных вокруг основных трапез и перекусов дней в терпеливо ожидающем непонятно чего отеле идет мне на пользу. Не скажу, что привезенный сюда багаж печали безвозвратно утрачен, но связанное с этой печалью душевное смятение находит опору в предсказуемой смене ритуалов.
Как если бы от отчаяния или в отсутствие убедительной альтернативы я поступил в монастырь и теперь постепенно, благодаря регулярности молитвенных служений, превращаюсь в верующего. У меня кровать с балдахином вместо нар и роскошный гостиничный номер вместо кельи, на мне не ряса, а модная европейская одежда, в которой я сажусь за уставленный серебром и антиквариатом стол, – в остальном же я мало чем отличаюсь от монаха. Моя молитва – на бумаге. Подобно тому как коленопреклоненный монах с воздетыми руками стремится постигнуть суть вещей, просит отпущения грехов и признается в любви к Богу, я сижу, склонившись над письменным столом из эбенового дерева с ручкой в руке, и пишу о Клио.
Вероятно, благодаря размеренности, которая, по моим ощущениям, благотворно влияет на мое настроение, я невольно начинаю добавлять все новые ритуалы к уже существующим. Если раньше, едва проснувшись, я первым делом дергал за шнурок колокольчика, чтобы мне доставили в номер кофе, то теперь я предварительно привожу себя в порядок, ибо вдруг решил, что не хочу встречать горничную, которая приносит кофе, немытым и небритым. Не то чтобы ее столь уж сильно волновал мой внешний вид, просто мне самому так комфортнее. До сих пор все звучит вполне логично.
Однако сегодня я вдруг понял, что неосознанно расширил свой утренний обряд. Я не просто ополаскиваю лицо и бреюсь на скорую руку – теперь я намыливаюсь двумя сортами мыла, тщательно бреюсь старомодной бритвой, заранее ее правя, подстригаю усы и бакенбарды двумя разными ножницами, расчесываю брови, чищу зубы и полощу рот специальным раствором с экстрактом шалфея, наношу на кожу дневной крем, умащиваю щеки лосьоном с морской солью и дважды спрыскиваю халат розовой туалетной водой «Россо ди Искья». И лишь потом звоню в колокольчик. Притом что полноценный утренний туалет у меня еще впереди. Им я занимаюсь после кофе и первой сигареты, перед тем как одеться и спуститься к завтраку.
Только сейчас, когда я делаю эти записи, я понимаю, что, пожалуй, веду себя несколько странно. Тем не менее я уверен, что завтра снова буду проделывать то же самое, и, возможно, мне даже взбредет в голову добавить еще немного жеманства к своим утренним хлопотам.
Одежда не требует повышенного внимания с моей стороны. Ее доставляют мне в лучшем виде из прачечной-химчистки: выстиранную, выглаженную и накрахмаленную. Однако я замечаю, что все чаще и одержимее натираю до блеска кольца, булавки для галстуков и запонки. Накануне отполировал даже серебряную визитницу и зажигалку Solid Brass Zippo. В свои полные жизни годы я бы счел это занятие неопровержимым доказательством декаданса и, по сути, был бы прав.
Можно подумать, что у меня избыток времени, но это неправда, ибо со временем в гранд-отеле «Европа» происходит что-то странное. Его не существует. Наверное, мне следует пояснить мою мысль. Во-первых, в отеле нигде нет часов. В номере нет ни часов, ни будильника, ни радиобудильника. Разумеется, я привез с собой собственное время: на наручных часах, мобильном телефоне и компьютере, – но оно потихоньку утратило актуальность. День структурируют звонки к завтраку, обеду и ужину.
Впрочем, когда я написал, что здесь царит безвременье, я имел в виду нечто другое, более загадочное и неоднозначное. Попробую объяснить. Дороги, к примеру, существуют для сбившегося с пути водителя. Для усталого же поэта, заснувшего после выступления на заднем сиденье такси, лабиринт улиц с его поворотами, перекрестками и возможностями не является реальностью, ибо ему совершенно не обязательно в ней разбираться. Точно так же и время существует для того, кто задает себе вопрос, успеет ли он до следующей встречи по-быстрому заскочить в аптеку и купить успокоительное.
