Читать книгу: «Остановиться, оглянуться… (Поэтический дневник)», страница 3
«Сухая прошлогодняя листва…»
* * *
Сухая прошлогодняя листва, —
В том сентябре ты на неё ступала
И что-то ненароком повторяла
Про старый храм, молитву, острова.
Тебя я останавливал, а ты
По осени, как будто по теченью,
Пыталась добежать до темноты,
Где грезилось забытое спасенье.
Здесь никому не сбудется догнать,
И по листве, от мира уходящей,
Я продолжал неистово шагать,
Пытаясь всё застать тебя вчерашней.
И будто в назиданье грянет гром,
И молния тот Дантов круг очертит,
Где мы на миг случились в круговерти,
Настаивая каждый на своём.
А что засим? – Багрянец, свежий след,
И утро всё прохладней, всё иначе.
И осени давно угасший свет
Листвою прошлогодней обозначен.
2019
«Не выйдешь из этого парка…»
Б. Непомнящему
* * *
Не выйдешь из этого парка,
Не выйдешь.
Себя не услышишь, других
Не увидишь.
Но вот одиночество рвётся
Наружу,
В высокие сосны, январскую
Стужу.
К Чудским островам и глазам
Терпеливым,
Где утро и город, как сон,
Молчаливы.
Лишь дождь постоянно грозою
Тревожит.
И день, словно жизнь,
Так мучительно
Прожит.
1997
«Открытки в тихой лавке букиниста…»
* * *
Открытки в тихой лавке букиниста.
Начало века: чьи-то тайны, мысли…
Затерянная истина проста
Так искренне, печально и наивно.
А за окном рассеянные ливни,
И жизнь, как будто с белого листа.
1990
«Скребется мышь по полкам…»
* * *
Скребется мышь по полкам
Января,
Съедая нерастраченное лето.
Лишь крошки встреч – последняя
Примета —
Сметаются. Усталая заря
В бревенчатые истины уткнулась.
2010
«Метели вдруг осиротели…»
* * *
Метели вдруг осиротели,
Земля пошла на новый круг.
Валторны голосом свирели
Весну произносили вслух.
1980
«Заведомо знаю, что будет…»
Евгению Евтушенко
* * *
Заведомо знаю, что будет:
Придут незнакомые люди,
Родные на стол соберут…
Утрата наотмашь ударит,
И боль ничего не исправит,
Пропущенных лет не подарит
Отмеренный Богом маршрут.
В заведомо праведной притче
Свое откровение вычтем,
Уже не пытаясь сложить.
И нету мирских привилегий,
И падают «белые снеги»,
И хочется, хочется жить…
1990
«У зеркала, как тень…»
* * *
У зеркала, как тень, мой непокорый лик,
И маятник за мной кивает мне украдкой.
Качаются дома, меняются дожди,
А мне из облаков на землю пересадка.
Я слеп, я глух, я нем, я страшно сиротлив.
Душа моя юна, а возле лет – осколки.
Я к зеркалу ползу – ещё немного сил,
Ещё немного лет и дней иного толка.
И, кажется, король, а сзади – шлейф шута.
И, кажется, кричу, но голоса не слышно.
И кажется, что жизнь давно уж прожита,
И на стене ружье, но не раздался выстрел.
1985
«2001 год. Я живу в доме Академии наук…»
* * *
2001 год. Я живу в доме Академии наук, на стыке двух улиц – Вавилова и Ульянова, на стыке двух философий – провинциальной и столичной. В начале века, в начале новых судеб. Из наших окон видны окна бывшей квартиры Альфреда Гарриевича Шнитке. В этом микрорайоне живут учёные, переводчики. Особые лица, особая аура. Везде подчеркнуто тихо, и гармонию дней нарушают только квартиранты, которые завоёвывают Москву, быстро привыкая и приноравливаясь к новым правилам.
