Читать книгу: «Хроника событий местного значения (дни «совка»)», страница 4
– Что ты будешь делать здесь?! – восклицала Клавдия Михайловна. – Безделье всегда кончается чем-то плохим! А ты к этому склонен!
Она обратилась ко мне:
– Как ты собираешься проводить лето?
– Не знаю… – ответил я. – Буду ходить в бассейн. Может, на «велике» поеду рыбачить на озеро в Невицком.
– Как все нормальные люди… – констатировал Юра.
– Что – нормального! – всплеснула руками Клавдия Михайловна. – Там – туристические походы, регулярное питание! А что здесь?!
В расстройстве, она начала убирать со стола. И вдруг, сказала мне:
– Поезжай с ним! Только так его можно сдвинуть с места!
– Я?! Кто меня там ждет?
– Я попрошу Николая Игнатьевича, папу Юры, он устроит.
Вспомнив глаза Юриного папы, я съежился, не зная, что ответить.
Клавдия Михайловна подсела ко мне, обняла и заговорила:
– Ты не думай, Николай Игнатьевич очень добрый человек. Просто у него такая работа. Знаешь, сколько он пережил? Мы из Донбасса, его молодым парнем взяли на эту службу. Когда немцы вошли в Сталино, я бежала с Юрой на руках, а муж сзади отстреливался из автомата. Это сейчас мы живем спокойнее. А пять лет назад, когда мы жили на Львовщине, он спал с пистолетом под подушкой, при первом сигнале о бандитах из леса должен был вскочить в машину.
На меня очень действуют такие рассказы, я согласился.
Условия в лагере были спартанские. Мы жили в просторной палатке, спали на железных кроватях. В шесть часов утра громко звучал горн, после вечерней поверки требовалась полная тишина. Дневное время было занято спортивными играми и изнурительными походами.
Это был лагерь со строгим режимом отдыха. В конце пребывания в нем мы совершили многокилометровый поход на озеро Синевир, по самым красивым и глухим местам Закарпатья.
К исходному месту похода, в район небольшого городка Рахов, нас довезли на машине. Нагрузившись снаряжением, мы пошли дальше проселочной дорогой, поднимающейся все выше по склонам гор. К обеду вошли в ущелье, вдоль него текла бурная река. Карпаты – пологие горы, но здесь обнаружился отвесный участок скалы. Несколько ребят полезли по ней наверх. Ввязался в эту историю и я. Когда, ставя ноги на выступы и хватаясь за края скалы, поднялся на высоту шести-семи метров, осознал, что спуститься тем же путем не удастся. Другие ребята поняли это раньше и вернулись вниз. Оставалось лезть вверх до края каменной гряды, а за ней обнаружился наклонный участок осыпи, на котором росли редкие кусты ежевики. Я прижался к осыпи, обдумывая, – что делать дальше. Внизу слышались голоса ребят, но я не мог им крикнуть, да они и не услышали бы. Нужно было проползти около метра, чтобы ухватиться за куст ежевики. Но когда, согнув ногу, я стал перемещать тело, из-под меня поползли и начали падать вниз камни. Те мгновения, когда я судорожно двигал руками и ногами, пытаясь схватиться за куст, мне запомнились надолго. Пытаясь зацепиться за камни, выступы почвы, я представлял, как меня, неподвижного или изувеченного, принесут в дом к маме и что с ней будет. Мне все же удалось зацепиться за корни куста и выползти на твердый участок земли. К этому времени ко мне добрался Юра. От пережитого напряжения меня вырвало.
Дальше поход продолжался намного спокойнее. День мы провели на фантастически красивом озере Синевир. Бригада лесорубов валила там стволы бука и пилила их на бревна мерной длины. Бревна бросали в деревянный желоб, они 150–200 метров, дымясь от нагрева трением, летели вниз к реке, где их вязали в плоты. Связки плотов лесорубы сплавляют к лесопилке, стоя по колено в бурлящей воде. Это не раз показывали в кинохронике как подвиг тружеников Закарпатья.
