Читать книгу: «Зимние солдаты», страница 2

Начало истории русского мальчика

Размышления на острове. Сын управляющего. Бабуся и ее дом. Чай вприкуску. Театр. План великого похода. Христианин ли я? Полевые пушки на площади. Старик

Размышления на острове

Меня зовут Игорь, я тот самый русский, который копал с Бобом ямки для посадки деревьев. А сейчас сижу в простом, нагреваемом лишь солнцем доме Боба и через его фасадную стеклянную стену смотрю на залив – залив Хакамок. С того места, где сижу, кажется, что я окружен водой со всех сторон. Впереди, примерно метров на пятьдесят, тянется зелено-коричневый клин. Он состоит из скалистых участков и болотной травы – грубой, похожей на водоросли; такая растет обычно на местах, периодически заливаемых морем во время прилива. Острие клина направлено прямо на противоположный берег залива, расворяющийся в дымке, потому что он не близко. Я чувствую себя так, будто стою на мостике корабля, глядя вперед за носовую мачту и нос судна. Роль мачты выполняет остов огромной сухой сосны. Корни ее еще крепко держатся за расщелины скалы, в которую она вгрызалась много лет, а ветви уже исчезли. Только голый, без коры ствол и несколько остатков самых крупных сучьев еще держатся. На высоте нескольких метров от земли в стволе дерева видно большое дупло. В нем когда-то жило семейство енотов, но их выселили коты Боба. В доме вдоль стеклянной стены тянется выложенное камнями углубление в каменном же полу, наполненное землей. Сейчас лето, и земля питает цветущие герани, бегонии и куст жасмина, который стремится вверх, словно пытаясь пробраться на второй этаж, где у Боба спальня. Зимой сад становится огородом, потому что Боб выращивает в этой земле зелень и помидоры к столу, за которым я сейчас сижу.

Я люблю смотреть отсюда на залив, следить за орлами, цаплями, отмечать про себя фазы сильных в этих местах, почти пятиметровых приливов и отливов. Приходит высокий прилив, и вода полностью заливает мой корабль, остается лишь мачта, да сухой кончик скалистого носа. А когда наступает глубокий отлив, нос корабля окружают плоские буро-зеленые пространства приливно-отливных соленых болот. Они не успевают высохнуть и матово блестят, отражая небо. Поверхность становится похожа на тонкий морской лед, сквозь который легко идет мой корабль, мгновенно превращаясь в ледокол.

И вещи на столе, за которым я сижу, тоже напоминают мне о море. Обработанный прибоем кусок дерева; несколько причудливых ракушек; астролябия; запечатанная, лежащая на боку на подставке бутылка. Внутри бутылки – модель двухмачтового, похожего на траулер судна с красными косыми парусами. На подставке надпись: «Научно-исследовательское судно ГЕРОЙ, Национального научного фонда США. Модель сделана Доном Хуббардом для коммандера ВМФ США (в отставке) Р. Л. Дейла, 1980». Да, Боб хорошо знает это судно. Как представитель этого Национального научного фонда он следил за его постройкой в конце шестидесятых годов. Оно ведь строилось всего в шестидесяти милях отсюда. Именно тогда он влюбился в эти места, в этот состоящий из островов и заливов берег штата Мэн. Он плавал на нем во время его первого морского крещения в водах Арктики, а потом несколько раз в Антарктике.

Дом Боба Дейла на острове Хакамок

Здесь же на столе стоит небольшая, сделанная из бронзы, покрытая зеленью скульптура: лошадь высотой около четверти метра. Странная лошадь, свободно мчащаяся без узды и поводьев с немыслимым для животного выражением счастья на морде. Так могут изображать животных только какие-нибудь китайцы, подумалось мне.

– Да! – сказал радостно Боб. – Это копия той знаменитой «Летящей лошади Ганзу». Я купил ее в Китае сразу после того, как уехал от тебя из Москвы, по дороге в свой Кантон…

И я вспомнил о том, зачем я здесь и что мы должны писать книгу. О чем? Толком еще сами не знаем, но главное ясно – о наших жизнях. И я начал писать.

Итак, родился я в Москве, но первые годы своей жизни провел в центральной и южной России. Мои родители: отец – Зотиков Алексей Васильевич и мама – Суханова Наталья Ивановна, не были москвичами. Папа родился в селе под Тамбовом, а мама – в селе под Воронежем. Эти старинные русские города расположены в нескольких сотнях километров на юго-восток от Москвы.