Время существует благодаря наличию выбора. Выбор существует благодаря альтернативам. Альтернативы существуют благодаря будущему. Будущее существует по милости прошлого, которое необходимо забыть, как в случае с несчастным Абдулом. Но если прошлое прошелестело бальными платьями и прозвенело драгоценностями князей, графинь, послов и крупных промышленников и если память о прошлом становится мечтой о настоящем, то будущее – это не что иное, как просто некий элемент, понапрасну добавляемый к тому, чего уже не вернуть. Таким образом, время разжижается, пока не становится настолько водянистым, что никому от него никакого проку.
2
– В пустыне, куда я убежал, – сказал Абдул, – я понял, что все потерял и что мой отец умер. Но я не позволял себе плакать. Мне следовало поберечь свои слезы, ибо я знал, что впереди еще будет много поводов их пролить. Я должен был повзрослеть в одночасье, и я повзрослел, коль скоро принял такое решение.
В пустыне можно пойти в разные стороны. Я не знал, какую выбрать. Поскольку брат в моем сне наказал мне бежать от огня, я повернулся спиной к деревне, пылающей вдалеке, выбрал прямо перед собой на небе яркую звезду и пустился в путь.
Через два дня я как никогда раньше оказался далек от всего, что было мне дорого. С того момента мне пришлось искать воду и съедобные растения без помощи воспоминаний. С того момента никакого прошлого больше не было – одно только будущее, где мне надлежало выжить.
Через четыре дня произошло событие, сильно меня напугавшее. Я нашел куст чертополоха и оторвал от него ветку, чтобы высосать влагу, как учил меня отец. Только вместо влаги я ощутил на губах вкус крови. Источником крови была поцарапанная рука, но я этого не заметил. Я думал, что сам куст истекает кровью. А потом обнаружил человеческие кости. Это была история о кусте чертополоха.
Не знаю, сколько прошло времени до того, как я попал в местность позеленее, где даже была вода. Там стояло несколько полуразрушенных безлюдных домов. Внезапно я услышал слабое блеяние и увидел старую тощую козу, скорее мертвую, чем живую, вероятно брошенную прежними обитателями ветхих домов. Я был голоден и, поскольку решил стать взрослым, зарезал козу. Не в состоянии развести огонь, я ел мясо сырым. А потом налетели птицы. Ужасные черные птицы с перекошенным от голода взглядом. Они страшно кричали. От них разило пометом, гнилью и смертью. Их белые головы казались почти человеческими. Словно ревнивые девицы, они злобно на меня таращились и крали мое мясо своими крючковатыми когтями. Это была история о птицах.
Я продолжил свой путь. Земля снова стала пустыней, более глухой и враждебной, чем пустыня, в которой я вырос. Во рту было слишком сухо, чтобы молиться, и моя надежда выжигалась палящим солнцем. Я старался найти тень, чтобы днем спать, а ночью идти. Ел насекомых. Растения мне больше не встречались.
Однажды вечером я увидел вдали свет. Это был лагерь. Мне могла угрожать опасность, ведь я не знал, кто его разбил. Жажда и голод победили страх. Мне повезло. Это был лагерь старого торговца металлоломом и его подручных. Он был другом моего отца. Увидев меня, много недель скитавшегося в одиночестве вдали от дома, он понял, что случилось. Он напоил и накормил меня, ни о чем не спрашивая. Я остался в лагере на два дня, чтобы отдохнуть и окрепнуть.
На третий день, когда я снова собрался в дорогу, он предложил мне остаться. Сам он отправлялся на восток. Мне разрешалось пойти с ними. Но я рассказал ему о сне и о том, что мой брат велел мне бежать от огня по морю. Он кивнул. Я попросил его дать мне какой-нибудь дельный совет.
– Судьба отыщет свой путь, – сказал он. – Твоя судьба ждет тебя на краю света. Ни слова больше. А теперь иди и будь благодарен звездам, указывающим тебе направление, и в первую очередь – своему отцу, научившему тебя всему.
Таков был совет старого торговца металлоломом. Ему я тоже был благодарен.
По мере приближения к звезде, за которой я следовал, земля становилась зеленее и не такой сухой. Было легче найти воду и съедобные растения, но одновременно приходилось быть начеку, ведь я подбирался к местности, населенной людьми. Люди не настолько предсказуемы, как пустыня. Это один из уроков моего отца. Растение бывает съедобным или ядовитым, но люди не всегда таковы, какими кажутся.
