Читать книгу: «Король хумуса, королева ванны», страница 2
Но я не готов с этим смириться. Не готов и все. Не готов смириться с тем, что я больше не разочаровываюсь, потому как это так же значит, что ничто также не может меня приятно удивить. Это значит жить просто так, без надежды и без отчаяния. Но, я здоров, солнце продолжает всходить каждое утро, в моей семье все здоровы, и этого уже достаточно, чтобы на лице была улыбка. Все это знают, но никто не улыбается, все равно. Когда я говорю «улыбается» я имею в виду искреннюю радость, ту, которая идет из самого сердца и не зависит ни от чего: ни от поездок заграницу, ни от покупок, ни от комплиментов, которыми нас осыпают, ни от удачной сделки или оставшейся в шкафу половинки виски. Ведь из-за границы приходится возвращаться, новая одежда перестает радовать после первого раза, сделка уходит в прошлое, и после спиртного наступает похмелье.
Я хочу, чтобы радость была искренней, как радость продолжающейся любви, радость довольствия малым, радость от выражения благодарности. Вот только как, блин, такого можно достичь, а?
Мы вернулись в дом мистера Пэнка и завалились спать в салоне на диване. Нам было хорошо. Моя рука лежала у нее под боком, и вскоре начала неметь, но я не хотел ее убирать, потому что, мне казалось, что так Фили удобно, и, кроме того, мужчина я или нет? Настоящий мужчина не будет жаловаться на онемевшую руку, если так его девушке удобно. В определенный момент я почувствовал, что рука напрочь онемела, но Фили как раз промурлыкала что-то типа: «мне так хорошо с тобой». И мне стало ясно, что пусть даже руку у меня ампутируют, я ее сейчас не уберу. Но, в итоге это стало переходить все границы, рука потеряла чувствительность, и я понял, что если я хочу еще когда-нибудь в этой жизни быть способным, например, дрочить, мне срочно руку надо вытаскивать, или придется тренировать плавность движений на правой руке. Да, я левша.
Я что-то промычал, типа: «эм… малышка… милая…". Она немного приподнялась, как раз, чтобы я мог вытащить руку. Но рука онемела настолько, что не реагировала вообще, и, казалось, весит пятьсот тонн. Вытянуть я ее не мог. Кое-как, второй рукой вытянул я руку из-под ее бока. При этом кисть моя безжизненно свисала, как эдакий пучок вареных макаронин на вилке. Слава Б-гу, через пару секунд я снова начал чувствовать свою кисть. И с этим ощущением снова ощутил радость жизни от происходящего. Я начал тихонечко щекотать ее вдоль спины, немного вокруг ребер, типа я совсем не собираюсь продолжать в сторону ее груди, а так – глажу по спине, чтобы сделать ей приятно. Но дорожка к ее груди была намертво заблокирована локтем, который совсем не собирался оттуда никуда уходить. Как я не пытался ее возбудить, ни легкие поцелуи спинки, ни почти бессмысленный шепот на ушко, и легкие прикосновения языком к ее шейке, все это не помогло сдвинуть локоть ни на миллиметр, и она продолжала лежать, не пытаясь развернуться для объятия или поцелуя. Минут через пять я, было уже, отчаялся, и попытался тоже заснуть, как мой милый друг между ног дал мне понять, что его не интересует, что я для него на сегодня определил, и что он так мне этого не оставит. Типа нельзя привести коня на водопой и не давать ему воды, жаловался он, и начал мстить мне некислой болью в яйцах. Я снова предпринял попытку возбудить ее, не увенчавшуюся успехом, а потом еще. И опять облом. И так продолжалось до момента, когда на улице начало светать, а в моих яйцах наступила совсем беспросветная тьма.
Поутру я слышал, как мистер Пэнк перетирает по телефону с каким-то из своих мажоров-дружков про прекрасный вечер, и то как было здорово. Чувак, ни разу не упускавший возможность повеселиться на полную, не глупый, любящий жизнь и не терпящий фальши, для которого если уж дискотека – так убитым напрочь под кислотой, головою прямо в динамике, двадцать часов подряд, сейчас полчаса воздевает ручки к потолку в костюмчике и галстуке, и называет это крутой вечеринкой? Что произошло с этим человеком? Могут ли шкурные интересы настолько резко изменить человека? Или же смена позиции влечет за собой и смену сознания? Типа тех политиков, что, будучи в оппозиции орут как ненормальные против чего угодно, а, придя к власти, начинают делать как раз то, против чего надсаживали горло до того?