Однажды мы остановились на обед у минерального источника. Развели костер, достали консервы, дежурные пошли за водой к ручью. Вдруг, как из воздуха, возник человек в блеклой солдатской форме. Он спросил меня, где наш инструктор. Они оба отошли в сторону недолго поговорили, потом наш гость незаметно растворился в кустах. После обеда инструктор сказал – нам срочно нужно менять маршрут.
Оказалось, что в одном из сел убили председателя колхоза, местность сейчас скрытно прочесывают сотрудники МВД, идет розыск остатков банды, еще терроризирующей население этого района.
После этого красивая природа показалась угрюмой, а опасности в этой затерянной глуши – вполне реальными.
Но в конце дня мы вышли к стройке электростанции на реке Теребля. Слышался шум механизмов, ярко горели огни на мачтах, по радио передавали о всесоюзной велогонке. Здесь была советская власть.
После возвращения из этого похода у меня случилась неприятность.
В лагере был фельдшер, рыжеватый человечек низкого роста. Он остановил меня и сказал, что нужно поговорить. В своем кабинете «рыжий» принял важную позу и, пронзив меня глазами, спросил:
– Как ты оказался здесь?
Я молчал, не понимая вопрос. Он сурово продолжил:
– Отвечай! Твои родители не имеют никакого отношения к органам. Твой папаша недавно – из заключения. Как ты оказался здесь?
Еще год назад я растерялся бы от такого наглого наскока, но сейчас, чувствуя нарастающую злость, медленно процедил:
– Вы знаете фамилию Клименко? И мне сказать ему о нашей беседе?
«Рыжий» на глазах начал расползаться и превращаться в кучу.
Он испуганно бормотал:
– Что ты, мальчик, что ты… Шутка… Шутки нужно понимать…
– Гад! – выдавил я из себя и вышел из его кабинета.
Было противно, я очень разнервничался, но отметил, что в этот раз в моей голове не возникла цифра 12.
Клавдия Михайловна была довольна нашим с Юрой летним отдыхом. Она даже поговорила с моей мамой, похвалив ее хорошего сына.
Я пришел поблагодарить Николая Игнатьевича за помощь в отдыхе.
Он как всегда был угрюмо задумчив и лишь сказал:
– Было хорошо? Я рад, молодцы…
* * *
С открытием таможни на близкой к Ужгороду пограничной станции Чоп нас начали посещать известные люди страны.
Помню приезд знаменитого безногого летчика Алексея Маресьева, он то ли ехал на очередной конгресс в защиту мира, то ли возвращался с него. Темноволосого мужчину вела под руку энергичная молодая женщина, их сопровождала толпа. Маресьев смущенно улыбался, шел, косолапо переставляя ноги, похоже, был слегка пьян.
Запомнилось и посещение нашей школы уже знаменитой гимнасткой Ларисой Латыниной, она очаровала всех красотой и необыкновенным обаянием. Прошло совсем немного времени после окончания войны, а наши спортсмены уже занимали почетные места в международных соревнованиях, это вызывало гордость за страну.
Событием было прибытие в Ужгород колонны новых автомобилей, производимых в стране – «Волги», «Москвича» и шикарного «ЗИМа».
Осенью на Ленинградской набережной была организована выставка достижений народного хозяйства. В павильонах с вывесками местных предприятий высились горы фруктов, стояли бутылки с виноградным вином, маслом подсолнечника, лежали красочно расшитые одежды и самотканые половики.
Было празднично, весело и значительно. Из патефона звучали голоса популярного тогда дуэта Бунчикова и Нечаева. Они пели:
Летят перелетные птицы в осенней дали голубой,
Летят они в дальние страны, а я остаюся с тобой,
А я остаюся с тобою, родная навеки страна!
Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна!
Люди стояли вокруг патефона с радостными лицами, слушали эту песню, всем верилось, что наступает новое, хорошее время.