Однажды мне послышался мужской голос. Я спрятался за камень, но мужчина меня уже заметил и нашел. Изможденный, грязный, в разорванной одежде, он посмотрел на меня пустыми глазами и сказал, что его зовут Ахай, что это плохая земля и что в компании вооруженных ополченцев здесь на пикапах разъезжает Одноглазый. Он сказал, что вместе с другими его сюда привезли контрабандисты, но что других уже захватил Одноглазый. Он сказал, что боится и не знает, что делать. Он спросил меня, можно ли ему пойти со мной. Он умолял. Так я встретил Ахая. Я протянул ему плоды кактуса и ответил утвердительно. Вместе с Ахаем мы добрались до моря, но эту историю я лучше расскажу в следующий раз.
3
После того как Абдул затушил сигарету в цветочном горшке и вернулся к работе, я поднялся в номер, чтобы записать его рассказ. Мягкий робкий голос Абдула все еще струился у меня в ушах, и, дабы сохранить его ритм и тембр, я постарался воспроизвести его исповедь как можно точнее, его же собственными словами.
Как уже было сказано, я поселился здесь с целью навести порядок в собственном прошлом, реконструировав на бумаге те цепочки событий, которые привели к тому, что мне пришлось поставить перед собой такую задачу. И выбрал гранд-отель «Европа» отчасти потому, что здесь вряд ли могло произойти нечто достойное моего пера и способное отвлечь меня от скрупулезного исполнения моей миссии. И все же история Абдула о его недавнем прошлом настолько меня поразила, что я чувствовал себя обязанным запечатлеть ее на бумаге, изо всех сил стараясь отогнать от себя мысль, что моя собственная история на таком фоне будет выглядеть весьма бледно. Единственным приемлемым оправданием нешуточной траты моего времени и энергии на воссоздание личной драмы, в которой протагонист в горностаевой мантии, утопая в роскоши, шествует навстречу своей погибели, – и если ему суждено пасть, то падет он на мягкие атласные подушки, – служило то, что, в конце концов, это была моя история, сильнейшим образом на меня повлиявшая. Я должен был рассказать историю Абдула. Все европейские писатели должны рассказывать истории всех абдулов, пока среди наших читателей не останется никого, кто бы не осознал, что до сих пор жил в прошлом.
В любом случае я законспектировал то, что он мне поведал; и все, что мне еще предстоит услышать от него в дальнейшем, я попытаюсь записать как можно точнее, хотя на данный момент не представляю, как мне воспользоваться его откровениями. Возможно, пригодится когда-нибудь для новой книги.
Мне в любом случае еще придется решить, как поступить с этими заметками. Знаю, что мне никто не поверит, если скажу, что историю своих взаимоотношений с Клио я по преимуществу пишу для себя, ибо страдаю профессиональной деформацией: по-настоящему я способен испытывать переживания только после того, как предам их бумаге. Тот, кто сомневается в отсутствии каких-либо намерений с моей стороны, вероятно, тоже прав – слишком уж у меня писательская натура, чтобы в какой-то момент не задуматься о публикации. Но тогда в лучшем случае я использую эти заметки в качестве ее фундамента, отдав предпочтение роману, в котором изложу свой материал в форме художественного повествования. Я нареку Клио другим именем и буду вынужден смягчить реальные события ради придания им большего правдоподобия. Только мне вовсе не хочется думать об этом сейчас.
Кстати, я собирался писать совсем другую книгу. Своему издателю я обещал роман о туризме. Надо бы уточнить у моего менеджера, но подозреваю, что мне уже даже перевели приличный аванс. Та книга была идеей Клио. Это тоже целая история, которую мне еще предстоит рассказать. Мне еще столько всего предстоит рассказать. В любом случае я рад, что могу вдосталь черпать истории из своего прошлого, ибо понятия не имею, какое придумать для себя будущее, после того как выполню поставленную перед собой задачу.
4
Стоило мне записать последнее предложение, как в номер ко мне постучали. Я накинул пиджак и открыл дверь. Это была Луиза, одна из горничных. Я поблагодарил ее за приход, выразил сожаление, что, увы, ничего не заказывал, но, желая сделать ей приятное, обещал тут же восполнить данное упущение.
– Мои искренние извинения за беспокойство, маэстро Леонард, – сказала Луиза, – но мне велели пригласить вас на церемонию.
– Я весьма польщен, – ответил я, – невзирая на то, что пока не могу представить себе, о какой именно церемонии идет речь.