Что я вам скажу? Наверное, на самом деле, с разных сторон одно и то же видится по-разному.
А потом мы пошли пить кофе в эдакое привилегированное кафе, где царила атмосфера чистейшего интеллекта. Фили пролила случайно кофе на рубашку мистера Пэнка и ужасно смутилась, но он, с ранее не наблюдавшейся за ним вежливостью, поднабрался видать в Уортоне, уверил ее, что это все пустяки. Но, нам надо было возвращаться. Мы попрощались с мистером Пэнком. Вечеринка, конечно, была кошмарная и очень нас разочаровала, да и чувак тоже малех испортился, зато наши поцелуи и объятия расставания были искренними. Ну что мне с собой делать? Люблю я его, и делать с этим нечего.
Мы с Фили пошли вниз по улице, и зашли в симпатичный магазин одежды, в котором застряли надолго, потому как не могли перестать обниматься, и целовались, забыв обо всем на свете, вплоть до момента, когда к нам подошла продавщица и сказала, что они, мол, закрываются, поэтому нам стоит подумать о том, чтобы может присмотреть себе что-нибудь из одежды.
Я выбрал для Фили оранжевую юбку и прикольную, белую футболку. Когда она вышла из примерочной кабинки, я почувствовал некую странность в поведении моего сердца. Оно забилось сильнее, и вдруг мир вокруг расцветился разными красками. Внезапно все вокруг стало выглядеть прекрасным таким, живописным. Эдаким розовым. Я смотрел, как Фили рассматривает себя в зеркале, и слезы наворачивались мне на глаза. В одно мгновение весь мой мир изменился.
Я влюбился.
Глава 2
За границей влюбляться особенно легко. Там всем заранее понятно: все это временно. А если временно, так почему бы и нет? Ты полностью отдаешься чувству, потому что это не навсегда. И никаких тебе забот и тревог. Просто даешь этому шанс: малейший порыв души, и ты, как в омут с головой, ныряешь вслед за ним. И нет никаких долгосрочных вариантов и обязательств, которые ломают тебе весь кайф, нету этих «а что, если она так», или наоборот «а если она совсем не так…". На фиг это все! Есть чувство? Поехали! Все это не по-настоящему и закончится, как только ты пересечешь линию паспортного контроля в аэропорту. Нечто похожее бывает иногда и до поездки за границу. Ты осознаешь, что улетаешь достаточно надолго, и как-то так получается, что ты тут же встречаешь какую-нибудь девицу и по уши втрескиваешься в нее. И тогда ты, типа, уже не знаешь, ехать тебе или нет, вся жизнь вдруг вверх тормашками, и ты, как полный дурень, не понимаешь, как так вышло, что «именно сейчас» эта чувиха на меня свалилась? Ведь если бы ты никуда не собирался, она была бы просто еще одной из тех кому «этого не хватает», или же «вообще этого нет», или же «вот бы еще немного этого»…
Фили работала секретаршей в Нью-Йоркском отделении одного израильского старт-ап проекта. Каждое утро она вставала в восемь утра, надевала ролики и рассекала от дома на Четырнадцатой Авеню до Уолл стрит. Я немного за нее переживал – как она доберется до работы. Ездить на роликах по Манхэттену, по любому, не самое безопасное занятие. Поэтому, когда она добиралась до работы, что занимало у нее минут двадцать, она звонила мне рассказать, что с ней все в порядке. Я заваливался в кровать и еще пару часов спал богатырским сном. Потом я просыпался, напяливал ролики и тоже ехал к ней на работу. По дороге останавливался прикупить какую-нибудь симпатичную штучку, типа здоровенный леденец на палочке, зонтик, или какую-нибудь другую забавную мелочь, которая должна была означать, что все это время она была со мной в моих мыслях. Я поднимался к ней в офис, преподносил свой «дар», и потом ждал до конца ее рабочего дня, чтобы пойти и провести время где-нибудь вместе…