…Морозные ночи. Ветреное, снежное, позднее начало зимы. Долгие прогулки по огарёвским горам, выход на Москву-реку, подъём к маленькой церквушке мимо сталинских дач, возврат к университету. Там, прогуливаясь с друзьями по тихой аллее, ведущей к старому Черёмушкинскому рынку, можно было поболтать о театре, обсудить сценические версии Федерико Гарсия Лорки, помянуть стремительно уходящую в прошлое эру толстых журналов, знаменитую читающую Москву.
Спустя три года я перееду на Безбожный, он же Протопоповский, переулок и буду уже слушать другую Москву – Москву мещанскую, особняковую. И, переваливая через Садовое кольцо, оставляя за спиной Странноприимный дом – институт Склифосовского, я теперь буду прогуливаться в сторону Чистых прудов.
На этом маршруте старинные особняки словно присели в поклоне перед теснящими их небоскребами… Вот где-то за углом промелькнула бричка; совсем рядом прошелестели волнующие кринолины и почудилось будто кто-то тебя окликнул. Фантазии на тему…
Там, на Протопоповском, я как-то встретил Генриха Боровика и, совершенно не зная друг друга, мы неожиданно разговорились. Я поведал ему о премьере Академического Малого драматического театра (Театра Европы) «Жизнь и судьба» по мотивам романа Василия Гроссмана. Его чудом уцелевший экземпляр, сохранённый любимым мною Семёном Липкиным, пришёл к читателям и заново родился в додинском сценическом прочтении. На сцене был театр, ради которого мы выстаивали когда-то длинные очереди за билетами.
На сцене были актёры, проживающие каждый жест, каждый взгляд, каждую паузу.
Триумф драматургии и режиссуры, триумф человеческого опыта. Запоминающиеся уроки. Актёры и мастер в финале непостижимой человеческой драмы.
Ах, как важно понять, что театр по-прежнему жив. Жив, как штучное явление. Генрих Боровик рассказывал мне о театре 50-х–60-х, о ефремовском «Современнике», товстоноговских премьерах, о школе Зиновия Корогодского, а я делился своими впечатлениями о громких премьерах 80-х; вспоминал приезд Товстоногова в Москву, спектакль Петера Штайна, Роберта Стуруа.
Москва сопровождала и вела по жизни, дарила неожиданные и важные встречи, разыгрывая свой увлекательный спектакль сплетения эпох. Она стала близким мне городом. Здесь живут мои дети, внуки, мои друзья. Мы вместе ходим в театр. В это непростое время он дарит радость творческой мысли, актёрской самоотдачи. Туминас, Серебренников, Додин, Бутусов, Погребничко, Женовач, Могучий, Бородин – разный театр, который жив.
2017
«2008 год. Москва. 36-й километр…»
* * *
2008 год. Москва. 36-й километр по Рублёвскому шоссе. Деревянная дача, которую я снимаю. В окне – часовня Мстислава Ростроповича. Жизнь и судьба…
Начало 70-х. Великий музыкант играет в концертном зале Брянского музыкального училища. Случайно увидел скромную афишу, написанную от руки. Тогда была запрещена не только реклама, но даже просто упоминание имени опального музыканта. Так мастера отлучали от мира за совесть, за правду.
Для небольшой группы людей в провинциальном музыкальном училище он играл, как в последний раз, «Танец огня» де Фальи. Звучание гения, мгновения завораживающей музыки. И острая боль за мастера, за страну, которая не дорожит такими уникальными людьми.
На долгую память осталась эта встреча с молодым, необыкновенным, неистовым в своей самоотдаче Ростроповичем.
«Мы живем в плену у своих воспоминаний…»
* * *
«Мы живем в плену у своих воспоминаний…» Я записал эту фразу, брошенную одним из героев какого-то французского фильма, и она словно застыла на белом листе в ожидании замечательной телепередачи Виталия Вульфа о Лидии Сухаревской.
Время Сухаревской – это эпоха Гончарова, Товстоногова, Эфроса. И назад – в акимовские, охлопковские времена – с лестницы на лестницу, с лестницы на лестницу…
Остановиться и оглянуться…
* * *
В постановке Сергея Голомазова смотрю «Салемские ведьмы» Артура Миллера в Театре на Малой Бронной. В антракте подхожу к памятному стенду к 90-летию со дня рождения Анатолия Васильевича Эфроса, вглядываюсь в снимки эпизодов из лучших его спектаклей, в которых блистали Михаил Казаков, Андрей Миронов, Лев Дуров, Ольга Яковлева и многие другие знаменитые актёры.