– Новый владелец попросил меня пригласить всех завсегдатаев отеля в фойе. Никто из нас не знает, что он задумал. Господин Ванг любит сюрпризы. Если хотите, я скажу ему, что вы не сможете прийти.
– Нет, ни в коем случае. Для меня большая честь, что меня уже причислили к завсегдатаям, к тому же по чистому совпадению я обожаю церемонии. Я спущусь через минуту.
В фойе, широко расставив ноги, стоял облаченный в черный костюм господин Ванг со своим переводчиком. Он покачивался с пятки на носок, демонстрируя терпение и готовность подождать, пока все соберутся. Переводчик настолько серьезно относился к своим обязанностям, что, пока его чревовещатель молчал, даже не позволял себе какого-либо выражения на лице. Рядом с ними образовался круг, которому, похоже, было совестно принять идеальную форму. Большинство присутствующих притворялись, что случайно оказались в фойе и решили ненадолго задержаться. Пришли все мои знакомые, кроме Пательского.
Я заметил, что сменилась мебель. Вместо потертых, обитых пыльно-розовым велюром диванов перед камином под портретом Паганини теперь разместились добротные кожаные «честерфилды». Нельзя отрицать, что это было улучшением. Прежний велюр выглядел как плешивое футбольное поле, а сама мебель не представляла собой ни малейшей ценности, оправдывающей приобретение новой обивки. Фойе, претендующее на звание парадного входа в роскошный отель, вполне гармонировало с помпезными объемами блестящих кожаных «честерфилдов».
Однако что же случилось с люстрой? Темнота в фойе наводила на подозрение, что ее тоже заменили. Почти наверняка. Неслыханно! Пусть прежняя люстра то и дело выходила из строя, но все же представляла собой антикварный шедевр ручной работы, щедро декорированный в стиле рококо. Я хорошо помнил, что в день моего заселения в гранд-отель «Европа» Монтебелло справедливо назвал ее одной из жемчужин заведения.
Господин Ванг начал говорить. Его речь, порционно доходившая до нас через переводчика, была, как ни странно, панегириком старому Европейскому континенту. Господин Ванг сказал, что многие его соотечественники считают Европу исторической диковиной, на которую приезжают поглазеть, чтобы узнать, как жили когда-то, в предшествующую прогрессу эпоху, их предки. Но он не такой. Он питает уважение к европейской культуре, которой, по его мнению, тоже свойственно немало достижений, особенно в области искусства и старинных ремесел. Руководствуясь своей личной философией, он делает ставки на сильные стороны, а не на слабые. Поскольку он намерен превратить гранд-отель «Европа» в успешное предприятие – а он намерен, в этом нет никаких сомнений, – то должен собрать в этом отеле все лучшее, что только способна предложить европейская традиция. Тогда китайские гости будут стекаться сюда сами собой, мы можем поверить ему на слово. Согласно другому постулату его философии, первые впечатления важны как никогда. Фойе, на его взгляд, служит визитной карточкой отеля. Вот почему он не пожалел ни средств, ни сил, чтобы именно здесь, в этом фойе, повесить шедевр европейского искусства, созданный специально по его заказу в лучших традициях старого континента известной австрийской фирмой «Сваровски».
Он отправил переводчика к настенному выключателю, чтобы тот торжественно привел в действие его драгоценное приобретение. Сотни светодиодов засверкали в бесчисленных каплях граненого хрусталя. Центральным элементом этого представления был триумфально светящийся логотип с изображением лебедя, устраняющий любые сомнения в подлинности хрусталя «Сваровски». Господин Ванг зааплодировал сам себе. После чего к нему присоединились и остальные.
Торжественное мероприятие на этом не завершилось. Самое интересное ждало нас впереди. Переводчик повернул переключатель, и светодиоды поменяли цвет. Люстра засияла розовым. Потом синим, красным и зеленым. Наконец переводчик перевел выключатель в режим «диско», и все эти цвета стали автоматически чередоваться. Господин Ванг щелкнул пальцами, и в фойе внесли подносы с шампанским. Когда все взяли в руки бокалы, он произнес тост за Европу.