Ждать надо было несколько часов, и не удивительно, что иногда мне становилось скучно сидеть просто так рядом с ней и держать ее за руку, пока она отвечала на звонки. Поэтому иногда я производил себя в ее секретари, и она отдавала мне распоряжения, которые мне необходимо было выполнять с величайшей аккуратностью. Например, как-то раз мне нужно было раскладывать письма по конвертам. Я и представить себе не мог, что есть кто-то, кто этим занимается. Ведь, казалось бы, что в этом необычного? Открываешь письмо, а там сложенный лист бумаги. И теперь этим кто-то был я. Лист надо было сложить точно втрое, потом сложить его по-другому, особым образом, засунуть в конверт и заклеить. И так конверт за конвертом. Было их тысячи две, и это было очень утомительно. Фили разрешала мне отдыхать после каждых пятидесяти конвертов, типа «прогнулись, сделали глубокий вдох, потянулись за кончиками пальцев», а после каждых ста – выйти перекурить внизу у подъезда. На каждый третий перекур, то бишь, после трехсот конвертов, она спускалась вниз, покурить вместе со мной, и было это для меня праздником и, одновременно, стимулом, заставлявшим работать быстрее и эффективнее. Подбираясь к двухсот пятидесятому конверту, я уже ощущал вкус поцелуя в лифте, который был виден сквозь пятьдесят оставшихся конвертов, там, по дороге вниз к нашей общей сигарете.
Эти поцелуи в лифте превращались в целое представление.
И Фили нравилось отжигать. Вот, человек двенадцать едут в лифте, типа все такие хмурые бизнесмены в галстуках, посреди не менее хмурого рабочего дня, как вдруг заходит эдакая парочка, цветастая, полная жизни и страсти, и прямо на глазах у всех выдает такой поцелуй взасос, с которым мало что сравнится.
Ух, как она их всех ненавидела в этот момент, пожалуй, даже больше чем я. Она не понимала, как человек может всю жизнь так одеваться, всю жизнь работать в этих домах, и в итоге принести свою жизнь в жертву деньгам.
Ей хотелось выбить их из привычной рутины, из их равновесия, напомнить, чего ради им стоит работать и жить. Я не испытывал к ним чувства симпатии, потому что мне они казались олицетворением всего идиотизма запада с его постоянной попыткой поймать свой собственный хвост, с его жизнью впустую, и с постоянно растущей и устрашающей денежной бездонной бочкой, которую нет шансов заполнить. Но ненависть девицы двадцати одного года – это такое чистое, искреннее, сильное и бескомпромиссное чувство, с которым мое чувство и не сравнится вовсе. Кстати, с любовью та же история. В ее возрасте чувства, если они настоящие, переполняют, клокочут и выплескиваются наружу, напоминая скорее извержение вулкана, чем просто проявление чувств. Ничего не фильтруется, логики нет, и никто не задумывается о последствиях. Все находится только здесь и сейчас, и все полно кипучей энергии. Если ненавидеть – так всерьез, любить – так на полную катушку. Нет середины. Середина появляется, когда ты становишься взрослее. Черное и белое теряют свои четкие границы, все размывается и становится оттенком серого. У каждой вещи обнаруживается оборотная сторона и абсолютная истина исчезает. Классно приготовленный, съеденный тобой антрекот, становится «неплохим антрекотом». А если он был откровенно испорчен, то это вдруг называется «бывало и лучше». Все где-то посередке. И никакого воодушевления. Или, например, кто-то из знакомых обидел тебя. Раньше ты бы возненавидел его всей душой и мечтал бы ему отмстить. Сегодня ты склонен предполагать, что, наверное, он «не имел этого в виду», ведь у каждого свое видение проблемы, и все конфликты есть просто недопонимание, возникшее в результате банальных проблем коммуникации. И даже слово «ненавидеть» уходит из лексикона и замещается чем-то вроде «не симпатизировать», или «не сходить с ума по чему-либо»…