* * *
Начавшаяся учеба в десятом классе проходила в обстановке борьбы за аттестат с медалью, с ним в институт принимали без экзаменов.
Я имел шансы на такой аттестат, но получил «четверку» за сочинение на тему «Подвиг молодогвардейцев».
Опечаленная Белла Григорьевна сказала:
– Как же ты не заметил главной организующей роли Олега Кошевого? Три страницы – про Сергея Тюленина, Любовь Шевцову, подробно – об Ульяне Громовой, а о комсомольском вожаке – три предложения! Я уже не говорю о полном забвении партийной организации!
– Но мне кажется, что так в романе представлены герои…
– Это – тебе кажется. А оценки выставляет комиссия РОНО.
Было обидно вдвойне. Незадолго до этого я имел беседу в редакции «Закарпатской правды», там похвалили мой рассказ о походе по Карпатам, советовали поступать на факультет журналистики.
Отличная оценка по сочинению была бы хорошей рекомендацией.
Но об обучении на журналиста папа высказался неожиданно резко:
– Мой сын не будет проституткой!
Это огорчило маму, она искала протекции своему способному сыну.
С мамой у меня установились дружеские отношения, я даже делился с ней впечатлениями о девочках, которые мне нравились. Папа же никогда не давал мне «полезных для жизни» наставлений. Мне кажется – его принцип отношений со мной определяло правило: «Делай, как я». А мою сестру Аню он очень любил.
Папа трагически погиб через три года. О причинах и обстоятельствах его смерти в 47 лет сейчас нет смысла говорить. Думаю, его судьба во многом определилась извечной русской тоской о неосуществленной мечте. Своим поведением он напоминает мне героев чеховских пьес, чувствительных, любящих, не знающих, как достичь общего счастья при скверных обстоятельствах и плохих поступках людей. Но он не был подвержен хандре, от этого его спасала инженерная работа.
На прощальном собрании преподаватели нашли теплые слова всем, не выделяя кого-либо. Мы с девочками школы № 4 всю ночь гуляли по городу, вспоминая памятные места и события прошедших лет.
Прошли по Ленинградской набережной с рядами лип и кустов роз, поднялись на Калварию мимо часовен со скульптурой Богородицы, направились к замку, где гуляли во время школьных каникул. Наверно всем пришла мысль, что это наша последняя общая встреча, дальше начнется новая жизнь, другая. Это вызвало в нас ощущение такой душевности и любви, что сдержанный в проявлениях эмоций, первый силач школы, Владик Гаврило даже спел популярные тогда куплеты из фильма о счастливой колхозной жизни:
Из-за вас, моя черешня,
Ссорюсь я с приятелем,
До чего же климат здешний
На любовь влиятельный!
А мне вдруг стало грустно оттого, что со многими ребятами я могу уже никогда не встретиться. Давно уехала из города Лида Звонарева, не слышно о Наде Микуланинец. Бренер и Ефименко едут учиться в Харьков, мы с Мишей Павловским – в Ленинград, чтобы поступать в Политехнический институт.
Мне вспомнился и Иштван, тоже заканчивающий учебу в школе. Венгры не устраивали особых гуляний по этому поводу. Многие из них планировали поступление в Ужгородский университет. Держались они обособленно, но проявляли дружелюбие к нам.
Тогда и намека не было на будущие неприятности 1956 года.
В ностальгическом настроении я обошел места нашего проживания в Ужгороде. Прошел мимо дома Вайса, где, похоже, никто не жил. Зашел в дом на Мукачевской улице и не обнаружил там рыжеватой соседки Вали, приобщившей меня к чтению книг. В «рафанде» полногрудая красавица Рита Бутенко снисходительно пожелала мне успехов. А Юра Клименко поведал, что сейчас увлекся толканием ядра и готов бросить эту школу с ее нудными порядками и непонятно для чего получаемыми знаниями.