Глава шестая. Тонущий город
1
Есть города реальные и вымышленные, тщательно спроектированные и разрастающиеся, как опухоль, города, не тронутые войной и восстановленные после бомбардировок, воспетые писателями и невидимые, стремительно развивающиеся и вечные. Венеция же – это город, которого больше нет. Венеция, точно Троя Энея, на наших глазах превращается в миф. Она погружается в лагуну чудесным воспоминанием о городе, коим когда-то была. Тот, кто сюда наведывается, приезжает исключительно в память о былых визитерах. Замедляя шаг, он отправляется на поиски воспоминаний о воспоминаниях умерших. Вот тюрьма Пьомби, из которой бежал Джакомо Казанова. Здесь, меж ротанговых шезлонгов на Лидо, взгляд Томаса Манна упал на Тадзио. Это кафе «Лавена», где у Густава Малера был свой постоянный столик. А в том переулке, который раньше был тупиком, располагается «Бар Гарри», любимое заведение Эрнеста Хемингуэя. Гулко отдающиеся на вечерних пустых калле шаги звучат отголосками эха из прошлого.
В витрине аптеки «Фармация Морелли» на кампо Сан-Бартоломео установлен счетчик, ежедневно фиксирующий фактическую численность официальных жителей исторического города. В 1422 году их было 199 000. Венеция была вторым по величине городом в Европе после Парижа. В 1509 году город населяли 115 000 человек, в том числе 11 164 куртизанки. В ту пору по численности населения Венеция более чем вдвое превосходила Лондон. По данным переписи 1797 года, на закате республики старый город насчитывал около 141 000 жителей. В 1931 году население увеличилось до 163 559 человек. Составив в 1960-м 145 402 человека, оно затем резко пошло на убыль: 111 550 – в 1970 году, 95 222 – в 1980-м, 78 165 – в 1990-м и 66 386 человек – в 2000-м. На момент, когда установили счетчик, в первый день весны 2008 года в Венеции проживало всего 60 720 человек, то есть менее трети общего числа жителей, населявших город в период его расцвета в пятнадцатом веке. Десятилетие спустя их осталось всего 53 986, и с каждым годом население города продолжает уменьшаться. Недавнее добавление двух горожан или фактически даже одного, поскольку я еще не оформил официальную прописку, заставило фатальный обратный отсчет разве что на секунду запнуться. Нынешнее число жителей Венеции сравнимо с численностью населения таких российских городов, как Краснокаменск, Волжск, Жигулёвск, германских – Мербуша и Хаттингена или британского Олтрингема в Большом Манчестере. Если экстраполировать темпы убыли населения на будущее, то к 2030 году Венеция опустеет. Последний житель погасит за собой свет.
Город, населенный почти исключительно призраками прошлого, ежегодно наводняется восемнадцатью миллионами туристов. То есть в день сюда приезжает в среднем пятьдесят тысяч посетителей, примерно столько же, сколько в Диснейленд в калифорнийском Анахайме. Ожидается, что в 2030 году эта цифра удвоится. И тогда сто тысяч приезжих будут ежедневно бродить по вымершему городу. Утром их будут впускать, а вечером выпускать, и никто не станет возражать, если для посещения города понадобится купить билет. Сейчас на улицах там и сям развешаны баннеры с текстом: Venezia è una vera città4. Ни один настоящий город не чувствует потребности выпячивать свою подлинность посредством манифестов.
Греза о хрупкой элегантности в отраженных палаццо, которую мы называем Венецией, построена на песчано-глинистых отложениях, образованных в четвертичном периоде рекой По. В дальнейшем город разрастался на искусственно созданных из песка островах. Этот мягкий грунт оседает, что является вполне естественным процессом. Осадка происходит медленно и составляет около двух миллиметров в год. С момента первых научных измерений в 1897 году Венеции опустилась на двадцать восемь сантиметров. Цифра, возможно, не слишком драматичная, но ведь и пространство для маневра довольно ограниченно. Старый центр Венеции располагается на высоте восьмидесяти сантиметров над уровнем моря. Самая низкая точка города, вход в собор Сан-Марко, – на высоте шестидесяти трех сантиметров.
Во время acqua alta город затапливает. Венецианцы привыкли к тому, что эпизодически им приходится шлепать по переулкам в резиновых сапогах и, на всякий случай подвернув штанины или подоткнув юбки, пересекать площади по мосткам. В каждой туристической лавке продаются открытки с изображением гондол прямо на площади Сан-Марко. Оставшимся жителям Венеции приходится все чаще считаться с наводнениями. В период с 1870 по 1900 год город был затоплен девять раз. Ныне же вода поднимается по девять раз в год. Между 1990 и 2008 годами Венеция пережила восемьдесят сильных наводнений. Последствия естественного процесса проседания грунта усугубляются повышением уровня моря, вызванного изменением климата и глобальным потеплением. Пока вода прибывает, земля все стремительнее уходит из-под ног.