А когда не остается больше «ненавижу», то и «люблю» уходит. Что уж тут говорить. И так же пропадают «я схожу с ума от нее», «в ней вся моя жизнь» и «я все готов сделать ради нее». В армии помню, бывало, меня отпускали в короткие увольнительные на один день, так после двух недель без сна я брал машину у отца, гнал ее три часа к ряду на Голаны, например, в киббуц Мером Голан, чтобы просто увидеться с девушкой, с которой познакомился в отпуске неделю назад. Сегодня у меня не хватило бы сил проехать пару кварталов, чтобы забрать ее к себе. И вообще, то, что когда-то так нравилось, со временем стало просто в тягость. Пойти куда-нибудь на вечеринку – это теперь неподъемное дело. Выйти на танцпол – так только потому, что тебе уже вынесли мозг «пойдем танцевать!» Пойти на море и поваляться на песке, на пляже – как можно?! Это же просто ужас. А если еще и нечего подстелить, то вместо того, чтобы откинуться назад на песок, ты будешь сидеть, скрючившись. А иначе все локти будут все в песке – поди, отряхивайся потом. А о том, чтобы зайти в воду и вовсе не может быть речи. Даже пойти перепихнуться стало как-то впадлу. Потому что жарко, да и «чего я там уже не видел». Да и на работу завтра, и вообще на фиг надо… Или вот еще – когда-то кола лилась рекой, и прочие напитки лились за ней вслед. А сегодня ты сидишь, опершись о столешницу, и наливаешь себе стаканчик минеральной водички, потому как по твоему расчету ты сегодня недостаточно пил. В общем, ни чихнуть, ни пернуть в свое удовольствие.
А то, что когда-то было ужасно в тягость, стало, вдруг, наоборот, в удовольствие. Например, учиться было в тягость, а теперь это, считай, привилегия. Читать было скучно, разговаривать уважительно и вежливо – утомительно, а поход в музей запоминался только отваливающимися от усталости ногами. Я помню, родители возвращались из-за границы, и мы, будучи детьми, спрашивали их, что им там понравилось, и как они провели время. И в ответ можно было услышать: «Ой, было так здорово! Мы были в таких шикарных ресторанах…» А мы не могли понять, что же в этом прикольного? Есть в ресторанах? И почему это, типа, так здорово?
Вот так, похоже, все бывшее когда-то в тягость превратилось в удовольствие, а удовольствие, соответственно, в тягость.
И все это так далеко от Фили. Ей еще не известно о существовании «середины». Налицо наивность, воодушевление, радость и жажда жизни. Упругая, гладкая кожа, и подобно ей все ее реакции, чувства и ощущения. Дотронься до нее – сразу прыгнет, посмотрит на что-нибудь – и тут же ей есть что сказать. Нет этого ужасного безразличия к тому, что в жизни творится, которое охватывает всех смертных в этом подлунном мире ближе к концу третьего десятка. Что-то в эти десять лет между двадцатью и тридцатью сбивает тебя с ног, побеждает и отнимает радость жизни. И это ужасно.
И что остается вместо отобранной радости жизни? Погоня за деньгами. Погоня, сопровождаемая уверенностью, что когда денег будет достаточно, радость жизни вернется. Именно это так бесило Фили. Этот дурной ход мысли. Именно это подталкивало ее, чуть ли не трахнуть меня в лифте, прямо на глазах у всех этих людей. Чтобы попытаться вывести их из равновесия – встряхнуть их.
Но лифт приезжал вниз, и люди, как горстка муравьев, вываливались наружу. Несколько отстраненных и возбужденных взглядов провожали Фили, и в этих взглядах единственное, что можно было прочесть, это желание пойти и заплатить пятьсот баксов какой-нибудь девице по вызову.
А мы усаживались на бетонную оградку клумбы, закуривали, и ощущение волшебного тепла охватывало всего меня. Вот я, в самом лучшем месте, которое только можно себе представить, и нет в мире другого такого места, где я хотел бы сейчас оказаться больше, чем здесь. Мы сидели и наблюдали за входящими и выходящими из здания людьми. Они были похожи на муравьев, снующих туда-сюда, и торопящихся куда-то далеко, или назад к себе в муравейник. Все вокруг было полно шумов, суеты, бурления, сигналов машин, шума моторов, гула пролетающих самолетов, обрывков разговоров, и среди всего этого были мы, отрезанные от всего на свете, на своем необитаемом острове любви и спокойствия, прямо посреди Манхэттена.