Судьба распорядилась так, что года за два до моего рождения папа как студент знаменитой в России Тимирязевской сельскохозяйственной академии готовился стать специалистом по выращиванию сельскохозяйственных злаков (рожь, овес, пшеница). И мама была студенткой той же самой академии, только специальностью ее должна была стать агрохимия – все то из химии, что было связано с сельским хозяйством.

Тамбов и Воронеж, если смотреть из Москвы, почти рядом. Поэтому земляки, мои мама и папа, познакомились и подружились. А скоро образовалась молодая семья, первенец которой, то есть я, появился на свет в роддоме больницы той самой Тимирязевской академии.

Сын управляющего

Мои родители окончили Тимирязевскую академию как раз тогда, когда закончился НЭП. Многие талантливые бизнесмены, не прочитавшие за этот период ни одной книжки, оказались совсем не у дел, а родителей – к тому времени специалистов с высшим образованием – послали по распределению в один из больших совхозов в Сумской области. И очень скоро папа был уже управляющим огромного совхоза, с территорией, занимающей тысячи гектаров земли.

Большинство совхозов располагалось на земле, принадлежавшей раньше царю или очень крупным землевладельцам. Работники этих совхозов получали твердые зарплаты, не зависящие от урожаев. Наверное, поэтому я не видел тех миллионов голодающих, которыми была заполнена южная Россия. Наоборот, наша семья жила в это время очень хорошо.

У нас была огромная, оставшаяся, видимо, от старого управляющего квартира. Для детей – меня и моего младшего брата, совсем маленького – была няня, молодая деревенская девушка. Мы звали ее «тетя Дуня» и очень любили.

Автор во время работы над книгой на острове Хакамок

Я помню, что у нас с братом была отдельная спальня. Перед сном мама или тетя Дуня приносили мне попрощаться на ночь ручную белочку, которая жила у нас. Белочка всегда обедала вместе с нами и была баловнем всей семьи. У нее было свое отдельное место за нашим огромным, накрытым белой свежей скатертью столом. Когда мы ели вареники, она брала из своей тарелки двумя лапками-ручками казавшийся на ее фоне огромным вареник и быстро-быстро обкусывала его по краям своими острыми зубками. Так быстро, что скоро от вареника ничего не оставалось.

Я думал, что белочка совсем ручная и любит меня. Когда ее приносили попрощаться на ночь, мне казалось, она радостно забивалась в постель и целовала меня, а потом тете Дуне стоило труда поймать ее в пространствах и складках между одеялом, простыней и моим тельцем в пижамке. Но это не воспринималось всеми тремя как попытка одного из нас убежать. Это была веселая игра, ритуал, предшествующий сну в просторной, свежей спальне. Тот запах чистоты и свежести я, кажется, помню до сих пор.

Только две неприятности и запомнились мне от того времени. Одна была связана с белочкой. Она каким-то образом выскочила на улицу и перебралась на ближайшее дерево аллеи. Ребята всего поселка с радостным свистом и гамом бежали за ней от дерева к дереву, но так и не остановили ее, и белочка убежала в лес. Это наша-то белочка!

Остров Хакамок в шхерах атлантического побережья северной части США. Здесь началась работа над рукописью «Зимних солдат»

Второй случай произошел со мной самим. Однажды во время гуляния с тетей Дуней я нашел огромную кучу только что сваленных, свежих, прекрасно пахнущих досок. Начал лазать по ним, но они вдруг соскользнули, поехали, и левая моя нога оказалась в ловушке. Стояла холодная осень, октябрь, наверное, поэтому ноги защищали добротные барчуковские кожаные сапожки. Да и доски-то двинулись, наверное, самую малость – только взяли ногу в плен, прижали, не причиняя реального вреда. Но я навсегда запомнил чувство попавшего в капкан зверька. Этот капкан сразу не удалось открыть ни мне, ни плачущей тете Дуне, ни даже подбежавшим чужим людям.

Но это были еще не беды. Настоящая, большая беда лишь приближалась. Начало ей было, наверное, положено очень высокими эмоциональными нагрузками, связанными с работой отца. Конец двадцатых годов в России был таким тревожным и неопределенным. Бедные, голодные, обозленные крестьяне, а то и просто банды уголовников встречались повсюду, особенно по ночам. У маленького мальчика возникало чувство гордости, когда он видел, как отец и его кучер, собираясь в дальний район, осматривают детали прекрасной тачанки и треплют ласково мощных, откормленных лошадей. Он не обращал внимания на то, как внимательно они осматривали свои револьверы и винтовки, с которыми во время этих поездок не расставались. Мальчик не знал, что отец и его кучер всегда были готовы к ночным схваткам с любым противником. Но однажды отец, вытирая лицо после утреннего умывания, закрыл полотенцем один глаз, оставив открытым второй, и вдруг понял, что второй его глаз не видит.