Каждый надолго запоминает город детства и юности, с дружбой, первой влюбленностью, с острыми переживаниями успехов и бед. Для меня таким городом стал Ужгород. Я не раз приезжал в него позже, и каждый раз казалось, что город становится хуже.
А в тот день я вышел на мост, по которому мы приехали в этот город десять лет назад. После бурного весеннего паводка река обмелела, на ее середине появился зарастающий ивняком остров. Дальше течение реки убыстрялось, ее поток горбился на перекатах, и она исчезала за поворотом, где когда-то скрылся мой кораблик из консервной банки.
Зеленый цвет молодости
Людей моего поколения называют «шестидесятниками» по периоду духовного подъема, проявившегося в стране в первые годы правления Н. С. Хрущева. Осуждение им на ХХ съезде КПСС культа личности вызвало у всех спонтанное осознание значения каждого человека и надежду на более достойные условия жизни.
Перемены во внутренней и внешней политике СССР объяснялись не только новыми лицами во власти. Страна имела авторитет победителя фашизма, разные освободительные движения в колониальных странах ориентировались на наш опыт строительства справедливого общества. Успешные хозяйственные реформы при объявленном соревновании с капитализмом могли бы объединить наших людей новыми идеями и мобилизовать их на трудовые достижения. И хотя в это время была построена берлинская стена, произошли венгерские события, кризис с размещением наших ракет на Кубе, но культурные и экономические связи с западными странами, реализация масштабных хозяйственных проектов вызвали надежды на необратимо лучшее будущее страны.
Этот период в нашей жизни Илья Эренбург назвал «оттепелью».
В такой обстановке началась моя учеба в Политехническом институте Ленинграда. Долго размышлять о выборе профессии я не стал, всякий труд тогда считался почетным и обеспечивающим достойную жизнь, по понятиям того времени. Ориентируясь на размер стипендии, мы с Мишей Павловским поступили на металлургический факультет.
Институт поразил нас благородной архитектурой Главного учебного корпуса и Химического факультета, построенных в начале XX века для обучения востребованным тогда профессиям.
Просторные лекционные аудитории с амфитеатром парт, лаборатории со старинными шкафами, где находились ценные образцы минералов, портреты корифеев нашей науки на стенах светлых коридоров – все это вызвало духовный трепет и уважение к истории славного учебного заведения. Мы застали лекции известных еще с дореволюционных лет ученых – электрика М. А. Шателена, химика Д. Н. Монастырского, металловеда А. А. Байкова.
Первый год учебы в институте был омрачен тем, что я не получил место в студенческом общежитии. Увидев свою фамилию в списке абитуриентов, принятых в институт, не размышляя, я поехал смотреть памятные места города, о которых раньше знал лишь по кинохронике. Четыре часа я благоговейно осматривал дома, на которых табличками сообщалось о проживании в них выдающихся людей нашей страны.
А когда вернулся в институт, выяснилось, что общежитие факультета на Лесном проспекте укомплектовано полностью. В деканате сказали, что есть временные места в наемных дачных домиках, и я согласился на это, не осознавая, какие трудности меня ожидают.
Фанерные домики садоводства находились в поселке Ольгино, туда нужно было ехать на электричке. Завершив короткий летний сезон, садоводы возвращались в Ленинград, после чего выживание в домике из фанеры, насквозь продуваемом ветрами, зависело от жизненных сил твоего организма. Я прожил там зиму с сокурсником, в будущем – весьма крупным научным работником Э. М. Глаговским. Он уже тогда отличался весьма продуманным отношением к житейским ситуациям и непонятно почему оказался моим напарником в этой истории.
Мы приезжали из института, топили печурку, которая держала тепло двадцать минут, ложились на матрац, накрывались другим, пытаясь заснуть. Утром пар от дыхания долетал до стенки и возвращался, оседая на лице влагой. Дяде Мише я об условиях моего проживания не говорил, он был уверен, что я веду разгульную студенческую жизнь.