После мы возвращались в офис и продолжали работать, пока звук колокольчика не возвещал о конце рабочего дня, и о том, что мы вольны идти. Мы выбегали на улицу, вставали на ролики и рассекали по улицам города. Ехали кататься в центральный парк, шли в галереи, на представления или в кино, встречая по дороге самых разнообразных и прикольных людей.
Но как всему на свете и этой идиллии наступает конец.
Со следующей недели я начинаю учиться. Кинематографу.
Что общего между мной и кинематографом? Хороший вопрос. Я учился на экономиста, но было достаточно двух месяцев после окончания учебы, чтобы понять, что экономика – это не мое. Я думал, что мне это нравится, наверное, потому, что моему отцу и всем моим приятелям это нравится, и все они любят экономику, и в результате этой своей любви к экономике смогли отгрохать себе виллу-другую в районе Савийона.
Как вообще можно понять: то, что нравится тебе – это потому, что это нравится-таки тебе, или твоим родителям? Как вообще понять, кто есть «я», а кто есть «я плюс мое воспитание»? Как можно отделить одно от другого? Ведь изначально я появился на свет с какими-то генами, или набором ДНК, или как там еще это называется, а потом меня как-то воспитывали мои родители, и я видел вокруг себя какой-то мир с малых лет, и впитывал его. И как можно определить, где тут в итоге только «я», которое было вначале, а где «я плюс воспитание»? Ведь если так посмотреть, то все это есть я. Так кто же я есть на самом деле? И чего я на самом деле хочу?
Ну и вопросы. Просто идиотизм какой-то. Что вообще происходит? Сходим с ума помаленьку? Что значит «кто я»? Иди, работай, лодырь. У тебя слишком много свободного времени. Люди, у которых крыша едет, задают себе подобные вопросы. А я как раз ношусь с этими вопросами. Неужели у меня едет крыша?
По окончанию учебы я начал искать работу. Ходил на кучу тупых собеседований, и все места работы казались мне мрачными и скучными. Если не сказать просто идиотскими. Через пару лет, в течение которых я нашел одну работу, потом ушел с нее, нашел другую, откуда меня попросили, потом прошел еще с десяток дебильных интервью и собеседований, где так же были проверки и тесты, вроде тех, когда из «лего» надо было построить какую-нибудь ерунду, я пришел к выводу, что мне необходимо отойти и осмотреться. Мне необходимо что-то новое, совершенно отличное от того, чем я занимался. Я пришел к выводу, что я все еще не знаю, что конкретно мне по душе, зато точно понял, что быть экономистом – это не для меня.
Хотелось отойти от всего. Уехать куда-нибудь в Коста Рику, а оттуда махнуть в Южную Америку. Побыть немного наедине с самим собой. В тишине. Может быть, тогда мне станут ясны ответы на вопросы, ответить на которые сейчас, в состоянии постоянного напряга, я просто не могу. Одно мешало – я не чувствовал, что мне это позволено. Мне, чтобы получить удовольствие, надо сначала какое-то время страдать и преодолевать трудности. И вот мне казалось, что я недостаточно претерпел, не сделал еще достаточно и недостаточно выстрадал. А кроме того, даже последние неудачники с нашего потока в универе уже успели подыскать себе неплохие работенки и начали продвигаться вверх по карьерной лестнице. А я не мог позволить себе оттягиваться где-нибудь на пляже в Таиланде, пока мои приятели тут проворачивают миллионные сделки. Тогда я решил, что поеду в Нью-Йорк, типа что-нибудь учить. Так у меня появится определенный жизненный опыт, я увижу что-то новое, и «не потрачу время впустую». А из Нью-Йорка до Коста-Рики ведь рукой подать. Так совместим же приятное с полезным! Нечто конструктивное с мечтой. Осталось только выбрать, что пойти учить. Я хотел отойти от экономики как можно дальше. Туда, где нет формул, и где, сидя на лекции, можно просто слушать и получать от этого удовольствие. Надо было что-то выбрать. Что-то, что было бы по душе.