Конечно, сначала я ничего не узнал. Только когда отец прошел все консилиумы местных светил, был послан ими в Москву и вернулся, мама с плачем рассказала, что у папы ослеп один глаз, «на нервной почве», и что ему теперь надо менять работу на гораздо более спокойную. А главное – папа должен теперь почти постоянно лечиться. Значит, надо жить в Москве, потому что только там есть знаменитый профессор Авербах, который может сделать так, что второй глаз папы, хоть и будет слепнуть постепенно, но не ослепнет так же внезапно, как первый.

Бабуся и ее дом

Мне объяснили, что папа уезжает в Москву, а за ним туда поедут мама с моим братцем, который был еще очень мал. Я же должен поехать и временно пожить у бабушки.

Конечно же, я хорошо знал папину маму, которую звал Бабуся, и любил ее. У меня почему-то было слишком мало бабушек, чтобы любить их. И всю эту нерастраченную свою любовь я сконцентрировал на Бабусе.

К сожалению, Бабуся не жила вместе с нами. Она жила даже совсем в другом городе, который назывался Козлов и был расположен на северной границе Великих Русских Степей. Его только что переименовали в Мичуринск. Поэтому называли то так, то эдак. Оказалось, что Бабуся живет в маленьком деревянном домике в три окна в ряду таких же домишек, образующих улицу, у которой все дома были лишь с одной стороны. Другой стороны улицы не было, потому что там, параллельно неширокой мощеной булыжником дороге, шел заросший самыми разными травами обрыв, спускающийся к спокойной, небыстрой равнинной реке Воронеж.

Я сразу очень полюбил ее дом. Из окон его видна была и дорога, и река Воронеж за ней, и огромные степные дали за рекой, кончающиеся синей полоской деревьев. Про деревья все говорили, что это знаменитый сад, который вырастил местный ученый Мичурин. Мичурин был настолько большой достопримечательностью этого городка, что даже я, четырехлетний пацан, знал о нем многое, включая и то, что город Козлов в его честь был переименован в Мичуринск.

В центре Бабусиного дома стояла огромная, с лежанкой, почти всегда топившаяся или еще не остывшая, теплая русская печь, вокруг которой располагались разные части дома. В одной части – кухня; в другой – большая столовая, и в ней огромный стол с самоваром в середине; в третьей – большая спальня. А сверху все это сооружение венчалось двускатной крышей.

В доме постоянно жили только четыре человека: Бабуся, ее очень старая мама, которая проводила большую часть времени на теплой лежанке на печи, я и младшая дочь Бабуси, которая в то время была уже девушкой лет пятнадцати, поэтому я звал ее «тетя Кланя» – да она и приходилась мне тетей.

Каждое утро Бабуся начинала с того, что растапливала свою огромную печь, пекла свежий хлеб и готовила массу самой разной еды. В доме вместе с нами жили еще четыре-пять временных постояльцев – девушки (их тогда звали барышни) из окрестных сел, которые учились в Козлове в разных школах и на курсах и снимали у Бабуси «угол с пансионом». Каждая из них имела свою чистенькую кроватку на спальной половине дома. Они участвовала в общих для всех завтраках, ужинах и бесконечно длящихся, переходящих один в другой «чаях», которые Бабуся поддерживала тем, что на столе стоял всегда горячий самовар, горка чайной посуды и банка с сахаром.

Сейчас мне кажется, что главным источником дохода Бабуси были те небольшие деньги, которые платили родители девушек. «Девочки», как называла их бабушка, жили у нас, потому что средняя школа или специальные курсы были только в таком большом городе, как Козлов. Родители девочек из глухих по сравнению с Козловым мест хотели дать дочкам образование, стараясь, чтобы при этом дети жили в хорошем, надежном месте.

Выбрав мою Бабусю, они не ошиблись. У нее все всегда сверкало чистотой, и, кроме того, она была, по-своему, очень образованна. У бабушки было много книг, и она всегда читала по вечерам, закончив все дела и сидя рядом с большой «двенадцатилинейной» керосиновой лампой. Лампой Бабуся очень гордилась, держала ее в идеальной чистоте. Я тоже очень гордился этой лампой. Хоть и не знал, что такое «двенадцатилинейная», но инстинкт будущего мужчины подсказывал мне, что это калибр совсем не маленький.