Сегодняшний Театр на Малой Бронной – это живой организм. Новый состав, неплохие премьеры, но память неизменно возвращается к «золотому веку» А. Эфроса, в то неповторимое время. Его ученик – Геннадий Сайфулин, который замечательно играет в спектакле «Салемские ведьмы», ставит сегодня на Малой сцене спектакль-посвящение своему учителю.
2017
Л. Дуров
Февраль 95-го. Спешу на встречу к Льву Дурову. Это был год выхода из тупика, когда снова стала нужна профессия. Несколько минут ожидания на служебном – и я в кабинете Анатолия Васильевича Эфроса. Магия портрета и долгий разговор о судьбах театра с Дуровым. Лев Константинович – один из преданных учеников Мастера, охранял его покой в этом храме на Малой Бронной. Зал Эфроса, коридоры, кабинет, дух великого романтика. Театр переживал столь обычное межсезонье без главного режиссёра: экспериментировал, сопротивлялся. Со всеми своими проблемами и трудностями из-за кулис приходил на сцену и там сражался за право жить в это смутное время, когда блеск и нищета поднимались по одной лестнице и играли один спектакль.
Занавес. Передо мной предстал театр с какой-то обескураживающей немощью. Играли Стругацких – «Жиды города Питера», и даже Дуров ничем не мог помочь плохому театру в этот вечер. Я знал, что пришёл новый режиссёр Женовач, знал, что не все его принимают. Вспоминал Дурова времён Эфроса.
Печаль моя светла,
Печаль моя полна тобою…
Уходя из театра, я поднял у самого порога листок:
«Один из лучших режиссёров Москвы – Сергей Женовач, представляет в этом сезоне необычный и многообещающий театральный проект. Вы увидите сразу три премьеры по роману Ф.М. Достоевского: «Идиот», спектакли «Бесстыжая», «Рыцарь бедный» и «Русский свет»… Нам бы хотелось донести до зрителя весь текст романа, его философскую глубину, логику авторской мысли, силу чувств, остроту действия.
Вас ждет встреча с Ириной Розановой, Львом Дуровым, Сергеем Гармаевым…
Наш адрес – Малая Бронная, 4».
…Театр на Малой Бронной завершал остров Тверского бульвара, с его новым «архитектурным шедевром» – новым МХАТом. С театром Пушкина (Таирова), с бесконечными воспоминаниями-переживаниями премьер и встреч… Гримёрка, зима, интересные, содержательные разговоры, отказ от банкета в честь сотого спектакля…
Я свернул на Калашный. Там, вдалеке, осталась патриархальная академия на Собиновке, где в те времена тоже витал дух Анатолия Васильевича Эфроса, Марии Осиповны Кнебель, где в коридорах можно было встретить знаменитого мэтра и вечных студентов, отдающих уже с десяток лет этим мэтрам честь. Вышел к «Художественному», а там – на Арбатскую, к Киевской и – домой, домой, домой…
* * *
В том феврале 95-го Дуров играл бенефис в Брянске. Встречая Льва Константиновича холодным мокрым утром на вокзале, я почувствовал с первой же минуты его тревогу и усталость. Такая же тревога ощущалась и на репетиции. Ленивая степенность актёров провинциального театра не попадала на первую долю дорогого мне мастера. На лицах людей, некогда верно служивших Мельпомене, печать безденежья, апатии, равнодушия.
И всё-таки, с честью выдержав эти и иные испытания, Дуров предстал на пресс-конференции актёром, чье амплуа невозможно определить. Не сыграно ещё такой роли, не рассказано самой остроумной истории, самого неожиданного анекдота, самого важного случая в жизни.