Я снова уткнулся в проблему того, что мне нравится… Нас ведь воспитывали очень практично, с установкой на то, что мне нравится делать то, на чем в итоге можно хорошо заработать. А чтобы зарабатывать на жизнь необходимо много и тяжело работать… и как тут выбирать? Сначала я подумал про журналистику. Ездить по миру, снимать революции и перевороты, вскрывать дела о коррупции, и спасать человеческие жизни с помощью одной лишь статьи. Потом мне пришла в голову мысль заняться фотографией – спасать мир силой одного лишь кадра. Потрясать и раскрывать правду. Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Или фотографировать леопардов в Африке. А че, тоже круто! Или, может идти учить психологию? Это и прикольно, и может быть я разберусь, раз и навсегда, почему симпатичные чувихи смотрят только вперед, или почему девица, с которой ты уже лежишь в постели, снимет с себя почти все сама, но трусики оставит снимать тебе… А что, если пойти учить антропологию? Поехать куда-нибудь, в какие-нибудь гребеня, в забытое богом племя на пару-тройку месяцев… Или может быть учить историю? Говорят, что история всегда повторяется, а из школьного курса я с трудом помню, когда были погромы и смута в тысяча девятьсот лохматом году… так почему бы и нет? Или вовсе начать свое дело. Наверное, это лучше всего. Быть самому себе боссом и начальником. Никто не тычет тебе, что и когда делать. Мне это однозначно подходит. Только вот в какой области?
У меня есть закадычный друг, с которым мы уже много лет пытаемся найти идею для собственного бизнеса. В мыслях мы, уже, что только не начинали. Например, мы хотели организовать сеть химчисток, и тогда логотип нашей фирмы «Макс энд Мориц» был бы нарисован на боках всех наших грузовиков. Или еще мы хотели создать фирму по изображению огромных картин на стенах домов. В этом были бы заинтересованы крупные фирмы, как часть проекта по украшению города, когда логотип самих фирм красовался бы внизу сбоку такой картины. А еще мы были первыми, кто придумал маленькую упаковку для салата из баклажанов, для шоколадных йогуртов и для маленьких пачечек мороженого, так чтобы все это было вкуснее. Мы были директорами хай-тековской фирмы, которая организовала сайт в Интернете для бартерных сделок. Или эксклюзивными дистрибьюторами зарубежных фирм в Израиле, тех самых, продукты которых так нам нравились, когда мы были за границей, и еще миллион всяких идей…
И каждый раз мы натыкались на одну и ту же проблему. Когда появляется идея, то она кажется самой лучшей идеей во всей вселенной, но как только дело доходит до реализации и до вложения денег, все вдруг перестает выглядеть так уж безоблачно. Всплывают на поверхность опасности, риск и возможные неурядицы, и вместо положительных и оптимистичных сторон, видны только негативные и пессимистические. Фенигштейн говорит, что пессимист – это тот, кто видит затруднения в любой возможности, а оптимист – возможность в любом затруднении. Я думаю, что это сказал Черчилль, но Фенигштейн всегда присваивает себе такие фразочки, как будто это он их выдумал. Как бы то ни было, в моменты истины всегда есть тенденция быть пессимистом. Вдруг выясняется, что ты забыл учесть НДС, и ситуация на рынке в стране тоже очень нестабильная, и как раз кто-то начал похожее дело, и вообще, с чего бы людям идти и покупать в таких количествах, и при этом именно у тебя? И еще вопрос, который витает вокруг тебя, как назойливая муха: «Если это такая замечательная идея, то почему это еще никто не придумал?»
Но мы отвлеклись. В конце концов, я остановился на кинематографе.
Представьте себе, как это будет: строить другой, новый мир в своем воображении, работать с крутыми чувихами и прикольными чуваками, такими, с длинными волосами, ездить по разным прикольным местам на съемки, и в результате видеть на большом экране в окружении огромной аудитории то, что еще только вчера жило только в твоей голове. Здорово, а? Другой, новый мир! Наш мир давно полон такого количества всякого дерьма, так почему бы мне не построить другой, свой? А потом еще один. И еще. Короче – делать фильмы – это звучит здорово.