Чай вприкуску

Часто мы пили чай при полном свете горящей керосиновой чудо-лампы, а на столе стояло много разных вкусностей. Самым вкусным я считал «жаворонков» – похожие на этих птичек сладости, сделанные с помощью стакана из не очень тонко раскатанного теста. Раскатав на столе тесто и доведя его до определенной толщины и кондиции, Бабуся большим с тонкими стенками стаканом вырезала из него кружочки и на каждом делала ножом четыре надреза. Повернув вверх два находящихся с противоположных сторон кружочка края, Бабуся сразу обозначала тельце птички, затем делала ножом несколько надрезов-«перышек», имитируя растопыренный хвост. А после того как она вылепливала из четвертого кусочка кружка головку и носик, задрав их чуть вверх, жаворонок был готов. Оставалось лишь использовать какие-нибудь зернышки для глаз, и жаворонка можно было класть на противень и в печь.

Хотя нет, пожалуй, больше, чем жаворонков, любил я розочки, потому что они всегда были какими-то необыкновенно сладкими, особенно в верхней, центральной их части.

Но несмотря на все воспоминания о вкусностях, я думаю сейчас, что количество и качество еды в нашем доме не всегда было достаточным.

Алексей Васильевич Зотиков и Наталья Суханова (родители автора) в год его появления на свет (1926). Мама без волос после тифа.

Когда мы пили чай, Бабуся обычно начинала этот процесс с теоретической лекции:

«Некоторые кладут сахар прямо в стакан чая, а потом размешивают его, – говорила она. – Но это неправильный способ. Таким способом никогда не почувствуешь настоящую сладость сахара, настоящую сладость почувствуешь, если язычок коснется сахара сам. Поэтому мы будем пить чай с сахаром вприкуску». Говоря так, она откалывала щипчиками от большой твердой «головы» сахара кусок, а потом колола его на совсем мелкие кусочки, чтобы пить с ними чай было удобнее. Однако, насыпав сахар на блюдечко, она, прежде чем дать его мне, всегда клала на то же блюдечко пару ложек жидкого варенья, которое конечно же варила сама в ягодный сезон. Я всегда удивлялся, зачем она это делала. Ведь сахар с чаем сам по себе был хорош и сладок, хотя и варенья Бабуся варила просто чудесные.

Сезон, когда поспевали ягоды и готовилось варенье, был для меня лучшим временем года. Доставались откуда-то огромные, начищенные до блеска тазы с плоским дном и длинными ручками, и в них на импровизированной во дворике кухне готовилось кипящее, покрытое толстым слоем непрерывно снимаемых пенок варенье. Я, конечно же, был тут все время, потому что пенки мне разрешали есть без ограничения. Главным было не торопиться и дать пенкам остыть, чтобы не обжечь губы.

Самым вкусным, на мой взгляд, было варенье из маленьких «китайских», как называла их Бабуся, или «райских» яблочек, таких маленьких, что они часто бывали размером с лесной орех. К сожалению, после окончания сезона варки варенья его можно было получить только с чаем. И то чтобы обвалять в нем сахар. Но после того как наивкуснейший сладкий сахар покрывался пленкой еще более вкусного варенья, происходила странная вещь. Когда я отхлебывал несладкий чай, сахар, обвалянный в варенье, переставал быть сладким. Может, из-за того, что кусочки его становились совершенно нерастворимыми? Варенье, по-видимому, забивало поры, по которым вода должна была попадать внутрь кусочка сахара и растворять его. И как я ни старался сосать ставшие каменными кусочки, я пил стакан за стаканом почти без сахара.

Сейчас я думаю, что этот странный для меня тогда метод чаепития обвалянных в варенье кусочков сахара вприкуску был Бабусиным изобретением для экономии сахара, одним из признаков нашей бедности. Однако это не сделало меня ни на йоту менее счастливым.

