Читать книгу: «Вторник, №11 (30), август 2021», страница 2

Ирина СОЛЯНАЯ

Сказки

Вам смешно, а мне жениться

Есть у меня сосед. Дурак редкостный: мало того, что смолоду женатый, так ещё и жену любит. Раз вечером послала она его воды принесть. Нет бы сказать ей, куды ей сходить и чем заняться, а дурак побрёл к колодцу.

Нахилился и увидал дурак в воде отражение месяца, обрадовался: «Вот счастье привалило, как бы не придавило!» Удочку хвать и давай рыбачить.

Ночь-полночь, дурак домой не возвертается. Пошла жена искать мужа. Видит, сидит он у колодца, в кукиш свернулся. Стала она его ругать словами заковыристыми, которые повторить мне совестно, а записать я постеснялся. А муж опрометчиво ей отвечает: «Дура ты, баба, я ж месяц в колодце ловлю. В косу воткнёшь заместо гребня».

Не поверила жена, оттолкнула дурака и заглянула в колодец. А на неё оттель круглолицая баба глазами луп-луп. А за её широким лицом никакого месяца не видать.

– Ах ты, негораздок, печной ездун! С русалками переглядываешься? – вскричала жена и вдарила коромыслом мужа по спине.

Драка была обычная, без интересу: жена мужа лупит, тот уворачивается.

На крик выскочили две снохи: «Чаво за шум, кто побеждает нынче?»

Жена говорит: «Посмотрите, сёстрыньки, каков курощуп! С русалкой перемаргивается. Вздумал от жены сгульнуть!»

Снохи приникли к колодцу – глядь, а оттуда две бабоньки толстомордые над ними насмешничают. Снохи сразу смекнули: надо мужика спасать, раз он такой ценный, ажно с двумя бабами управляется за раз. Оттащили они жену от полудохлого мужа и уговорили её в избу. А мужа водой отлили и тож увели, хоть и михрютка с виду, а спытать надо. А вдруг?

А когда все разошлись, я вышел из-за овина, удочку подобрал да и сел у колодца. Скоро-скорехонько месяц серебряный клюнул на крючок. Потому что надо прикорм знать. Мой дед говаривал, что месяцы надоть на ржаной сухарик ловить или колбасу. Ну что там от ночного жора остаётся. Обвернул я улов платочком, положил в карман, чтобы он мне дырку в кафтане не прожёг. А наутро свататься пошёл к милушке. Небось, думаю, подарок мой понравится.

Смотрю, зарделась милушка, почти согласная замуж идти. Развернул я платок, а там рыбий хвост. Ах ты, думаю, это я ж впотьмах русалку уловил вместо месяца. А ей, надоело в кармане валандаться всю ночь. Может, ей там не климат. Она хвост откинула и ноженьками белыми ушла, когда я спал.

Разобиделась моя милушка, хвать коромысло. За таку ошибку бьют шибко.

Э, нет, думаю, пока я неженатый, нечего меня коромыслом за русалок охаживать.

Увернулся я и домой.

Теперь каждый вечер с соседом украдкой к колодцу ходим, вдруг чо поймается. Только месяца в нём отчего-то не видно, да и русалок распугали бабы проклятые. Одна луна щербатая на дне колодца сияет. Чем её ловить – мой дед не сказывал. Да и боязно: за неё не коромыслом можно схлопотать, а чем потяжелее.

Евражкина неправда

Ведьма Уын-Чу сидит на высокой горе, суровая, насупленная. Надета на ней тёплая оленья кухлянка, на ногах – удобные торбаса. А голова непокрыта, чёрные косы треплет ветер. Уын-Чу вращает костяное веретено, тонкие губы поджала. Хочется ведьме связать себе тёплую шапку, тянет она из пухового облака ниточку, прядет невесомую пряжу. Пряжа лёгкая, воздушная, мало прибавляется. Одно облако кончилось, Уын-чу за другим потянулась.

Спряла за неделю ведьма все облака, а клубочек получился размером с небольшое яблоко. Покрутила его ведьма в руках и вздохнула, потянулась: «Ох, устала я, утомилась. Не спала неделю, пора и вздремнуть».

Уснула ведьма, а от храпа её такой сильный ветер поднялся, что клубочек невесомый с колен Уын-Чу скатился. Там, где ниточка размоталась, – голубой ручеёк появился. Виляя, он разрезал тундру, как засохшую лепёшку. По берегам травинки выткнулись и цветами покрылись, клюква заалела.

Проснулась Уын-Чу, кинулась, а клубка-то и след простыл. Спрыгнула ведьма с горы Бырранга, торбасами топнула, аж земля задымилась. Стала Уын-Чу бродить по тундре, облачный клубочек искать. Да разве найдёшь? Ручейков много по весне, какой из них из волшебной голубой ниточки образовался?

Стала Уын-Чу зверей спрашивать, кто из них пропажу видел.

– Скажи мне, важенка крутобокая, где мой клубочек?

– Не знаю, Уын-чу, я оленят кормила. По сторонам не смотрела.

– Скажи мне, лисичка-чернохвостка, где мой клубочек?

– Не знаю, Уын-чу, я мышковала. По сторонам не смотрела.

– Скажи мне, евражка полосатенькая, где мой клубочек?