Миллионы туристов в вонючих шлепках и кедах топают по проседающим мостовым тонущего города. Многие из них добираются сюда на круизных лайнерах. Дабы не чинить неудобства тысячам пассажиров во время их незабываемого визита в Венецию, эти плавучие небоскребы в шестьдесят метров высотой, перемещаясь по каналу Джудекка всего в нескольких метрах от исторических памятников, пришвартовываются у площади Сан-Марко. И хотя власти, получающие от круизов гарантированные доходы, утверждают, что безопасности города ничто не угрожает, уже произошло несколько инцидентов, когда судна маневрировали в опасной близости от древних палаццо. Прибой, вызываемый этими гигантскими посудинами даже на минимальной скорости, обусловливает колебания, разрушает фундамент и ускоряет процесс проседания грунта.
Разумеется, изучаются меры по защите Венеции от моря, дабы не позволить ей безвозвратно погрузиться в пучину волн лагуны. Но в хрупкой мозаике города, кропотливо составлявшейся на протяжении веков, осуществить их не так-то просто. Кое-где наращиваются фундаменты набережных, однако во многих местах сделать это так, чтобы не покалечить исторические здания, немыслимо – наращивать же фундаменты точечно не имеет смысла. Модернизация прошлого в соответствии с сегодняшними стандартами безопасности зачастую означает его искажение или замену; только в том случае, когда прошлое – единственный источник дохода, это не вариант.
Самый амбициозный проект по спасению Венеции от затопления под названием «Моисей» представляет собой систему мобильных защитных барьеров, позволяющих изолировать лагуну от Адриатического моря во время прилива. При запуске проекта в 1981 году его окрестили гидротехническим шедевром. По причине политикоадминистративной волокиты к строительству шлюзов приступили лишь в 2003 году с намерением завершить работы к 2011-му. В поставленные сроки уложиться не удалось. 4 июня 2014 года итальянская прокуратура остановила строительство и арестовала по обвинению в коррупции и взяточничеству тридцать пять человек, ответственных за проект. В отношении сотни других лиц, причастных к строительству, включая политиков и чиновников, были возбуждены уголовные дела. В декабре 2014 года руководство проектом было поручено специальному комиссариату. На момент написания этой книги, в 2018 году, проект так и не завершен. Зато потрачено пять с половиной миллиардов евро вместо намеченного одного миллиарда шестисот миллионов. В ходе недавних испытаний обнаружилось, что подводные конструкции начали ржаветь, разъедаются плесенью и моллюсками. Шлюзовые затворы, уже установленные в море, не поднимаются в силу технических проблем. Затворы, которые еще предстоит смонтировать, валяются на земле и ржавеют, несмотря на защитный слой краски, которым они покрыты. На устранение этих неполадок требуется еще один миллиард евро. Ввод в эксплуатацию защитных сооружений системы «Моисей» запланирован на 2022 год, что, по мнению большинства экспертов, является чересчур оптимистичным прогнозом.
Строительство собора Сан-Марко началось при доже Доменико Контарини в 1063 году. В 1094 году, во время правления дожа Витале Фалье, сооружение во всем своем великолепии и величии было освящено. В одиннадцатом веке для возведения чуда света, по сей день вызывающего восхищение у миллионов наших современников, понадобился тридцать один год. В двадцатом и двадцать первом веках попытка соорудить обыкновенную плотину, дабы защитить этот самый собор от воды, длится вот уже почти сорок лет, и реальной надежды на скорое завершение строительства нет и в помине.
2
Разумеется, я понимал, что вследствие нашего переезда в Венецию мне придется чрезвычайно тесно соприкоснуться с феноменом массового туризма. Впрочем, предвосхищая домыслы читателей, замечу, что такая перспектива меня не пугала и не заставляла априори подавлять вздохи раздражения. Я любил туристов. Они встречались мне и в Генуе, хотя, прямо скажем, их количество не шло ни в какое сравнение с тем, что ожидало нас здесь. Вдобавок они меня забавляли.