* * *
А в институте я отогревался телом и душой. Почти каждый день у меня появлялись интересные и радостные знакомства с сокурсниками. Я активно участвовал в разных кружках самодеятельности, и вскоре на меня обратило внимание комсомольское бюро факультета.
Факультет был известен струнным оркестром, хором и танцевальным коллективом. Оркестр, которым руководил студент третьего курса Виктор Себастьян, сын известного французского дирижера, исполнял даже музыку к балету «Щелкунчик». На одном праздничном концерте первокурсник Станислав Гаудасинский, он позже стал руководителем Малого оперного театра Ленинграда, исполнил арию варяжского гостя из оперы «Садко», а известный ученый-металловед Г. А. Кащенко в свои семьдесят лет поразил всех искусной игрой на фортепьяно.
У меня в это время возникли дружеские отношения с Толей Хасиным и Димой Чашниковым. Хасин прекрасно играл на гитаре, пел, играл в спектаклях драматического кружка, позже, работал на московском телевидении. А лирические песни Чашникова на музыку офицера Академии связи В. Махлянкина часто передавали по всесоюзному радио. Помню строки стихотворения Чашникова о прощании с общежитием на Лесном проспекте:
И пускай в цветении черемух
Здесь другим волнует песня кровь,
Я на память нашему Лесному
Оставляю юность и любовь.
С Димой у меня сложилась дружба, продолжавшаяся долгие годы.
На факультете училось немало студентов из стран социалистического лагеря. Больше всех было китайцев, дружных и трудолюбивых. Они охотно принимали участие в художественной самодеятельности и спортивных соревнованиях. Сухощавый, очень пластичный Ван, на его фигуру заглядывались все наши девочки, исполнял танец с копьем. Хрупкого сложения Мэй прекрасно играла на скрипке. Она жила в Шанхае, училась у известного педагога, русского эмигранта, мечтала поступить в консерваторию Ленинграда. Но по указанию «великого кормчего», Китаю в первую очередь нужна была металлургия, и Мэй направили учиться на сварщика.
Интересным для меня было и знакомство с венгром Имре Колларом, учившимся в институте на кафедре сварки. Имре в Будапеште окончил музыкальную школу и блестяще играл на фортепиано как «классику», так и современную эстрадную музыку. Тогда уже вошли в моду джазы Олега Лундстрема и только что вышедшего из тюрьмы Эдди Рознера. Частично и по моей инициативе, в институте был организован джаз. И. Коллар расписал партии инструментов для музыки из кинофильма «Огни рампы» и дирижировал ее исполнением. Позже этим джазом руководил С. Пожлаков, автор известных песен о Ленинграде.
В те годы студенты консерватории и университета создали ансамбль «Дружба», позже – лидера исполнения песен советской молодежи, в Электротехническом институте создавали спектакль «Весна в ЛЭТИ», с которого начиналась не инженерная карьера А. Колкера и К. Рыжова, а в Кораблестроительном институте собрался талантливый коллектив авторов короткометражных фильмов. Общее стремление к творческому самовыражению объясняет, почему почти до четвертого курса обучения я не усердствовал в приобретении знаний, а всецело отдался культмассовой работой.
Кроме такого приятного и радостного времяпровождения, у нас были и «трудовые» семестры во время летних каникул. После первого курса мы поехали на стройку Оредежской ГЭС, после второго – работать на целине.
Оредеж, типичная речка Северо-Запада России, медленно протекает среди северных полей и лесов. Водные ресурсы, обрывистые участки берега, определили строительство на ней малых гидроэлектростанций, их начали сооружать еще в довоенные годы. А во время моей учебы одну из них помогали строить студенты Политехнического института.
Первую ночь мы провели в палатках, большой деревянный сарай еще не был должным образом оборудован для жилья. Всю ночь я не спал из-за нудного гула и укусов вездесущих комаров.