А потом был бенефис. Словно из сокровищницы или, скорее всего, из старой табакерки, доставал он очень дорогое, доброе, мудрое. Будь то капитан Снегирёв из пьесы по Достоевскому, или затейливая водевильная ситуация, или сцена из чеховских «Трёх сестер», доносившая живое дыхание Эфроса, дыхание старого Театра на Малой Бронной…
И свеча в финале, и фотография на память…
Прошли годы, я иногда дозванивался до великого актёра, снова приглашал его и Ирину Алфёрову в свой город, и снова была премьера, был праздник. Потом его телефон замолчал, а спустя какое-то время, когда его величество случай остановил машину в нужном месте, он поведал мне историю своей болезни, и наступила долгая пауза в общении.
Но вот мне попала в руки его книга воспоминаний, которую я прочёл с таким удовольствием. С тёплой улыбкой вспомнил все наши встречи и подумал: надо обязательно забежать…
* * *
Август 2015 года. Льва Дурова не стало. Исчезло яркое явление.
Исчезла уникальная личность.
Его необыкновенное человеческое тепло, обаяние, искромётность таланта делали людей людьми, театр – богаче, а жизнь – настоящей.
Уже не вспоминаются какие-то подробности тех ярких спектаклей. Осталась просто память о выдающемся актёре и человеке.
* * *
После наших встреч я часто записывал некоторые из его высказываний. Сегодня это уже история, свидетельства очевидца сложного, переломного времени.
«У нас сейчас не свобода, а вольница».
«Раньше все сводилось к разговору о женщинах, а сейчас – о Чечне. Когда я вижу по телевизору эти события, то сразу, как актёр, представляю себя на месте тех людей. Мне становится страшно».
«Перед отъездом в Брянск знакомые журналисты рассказали, что нашего Президента на днях буквально выносили из самолета, так как он уже не мог идти. Было дело в Алма-Ате. Правда ли это? Во всяком случае, мне говорили люди, которым я верю».
«Кто может стать следующим Президентом? Мне думается, это генерал Лебедь. Если дать ему два-три раза выступить по телевидению, то он явно наберет очки».
«Свобода у нас оказалась не простой. Это не свобода, а какая-то вольница. Я прихожу в ужас, когда, проходя в метро через газетные «развалы», вижу, извините, одни женские бюсты. Нет, я не за цензуру, но должна же быть какая-то моральная защита. Не уверен, скажем, что у нас в ближайшие десять лет переиздадут Пушкина. Время такое! И зритель в нашем театре не изменился, а просто исчез».
«В недавнем фильме Игоря Гостева «Серые волки» (о снятии Хрущёва) сыграл Микояна. Снимали на его бывшей даче, даже охрана была настоящей. Когда я шел, простите, в туалет, охранник так и докладывал: «Объект № 1 проследовал в туалет». А если серьёзно, фильм, кажется, получился. Когда я его смотрел, то искренне жалел Хрущёва, ведь картина не собственно о Хрущёве, а о человеке, попадающем в столь печальные обстоятельства. Четыре мужика в бане за рюмкой просто решили его судьбу. Сейчас, вероятно, тоже многое в политике решается именно в бане».
1995–2017
«Всё равно стихи…»
* * *
Всё равно стихи.
Всё равно метель.
Всё равно печаль.
Лодка у дороги.
Всё равно Весна
Дверь сорвёт с петель,
Белым цветом в рост
Вишня на пороге.
Всё равно закат.
Всё равно костёр.
Телефонный звон,
Словно гомон птичий.
Всё равно портрет
Напишу на спор
И воды налью
Ветреной криничкой.
Всё равно стихи
Вечером и днём,
Всё равно печаль
С звонкою подковой.
Всё равно идём,
Всё равно живём
И латаем мир
Запоздалым словом.
2019
«6 января 1984 года.» (О Театре Г. Мацкявичюса)
«Взгляд, поза, едва уловимое движение тела «обнажают» человека неизмеримо больше, чем это могут сделать слова… Именно безмолвие сопутствует всем крайним, кульминационным моментам человеческой жизни».