Сижу дома, в Тель-Авиве, смотрю церемонию вручения Оскаров. Я уверен, что я нашел свое предназначение. Мне ведь всегда нравилось сочинять, создавать из ничего образы. Да и длинноногие, симпатичные чувихи мне тоже очень нравятся. Поэтому, я считаю, что если где и пожинать плоды, так стопудов на такой церемонии как Оскар, а не на каком-нибудь симпозиуме в Дэйвид Интерконтинентал, в окружении старых пердунов в серых костюмах, с их весьма несвежими женами. Да! Это круто! Наконец-то я нашел свое предназначение в жизни! Какой кайф!
Я начал выяснять подробности того, как и где в Нью-Йорке учиться, и после нескольких попыток выудить что-нибудь из Интернета я понял, что мне нужно как-то пересечься с израильтянами, которые там учатся, на месте. Потому как иначе нет шансов разобраться. Это похоже на то, как, например, уехал ты путешествовать, и, например, тусишь где-нибудь по Дальнему Востоку, и приезжаешь в какую-нибудь Б-гом забытую деревню, в еще более забытой Б-гом местности. Выходишь из автобуса, натыкаешься на какого-нибудь туриста, скажем немца, американца или швейцарца. И ты можешь битый час допрашивать их, с пристрастием, где лучше всего расположиться, чем заняться, как обустроиться, и вообще, кто тут против кого. И нет шансов, что ты поймешь что-то путное из того, что они скажут, даже если потратишь на расспросы три часа к ряду. Но, вдруг, случайно, ты подмечаешь израильтянина, как раз проходящего мимо, и за три секунды разговора с ним ты понимаешь, где спать, что есть, где дешевле, где тут самое классное место, где можно ухватить чего-нибудь задарма, и вообще, кто тут есть кто. И все это за три секунды. И не важно, какой попадется израильтянин: ботан, мажор, симпатичная чувиха, торчок, крутой мужик, рубаха парень или задрот. Три секунды достаточно…
В общем, я понял, что мне необходим тамошний местный израильтянин, который рассказал бы мне по существу и вкратце общую картину существующих программ обучения, которая из них лучше, что побыстрее, как записаться на учебу и к кому по этому поводу подкатить. В конце концов, одну такую девицу, которая училась как раз где надо, я отыскал, и она рассказала мне все, что было необходимо для счастья. Где регистрироваться, на какие предметы ходить, почему там, где она лучше, какой вообще народ там учится, тяжело ли с языком и прочее…
Я записался на учебу прямо из дома. Это была годовая программа обучения киноискусству. И когда совсем уже, было, забыл о том, что я записался на нее, я получил ответ о том, что я принят. Я не верил, что меня примут, ведь у меня нет никакого опыта в области кинематографа. Но, наверное, так же как мистера Пэнка приняли в Уортон, благодаря его ассоциации, так, наверное, и меня приняли, например, за то, что у меня есть первая степень по экономике.
В тот момент, когда ты осознаешь, что ты уезжаешь надолго, например, на несколько месяцев, жизнь твоя становится слаще меда. И все вокруг вдруг становится как в последний раз и приобретает сказочный оттенок. Ты начинаешь жить в эдаком возбуждении, и каждый выход на улицу удивляет тебя обилием приятных эмоций. Все, кто тебе встречаются просто чудесные люди, на улицах ощущение всеобщего братства, самые симпатичные чувихи оглядываются тебе вслед и мило улыбаются, и все вообще зашибись. Настолько, что за несколько дней до отъезда ты вообще не понимаешь на фига куда-то ехать, когда тут все так хорошо. И вообще, было бы чего искать за бугром?..
А потом начинается самый неприятный момент – это момент многочисленных расставаний перед длительной поездкой. И особенно нехорошо становится, когда прощаешься с людьми, с которыми, скорее всего, видишься в последний раз. Например, твои бабушка с дедушкой.