А утром, при ярком солнце, открылся вид реки с белыми кувшинками на воде, с темными лодками у кривых деревянных причалов, со стогом сена на поляне, мимо которого в лес вела едва приметная дорога. Этот пейзаж склонял к чувственному миросозерцанию, но нам предстояло очистить водослив плотины и заполнить ее недостроенный участок раствором бетона.
Постоянно пьяный мастер объяснил нам – откуда к бетономешалкам подвозить щебень, песок и цемент. Материалы мы везли тачками по мосткам из досок. Оказалось, что с нами будут работать студенты-гидротехники, это определило соревнование за количество «замесов» бетона, которые за смену работы нужно было уложить в плотину.
Победили мы. Но для того, чтобы установить рекорд – сто замесов, пришлось подвезти и загрузить в бетономешалки около пятисот тачек составляющих бетона. Как сейчас бы сказали: «Мы сделали это!»
Работа на Оредеже очень сдружила ребят нашей группы, обнаружив неожиданные способности и пристрастия каждого. Юра Иванов из Боровичей, уже проявивший себя как призер соревнований по самбо, обучал нас приемам этой ловкой борьбы. Книгочей и эрудит Игорь Гольдберг из Челябинска так интересно рассказывал о Фейербахе и Канте, что мы прекращали разговор о футболе и даже игру в карты.
Без лишней скромности скажу, что среди «стройотрядовцев» Миша Павловский и я тоже выделялись уровнем школьного образования.
А за доброту и отзывчивость все очень уважали Славу Кузнецова. Во время блокады Ленинграда умерли его родители, он вырос в семье тети, специалиста по зарубежной литературе. Она и ее муж, профессор университета, интересовались кругом общения их воспитанника. Раз в месяц эти коренные ленинградцы приглашали Мишу, Юру и меня на семейные обеды. Мы были поражены старинной мебелью, большим количеством книг, простыми отношениями людей высокой культуры и больших знаний.
На стройке не было ни книг, ни газет, играть в волейбол, после весьма тяжелой работы, не хотелось. Спасала гитара, я бренчал на ней еще в общежитии института, а здесь решил осваивать ее более серьезно по самоучителю, его подарил мне Стасик Щербаков, аккордеонист джаза факультета. Он учился в музыкальной школе Перми, его там отмечали за успехи, но суровый отец настоял на «обучении более серьезному делу, чем музыке стиляг и бездельников».
Стасик был молчаливый, всегда улыбающийся, но замкнутый в своих мыслях юноша. Его коронным номером была технически сложная музыкальная пьеса «Карусель», которая исполнялась в очень быстром темпе. Захватывало дух от вида его тонких пальцев, стремительно бегающих по клавишам. Его часто просили играть на танцах во дворе нашего студенческого общежития.
Вечерами, на берегу Оредежа мы много пели. Было приятно от лунной дорожки на глади реки, от таинственных очертаний леса на фоне затухающего неба, от мысли, что хорошо жить среди занятых общим делом людей.
Много позже я случайно узнал, что все малые ГЭС области стали ненужными после строительства громадных электростанций на Волге и сибирских реках. Сейчас на фото местных туристических объектов можно увидеть остатки плотины, в возведении которой участвовали и мы. Ее используют только как мост. А мне она вспоминается работой и дружбой с ребятами группы в то лето трудового семестра.
* * *
Освоение целинных земель в Казахстане с целью обеспечения страны зерном было вдохновляющим и не очень продуманным мероприятием. При значительных усилиях и затратах оно позволило увеличить сбор зерновых, но через пять-шесть лет закончилось полным распылением плодородного слоя здешних степей. Может быть, это стало причиной закупки зерна за границей в течение последующих лет.
Не только молодые, но и люди зрелого возраста не знают, что в те годы хлеб в столовых был «бесплатным», к столам приносили его нарезанные куски. Поэтому очереди за хлебом осенью 1963 года вызвали панику у наших людей, уверившихся, что уже не будет чего-то, похожего на голодные послевоенные годы. К счастью этого не произошло, несколько повысили цены на хлебобулочные изделия и внесли их в прейскуранты столовых. Но это было позже. А тогда мы с энтузиазмом отправились убирать ожидаемый большой урожай пшеницы на обширных землях Казахстана.