Сразу оговорюсь: прежде у меня был радикально иной настрой. В годы моей юности я и сам был туристом, причем типичным в том смысле, что, всячески пытаясь отрицать собственный статус, люто ненавидел туристов. Как ни безнадежны были мои усилия, я отчаянно старался замаскироваться под аборигена. С видом знатока местного общепита я околачивался в сомнительных барах, сторонясь как чумы кафе и ресторанов, соблюдающих гигиенические нормы, и пребывая в непоколебимом убеждении, что заведения, содержащиеся в чистоте, предназначены исключительно для приезжих. Покупал дрянные греческие сигареты, дабы похвастаться аутентичной упаковкой у себя на столике, и заказывал попиваемые туземными старичками отвратные напитки. В Греции даже дошел до того, что купил комболои – нанизанные на нитку оранжевые бусины, изначально служившие чем-то вроде четок, – и по вечерам перебирал их в гостиничном номере до тех пор, пока не научился обращаться с этой вещицей так же бездумно и инфантильно, как это делают греки. А потом стал появляться с ними в общественных местах – страшное дело! Я предпочитал заблудиться, нежели демаскироваться, извлекая из заднего кармана карту местности. Самым грандиозным триумфом, изредка выпадавшим на мою долю, было заблуждение коренного жителя, который спрашивал у меня дорогу на местном наречии. Пусть такое и случилось со мной, по-моему, всего дважды и пусть в обоих случаях я так и не смог доходчиво сориентировать бедолагу, а на местном наречии и подавно, дни напролет я потом упивался одержанной победой в силу того неоспоримого факта, что кто-то из старожилов по ошибке принял меня за соотечественника.
В то же время ничто в ту пору не могло омрачить моего настроения более основательно, чем столкновение с другими туристами. Стоило мне заприметить их издалека, как меня молниеносно пронзала упрямая мысль, что я оказался в неправильном месте, а именно – в туристическом, и, стало быть, потерпел фиаско в выполнении своей наиважнейшей, прямо-таки священной миссии, состоявшей в избегании туристических мест во время отпуска. Если мне не удавалось немедленно ретироваться, например, в ожидании заказа в кафе, то я собирал волю в кулак и с перекошенным от отвращения лицом ждал, пока они не уберутся к черту, после чего мог снова дышать свободно.
Самым страшным испытанием было повстречать соотечественников. «Голландцы!» – шипел я сквозь зубы своему попутчику. Если же они оказывались совсем близко от нас и могли уловить мой сигнал тревоги, то я принимался судорожно кивать в их сторону, наспех сканируя при этом нашу одежду и сопутствующие атрибуты на предмет деталей, способных нас разоблачить. Один только пластиковый пакет из голландского супермаркета «Альберт Хейн» уже таил в себе катастрофические последствия. Пока голландцы находились в пределах слышимости, я и мой спутник, многозначительно уставившись друг на друга, могли в течение ужина не проронить ни слова. Если наша стратегия срабатывала и нам удавалось подслушать их по определению глупую болтовню, ибо они пребывали в заблуждении, что их тайный язык Нижних земель никто здесь не понимает, то эта скромная удача слегка компенсировала нанесенный нам моральный ущерб, но все же была слабым утешением в горьком страдании, причиненном мучительным фактом самого их существования.
Когда же я переехал в Италию, мое отношение к туристам поменялось. В первую очередь потому, что сам я в Италии больше туристом не был. В прошлом я, разумеется, тоже не был здесь туристом, в лучшем случае – путешественником, но теперь я не был им однозначно. Я владел ключами от дома, говорил на итальянском, а на улице меня приветствовали лавочники и знакомые. При желании под мышкой у меня могла быть зажата местная газета. Пока туристы терпеливо ожидали своей очереди у стойки бара моей любимой кофейни, мне по приходе достаточно было лишь выкрикнуть свой заказ на беглом итальянском поверх их голов, даже не снимая солнцезащитных очков. Пока они гадали, стоит ли протестовать, у меня наготове уже имелась шутка для бармена, которого я знал по имени. Я был здесь своим, в этом не было никаких сомнений.
Коль скоро теперь меня невозможно было принять за одного из них, туристы перестали меня волновать. Я больше не опасался узнавать в них себя и не испытывал потребности оспаривать первенство открытия того или иного места, а значит, и права им наслаждаться. Битву за территорию и признание местным сообществом я давно уже выиграл по всем возможным фронтам. Так что теперь я мог позволить себе, приветливо улыбаясь, с сочувствием за ними наблюдать, что охотно и делал. Они напоминали мне, как далеко я шагнул, чего достиг и что моя жизнь могла бы сложиться совершенно иначе.