По дороге в больницу я не пытался сдержать слезы, когда представлял себе предстоящий разговор с бабушкой Леей. Я ее очень любил, а теперь вот увижу в последний раз. Буду смотреть как она говорит, смотрит, слышит, двигается, дышит… В последний раз. Не могу осознать, что скоро я выйду из больницы и не увижу ее больше никогда. Я вырос у нее на руках. Под ее сказки, рассказы и шутки я рос, с того самого момента, когда вышел на свет божий. Она мне как мама. И теперь, типа, просто так прийти, сказать ей «пока бабуля» и оставить ее тут умирать на больничной койке, пока я там попиваю кофеек в Старбаксе, в обнимку с какой-нибудь не совсем трезвой чувихой, которой кажется, что если она разведет ножки для какого-нибудь недоделанного полу-режиссера, то дорога в Голливуд ей обеспечена?
И что конкретно говорят при подобного рода расставаниях? «Увидимся»? «До свидания»? «Будем на связи»? Или «Береги себя»? Что говорить любимому тобой человеку, расставаясь, когда оба вы понимаете, что следующей встречи не будет?
Я мечтал приехать к ней как-нибудь и привести жену. Бабушка всегда говорила, что мужчина сам по себе – всего лишь треть, после свадьбы – две трети, и только когда у него родятся дети – тогда он целое. Я хотел быть хотя бы половиной – если не жену, то, самое меньшее, привести свою девушку, чтобы обнадежить бабушку, что это вот-вот произойдет.
Всегда, когда я рассказывал про своих подружек, с которыми у меня были отношения, бабушка спрашивала:
– Она хорошенькая?
– Да, – отвечал я.
– А она из хорошей семьи?
– Да, – отвечал я, если это было так на самом деле.
– Ну, так женись!
Под всеобщий хохот я отвечал ей, что я как та котлета, которую если жарить на большом огне, то можно сжечь снаружи, оставив сырой внутри. И такими сырыми женятся или выходят замуж все вокруг. Мне же нужно больше времени, чтобы хорошенечко дойти до кондиции, и когда это произойдет, из меня выйдет форменный деликатес. Она смеялась мне в ответ. Всегда, когда я отвечал ей иносказательно, она позволяла мне уходить от прямого ответа. Мама приглашала ее и деда к шаббатнему обеду, и обычно бабушка не хотела идти. Тогда трубку брал я и спрашивал:
– Ну что, вы у нас на шаббат?
Она отвечала мне:
– Я неважно себя чувствую.
– Хорошо, тогда я приеду, заберу вас часикам к двенадцати.
Она посмеивалась в ответ:
– Да нет. Оставь. Незачем так напрягаться ради нас.
Это-то и было причиной того, что она отказывалась прийти, потому что хотела, чтобы напрягался я не ради нее. Я отвечал ей:
– О чем ты говоришь, для меня это удовольствие. И ты, наверное, знаешь какой это почет для меня, возить мою бабулю Лею на моей машине.
Она снова смеялась мне в ответ, и мы договаривались на двенадцать часов, и всегда без пяти они уже ждали меня внизу, мои дорогие бабушка Лея и деда Мордехай, одетые с иголочки, нарядные и аккуратно расчесанные, как будто собирались, самое меньшее, на бал. И я, зная, что они выходят раньше, тоже подъезжал пораньше на пять минут и любовался на них, стоящих там под ручку. Они садились в машину радостные, и бабуля извинялась, что она так долго усаживается, а дед заскакивал, как молодой олень на заднее сиденье, весь сияя от счастья, что их позвали на ужин. Бабушка, наконец, усаживалась, пристегивалась, чмокала меня в щеку, говорила «Шаббат шалом, мой Мируш», после чего вскакивал дед с заднего сиденья и горячо лобзал меня сквозь свой собственный «Шаббат шалом», и мы ехали в дом родителей. И всю дорогу дед бухтел о том, куда катится страна, что нет больше ценностей, и что Йоси Сарид, такой—сякой, и вообще, и как еврей может любить арабов больше самих арабов, и изображал его, как тот гуляет по арабским территориям, и вдруг натыкается на еврейский форпост, и тут же бежит стучать кому надо, прямо в Вашингтон. Бабушка успокаивала его, потому как дед не на шутку выходил из себя, и мимоходом отпускала шутку-прибаутку о том, о чем только что разорялся дед, только в более элегантной и живописной форме.