Г. Мацкявичюс
6 января 1984 года. Театр имени Ермоловой. Московский ансамбль пластической драмы показывает сценическую композицию «Жёлтый звук» в постановке Гедрюса Мацкявичюса. Либретто Василия Кандинского. Музыка А. Шнитке.
После мировой премьеры «Жёлтого звука», состоявшейся в 1976 году в Париже, это была вторая попытка осуществить замысел знаменитого художника-авангардиста. Его сценическая композиция воплощала идею творчества, «продиктованного внутренней необходимостью», через такие внешние средства выражения внутренних ценностей как музыкальный звук, телесно-духовное звучание людей и предметов, цветовой тон. В качестве персонажей выступали пять ярко-жёлтых великанов, ребёнок, колокольный звон, жёлтый цветок.
К сожалению, в данном спектакле режиссёру не удалось соединить философскую мысль Кандинского и музыкальную историю Шнитке. Впервые на спектакле изобретательного Гедрюса мне было скучно от недофантазии. И всё же знакомство с удивительными, почти запредельными возможностями «аистов» продолжилось. («Аистами» называли артистов Московского театра пластической драмы Гедрюса Мацкявичюса за их изумительную пластичность и фантазию.)
Для меня знакомство с ними началось через моего друга – сокурсника по ГИТИСу Андрея Родикова. Я смотрел все спектакли с его участием. Я был влюблён в этот театр, в этих людей, самозабвенно выжимающих из своего тела потрясающую чувственность и полёт. Виртуозно владея средствами пластического выражения, они были способны донести до зрителя сложные смыслы сонетов Шекспира, философии Айтматова, произведений живописи от Микеланджело до Петрова-Водкина и многое другое.
Вспоминаю, как после вечера в ЦДРИ, где театр исполнял отрывки из своих спектаклей (в том числе ошеломительный танец-прыжок из «Хоакина Мурьеты»), обаятельный Гедрюс, покидая зал, как бы прощался со своим театром. И так было всегда: идея умирает в исполнителях вместе с утратой их молодости и ничем не замутнённой свежести их мироощущения. После 16-и лет успешной практики ансамбля пластической драмы режиссёр взялся за создание нового театра, а его «аисты» разлетелись кто куда. Мой Андрюша теперь посылает мне весточки из Швеции. Он уехал туда, женившись на очаровательной шведке-журналистке, а замечательный театр Гедрюса Мацкявичюса продолжает жить в нашей памяти о знаковых прорывах в театральном искусстве 80-х.
* * *
Мы встретились спустя двадцать пять лет. Шведская весна была так же волнующа, как наша встреча. По долгой истории нашей жизни нас связывало тепло дружеского общения, родственное любопытство по части театральных премьер. Мы всегда что-то советовали друг другу. Например, я советовал ему перечитать Пастернака, Джойса, Толстого. Он мне – сходить на премьеру театра из Цинцинати по пьесе У. Гибсона «Тряпичная кукла», от которой проснулась вся театральная Москва. Я тогда сидел на полу в битком набитом Театре Сац рядом с Георгием Тараторкиным, и нам казалось, что театр-жизнь – это именно то, что мы видим на сцене.
Когда-то Андрюша пробовал быть клоуном, но так и не стал им. Клоун – это не повторенье гэгов, заученных трюков, это – жесты, рождающиеся изнутри. Теперь он вёл нас по тропинке, где гуляет шведский король, делился впечатлениями о выставке Мунка и был на пике своей чуть постаревшей жизни. А ещё он потрясающе танцевал танго, как бы в продолжение своей истории танца и пластики в театре Гедрюса Мацкявичюса.
И рядом с ним всегда была его семья: рыжеволосая Анна, его милые девочки.
2017
Стокгольм. Утро
А. Родикову
Прогулка по тропинке короля,
Пологий берег, шум балтийских сосен;
И дышит непрогретая земля,
И что-то в разговоре произносит.
То вверх, то вниз, и берег далеко,
И лысины камней – времён приметы,
И потянулся май к началу лета.
И стало вдруг особенно легко…
Благословенна временем земля! —
Прогулка по тропинке короля.