До Кокчетава нас довезли поездом, на центральную усадьбу совхоза имени Ворошилова – грузовиками, а к месту сбора зерна мы поехали на полностью нагруженных телегах, их тащили неторопливые быки.
Целинная степь удивила бескрайним простором. В ней можно было заблудиться, как в дремучем лесу – никаких дорожных ориентиров. Полевой стан, где нам предстояло жить и трудиться последующие три месяца, включал вагончик для хранения съестных припасов, кухню на колесах и большую хижину с двускатной крышей из соломы, все это нам привезли или мы соорудили на месте. При плоской, как тарелка, степи по естественным надобностям следовало бежать за горизонт, и мы выкопали два окопчика, удаленных от нашей хижины. Девушки спали на одной ее стороне, юноши – на другой.
Первобытный простор степи особенно впечатлял ночью, когда при яркой луне можно было уйти от полевого стана на километры, а из патефона все слышался голос Гелены Великановой, исполняющей:
«Ландыши, ландыши, светлого мая привет,
Ландыши, ландыши, белый букет…»
Поля невысоких посевов зерна можно было видеть часами, проезжая их на грузовике, приданном нашему отряду для хозяйственных дел.
В двух часах езды находился поселок Бестюбе, где добывали золото, туда мы ездили в баню. Там продавали водку «Калгановка» с запахом керосина, но рабочих шахт это не смущало, они брали ее ящиками. Из центральной усадьбы совхоза раз в неделю привозили свежий хлеб, молоко, овощи. Еду готовили наши девочки, питались мы хорошо. Пока созревали посевы, мы совершали поездки по степи, обнаруживая большое разнообразие природы. Как мираж, перед нами открывалось неглубокое, но необозримое озеро, на его отмелях плавало и бродили разные птицы. А как-то, мы среди ровной степи въехали в ущелье и у водоема изумрудного цвета увидели барсука, он не обратил на нас никакого внимания.
Но вскоре началась безостановочная работа по уборке урожая зерна. Появилось много прицепных комбайнов, сжатую в полях пшеницу и просо свозили грузовиками на ток нашего стана, а мы формировали из них бурты для просушки и последующей отгрузки на элеватор.
Сложной оказалась сушка и хранение проса, его все время нужно было перелопачивать, чтобы оно не прело. Этим занимались девочки. Ребят же распределили по комбайнам обслуживать копнители сена и загружать зерно в нескончаемые колонны бортовых машин ГАЗ-51. Грузили вручную, на машину нужно было поднять по 50–60 ящиков с зерном. Такая работа происходила непрерывно, сутками и очень всех измотала, но поддерживала мысль о пользе нашего труда для страны. Масштабы работ по сбору зерна на целине действительно поражали.
Я работал на комбайне Оберлендера, крепкого немца с оловянными глазами и плотным лицом, переселенного сюда в июле 1941 года. Комбайн в идеальном состоянии поддерживал другой немец, Генрих Кем, внешним видом он походил на скромного русского «работягу». Оба немца действовали уверенно и заинтересовано. Оберлендер еще до целины был награжден какой-то медалью за трудовые подвиги.
Нашему отряду повезло с руководством совхоза, во владении которого находились поля с посевами зерна. Директор совхоза, богатырского сложения украинец, утром выезжал к полевым станам, размещенным в сотнях километров друг от друга, и проверял там условия выполнения работ, количество и состояние техники. Как-то, он привез на наш стан полностью разделанного барана, и мы объелись свежим мясом.