Иногда мы пили чай не с Бабусиными пирожками, крендельками или жаворонками, а с хлебом и чайной колбасой. Мы никогда не покупали сыра, он у нас считался недоступным деликатесом, и я попробовал его первый раз уже перед самой войной. Мама где-то прочитала рецепт приготовления сыра из молочных продуктов в домашних условиях. А когда сделала его, в условиях колоссального «рекламного обеспечения» торжественно нас всех им угостила. Я удивился: почему эту еду Бабуся считала дорогим деликатесом? Но, в общем-то, отношение к сыру как к предмету ужасной роскоши сохранялось у меня еще много-много лет. А вот колбаса – другое дело, мы часто имели ее к столу. Однако и для этого типа еды у Бабуси был свой собственный метод. Обычно она отрезала мне большой кусок хлеба и клала гораздо меньший по площади, тонкий, но прекрасно пахнущий кусочек колбасы поверх хлеба. И часто оказывалось, что кусок колбасы был как раз у того края хлеба, который первым лез в рот. Но Бабуся всегда была начеку:

«Не кусай колбаску! Не кусай колбаску! – вдруг вскрикивала она в самый критический момент. – Губкой ее, верхней губкой ее сдвигай назад, а хлебушек-то откусывай! Хлебушек откусывай, а не колбаску!»

Так внезапно оказывалось, что кусок хлеба съеден, а колбасы оставалось достаточно много для второго бутерброда. Такой способ есть колбасу с хлебом назывался у нас в доме «колбаса вприглядку» и доставлял всем массу удовольствия как игра. Я старался успеть побольше укусить колбаски до того, как Бабуся крикнет: «Губкой ее двигай!» И иногда побеждала она, а иногда и я: «Ой, Бабусь, а колбаска-то съелась!» И мы весело хохотали, а все зрители-девочки поздравляли меня как победителя.

Театр

Жизнь у Бабуси была для меня очень приятной по многим причинам. Конечно, ведь я был единственным маленьким ребенком в доме, полном женщин и девушек, каждая из которых по-своему хотела выразить мне свою любовь. Но вершиной моих ежедневных наслаждений был театр, в котором благодаря Бабусе я оказывался каждый вечер.

Чтобы понять, как я в этот театр попадал, нужно знать, что я спал на одной кровати с Бабусей. Это была очень высокая для моего возраста и очень широкая кровать, на которой лежало, мне казалось, огромное количество пуховых перин. Она была не только мягкой, но и, в отличие от современных матрасов, любая ямка или выступ, сделанные в первоначально гладкой и мягкой ее поверхности, оставались ямкой или выступом того же размера неограниченно долгое время. Если я забирался на кровать и устраивал себе мягчайшее гнездышко где-нибудь поближе к стене, оно оставалось таким всю ночь. Присутствие Бабуси, которая спала в своем, только много большем, гнездышке ближе к внешнему краю кровати, нисколько не мешало ни мне, ни ей – мы не соприкасались, не мешали друг другу, хотя знали, что можем сделать это в любую секунду.

Итак, я устраивался поудобнее в своем гнездышке, готовясь смотреть на ближайшую стену, где на большом белом листе бумаги пока было видно только яркое пятно от Бабусиной лампы, установленной так, чтобы она была на уровне листа.

И представление начиналось: голос Бабуси рассказывал много раз слышанную историю о гусе или о ком-нибудь еще. Но я смотрел не на Бабусю, а на стену, и там, на стене, появлялись тени диковинных птиц, животных, цветов, которые двигались по мере бабушкиного рассказа. Гусь открывал клюв, шел переваливаясь, а белочки каким-то образом грызли орешки. И все это делали Бабусины руки и небольшие, специально приготовленные ею кусочки бумаги или дерева, которые она умело располагала между лампой и листом белой бумаги на стене, служившим для меня сценой театра. Мы называли его сценой, а не экраном, потому что слово «экран» появилось вместе со словом «кино», которого в Козлове еще не знали.

Мама (справа) с подругами по гимназии. Начало 20-х годов прошлого века

В доме Бабуси я узнал, что, оказывается, в мире, который меня окружает, существуют понятия, описывающие невидимые, но важные сущности – Бог, Рай и Ад. И они потом долго занимали мой ум. В доме мамы и папы я никогда не слышал ни о чем подобном, потому что мои молодые родители были атеистами и гордились этим. Любые слова, связанные с религией, заставляли их просто смеяться. Значительно позднее я узнал, что многие молодые атеисты поступали так же и говорили нужные слова только для того, чтобы угодить правящему режиму. Но мои родители были искренними атеистами, гордившимися тем, что они разобрались в вопросах веры и религии благодаря своему образованию и достаточно умны, чтобы понять, что Бог – любой Бог – это просто миф.

Я не знаю, что стали бы думать и как повели бы себя мои родители, если бы узнали, как серьезно и с каким интересом их старший сын слушает рассказы своей любимой бабушки о жизни, смерти и воскрешении Христа; вообще о Смерти, Рае и Аде; и проводит часы, рассматривая иллюстрированные дореволюционные журналы, содержащие много картин и рисунков на религиозные темы.