2008
«Январь 1986 года. Готовлю реферат…»
* * *
Январь 1986 года. Готовлю реферат в ГИТИСе о Верико Анджапаридзе. Смотрю «Покаяние» Тенгиза Абуладзе. Удивляюсь его пронзительности и правдивости. Поражаюсь Верико – мудрости её и силе. Судьба Грузии – удивительной, ранимой, гордой, – судьба Верико Анджапаридзе. Читаю о ней, вглядываюсь в судьбы грузинской культуры, где всё так переплетается и вспоминается.
* * *
В прежние времена, когда трудно было найти тот или иной сборник поэзии, всегда можно было обратиться к тбилисскому издательству «Мерани». Там печатали Мандельштама, Пастернака, Беллу Ахмадулину. Из нутра грузинской культуры складывалась родословная Георгия Товстоногова, и от её познания – блистательная «Ханума», а дальше, после смерти театрального гения, пришёл в его знаменитый театр Темур Чхеидзе. Тбилисская Мтацминда упокоила душу А. Грибоедова рядом с И. Чавчавадзе и его дочерью. Верико Анджапаридзе, Софико Чиаурели, Георгий Шенгелая, Константин Лоркипанидзе, Резо Чхеидзе и чуть назад – Сандро Ахметели, Константин Марджанашвили и чуть вперед – блистательный Мегвинтуцухеси, исполнитель роли Дато Туташхиа в фильме по роману Чабуа Амирэджиби «Берега». В последние годы во МХАТе он играл в спектакле «Медея».
Посмотрите, как дружно встаёт зал, чествуя Резо Давидовича Чхеидзе, как восторженно принимает московский зритель премьеры Роберта Стуруа – гения «Кавказского мелового круга» и «Ричарда III». Сегодня он главный режиссёр калягинского театра Et Cetera.
Мы всё так же открываем тома Шота Руставели, Галактиона Табидзе, вглядываемся в наивную пастораль Пиросмани, цитируем персонажей грузинских короткометражек. Это наше дорогое общее летоисчисление, наша общая радость, боль и гордость.
2018
«Неожиданно Грузия…»
* * *
Неожиданно Грузия,
Неожиданно боль,
Неожиданно грустно
Вспоминаем с тобой.
Неожиданно Чабуа,
Кахи, Тенгиз
По глоткам приспособились
Выпивать нашу жизнь.
Лица, годы, фамилии…
Память душу прожгла!
И Мтацминда, как лилия,
В облаках пролегла.
Там поэты причудливы,
Там стихает молва,
И века – неподсудные,
И пророки – слова.
Где луч солнца над крышами,
Где светло и легко,
Что-то главное слышится
От тебя, Верико.
И судьба, и признание,
Реки – складки морщин;
К берегам покаяния
Возвращаемся мы.
Пересуды, иллюзии,
Ночь лежит за окном…
Неожиданно Грузия —
За нашим столом.
2012
«Всю жизнь я ехал, Грузия, к тебе…»
* * *
Всю жизнь я ехал, Грузия, к тебе,
Совсем забыв, что жизнь
Проходит быстро;
И зов был и печален, и неистов,
И он не мог противиться судьбе.
Мне всё казалось: о тебе я знал
И Мцхеты призрак,
И дорогу к храму;
Я по крупицам встречу собирал,
Откладывая встречу постоянно.
Дарил Галактион свои стихи,
Ираклий до последнего сражался,
Мой путь к тебе пророческим казался.
Вот лодка, вот течение реки,
А там, за поворотом – лик вершин,
И всадник к перевалу устремится,
И спросит у меня мой старший сын,
Когда же наша Грузия случится.
И этот день пришёл, как божий свет,
И было утро, и пребудет вечер;
Храм на горе и улочек секрет
Радушием твоим очеловечен.
Мне бабушка пекла горячий хлеб,
Кахетия вином меня поила,
И быстро таял виноградный снег,
И в горы уходил набраться силы.
К себе домой в тот день вернулся я.
Да будет вечной Грузия моя.
2017