В разгар работ по уборке зерна случился большой степной пожар. Об этом нам нервно крикнул примчавшийся за помощью шофер «газика». С лопатами мы вскочили в грузовик и поехали навстречу пожару. Через несколько километров увидели, что весь горизонт закрыт стеной дыма, внизу ее полыхало пламя. Слышался мощный гул, все сильнее ощущался запах гари и жар. Огонь быстро перемахнул через четыре рва вскопанной тракторами земли и стремительно приближался к нам. Стало ясно, что нужно больше думать о спасении, чем об укрощении этой стихии. Мы помчались к стану, не представляя, что будем делать дальше. К счастью, ветер изменил направление, огонь ушел в сторону от нашего жилья. Позже, глядя на пространство выгоревшей земли, мы поняли, какая нам грозила опасность.
В одну из машин колонны, вывозящей зерно, обязательно должен был сесть кто-то из нас с документами, их нам подписывали на элеваторе. Чтобы заработать больше, водители сутками сидели за рулем и иногда разрешали нам порулить грузовиком. Ехать по ровной степи было несложно, но когда машина колесами попадала в «солончак», ее резко разворачивало, можно было и перевернуться.
Окончание работ отметили обильным обедом на усадьбе совхоза с поздравлениями от прибывших из центра официальных лиц. Значок «Покоритель целины» долго лежал среди памятных мне вещей, потом затерялся. На заработанные деньги я купил часы и подарок маме. Но главным для меня было укрепление моего организма. Я раздался в плечах, накачал мускулы, стал выше, приобрел больше уверенности в своих действиях при сложных внешних условиях.
На Ленинградском вокзале Москвы нас ожидал специальный поезд, но мы отказались ехать, не осмотрев столицу, где многие из нас были впервые. В Москве «целинников» везде встречали как героев. Для нас организовали посещение закрытого тогда на ремонт павильона ВДНХ «Машиностроение», и мы даже смогли посмотреть футбольный матч команд «Спартак» и «Динамо» на трибуне главного стадиона страны. Посетили мы и мавзолей, где меня удивил мощный торс И. В. Сталина. Он лежал в маршальском кителе со многими наградами на груди. В соседнем саркофаге лежало сильно исхудавшее тело В. И. Ленина.
* * *
Я старался не затруднять посещениями мою ленинградскую родню, хотя дядя Миша и тетя Рива проявляли искреннюю заботу обо всех приезжающих членах расплодившейся семьи Простаковых.
У меня сложились теплые отношения с сыновьями дяди, ироничным Леней и добрым Павлом. В то время у них жили две племянницы из Алма-Аты, приехавшие поступать в институт. Когда мы собирались за общим столом, дядя просвещал нас такими изречениями: «Лучше быть здоровым и богатым, чем больным и бедным. Но для этого нужно иметь цель. Без нее нет смысла жизни. Раньше учились, чтобы уметь зарабатывать деньги. Вы учитесь для построения чего-то, когда все будут распределять, а не зарабатывать».
Дядя был известным закройщиком обуви в городе, он годами работал как частный предприниматель, это вызывало подозрения у надзорных органов советского государства. Частное шитье обуви не запрещалось, но было в противоречии с общей системой управления экономикой страны. Если планируется выпуск почти всех материалов и изделий, как учесть и обеспечить работу по частным заказам? Где взять нужные средства для производства того, что не предусмотрено планом? Для этого приходилось как-то использовать государственные ресурсы, а это уже считалось незаконным действием. Такой конфликт между общими усилиями и личными интересами – исторически сложившаяся особенность нашего государства. И сейчас, когда большие средства выделяются для малого и среднего бизнеса, непонятно, для чего и как они будут использованы.
Дядя Миша работал в закутке, отделенном от коридора занавеской. Если приходил осведомленный заказчик, он делал условный звонок. Если был кто-то другой – дядя снимал фартук, закрывал занавеску и говорил с гостем о погоде. Заказчиков у него было достаточно.
Дядя одобрял мою склонность с энтузиазмом делать любую работу, но «бесплатный» труд на комсомольских стройках считал аморальным и предрекал мне неприятности от непонимания «законов жизни».