А евражка-то головой всегда вертит: не бежит ли песец, не крадётся ли лиса, не летит ли сова. Конечно, видела она облачный клубочек, что по тундре катился и след оставил. Только боится правду сказать: смотает ведьма клубочек, заберёт прозрачный прохладный ручеёк себе. Потому евражка коротким хвостиком махнула и в нору юркнула. А евражковые норы глубокие, извилистые. Не достать ведьме хитрюгу.

Побродила, побродила Уын-чу и вернулась на вершину горы Бырранга. Зацепила когтем безлунный небесный свод и стала ночь прясть. Из тонкой прочной нитки получился тяжёлый клубок, чёрный, как уголь Бырранга. И связала костяными спицами ведьма Уын-чу огромное покрывало. Плотное, без единой дырочки. И когда мёрзнет Уын-чу, в самую лютую зиму, то укутывается этим покрывалом, и над всею тундрой настаёт полярная ночь.

А если бы евражка сказала правду ведьме? Ручеёк вернулся бы к хозяйке, а в тундре, как и на всей земле, день с ночью бы перемежался.

Сказ про шамана, помора и мышку зловредную

Расскажу я вам сказку не сказочную, быль не бывалую, старину не старинную, а правду истинную. Мне мой дед сказывал, а тому его дед баял, а откуда самый первый дед узнал – мне про то неведомо. Раньше врать не умели, потому и я правду говорю.

Когда небо отделилось от земли и моря, а заместо моря стала ледяная пустыня, Ворон Кутхху создал северных людей и населил ими один край земли, где тундра. А там, где матушка Северная Двина впадает в Белое море, добрее и теплее, стали поморы жить. От кого они произошли – много споров. Но больших ворон в Пинежье отродясь не было. А вот с того и следовает, что все поморы от царя небесного свой род ведут.

Племя Ворона Кутхху подчинило себе оленей, прогнало подальше от стойбищ волков, распугало нерп и китов. Стало жить, по тундре кочевать. Места озябные, да богатые рыбой, птицей и ягодой.

Поморы тоже земельку не пахали. Настроили кочей и стали по морю ходить, вишь ли земли им мало! Вот один помор неугомонный, Каллистрат Кондратьев, двинулся от родной избы да забытой борозды к самому горизонту. А был он из тех, кто без тулупа не замёрзнет, без собачьей упряжки по снежному насту доедет, без нарт заночует, без верного сокола не заблудится.

Тем временем Ворон Кутхху заметил, что дети его подросли, засобирался в небесную ярангу. Узнало племя, что Ворон их бросает, как камень-голыш в ручей, собралось в кружок и давай его уговаривать: «Как мы без тебя? Кто нас будет уму-разуму учить?»

Дал одному Ворон Кутхху рукавицу и сказал: «Ты будешь шить одежду и обувь на всё племя». Другому дал кремень: «Разжигай огонь и следи, чтобы он не погас». Третьему сунул пучок водорослей: «Плыви в море, нерпу добывай, гагарок стреляй, рыбку лови». Четвёртому дал кусок деревяшки: «Нарты построй, собак приручи, новые земли открывай». Сказал так Ворон Кутхху и прочь улетел.

А один бездельник без подарка остался. Подобрал брошенный Кутхху бубен, надел его расшитую кухлянку и сказал: «Теперь я Ворон, зовите меня Рыхту». Стало племя смеяться, а он ударил в бубен, всех птиц и зверей распугал. Ни одного ворона не стало.

«Эх, да пусть Вороном зовётся. Других-то нет нынче», – ответило племя.

Сел Рыхту на землю, круг очертил и сказал: «Мне, шаману, много земли не надо. А надо шестов да шкур побольше».

«Сидя на земле яранги не построить», – сказало племя.

Ударил шаман в бубен и пошёл летом снег. Густой, холодный. Падал тридцать дней и тридцать ночей. Накрыл всю землю: ягеля и ягод не стало. Подумало племя: «Дадим мы ему и костей китовых, и шкур нерпы, не жалко». Построили тёплую ярангу для Рыхту. Он в бубен ударил, и пришла весна в середине зимнего лета.

Стали с тех пор люди племени Рыхту побаиваться. Он на охоту не ходит, а лучший кусок мяса – ему! Оленей на стойбище не охраняет, а молоко важенки пьёт! Рыбу не ловит, а у яранги всегда кучка свежих косточек, это Рыхту лакомился.

Но Рыхту мало почёта, сидит он и злобится, отчего его боятся, но не любят. Ворона Кутхху все отцом звали, а разве он не сын его? И бубен Рыхту слушается, и если приглядеться, то из кухлянки не тело безволосое торчит, а перья чёрные, блестящие. Только Кутхху от доброты человеком становился, а Рыхту от злости в ворона обращается.

Привели к Рыхту красавицу Гитиннэ. Увидела она жениха и заплакала: «Хоть все мы дети Ворона, а всё же мужа с руками-ногами хочется. А тут лапы когтистые, да крылья размашистые». Рыхту приподнял кухлянку расшитую и сказал: «Зря плачешь». Гитиннэ сразу успокоилась: «Напрасно племя над Рыхту посмеивается. Много чего они про Рыхту не знают. И раз я ему жена, то вместе будем решать, кому смеяться теперь в тундре».

Стала красавица хозяйничать, похлёбку варить, навагу вялить, а по ночам на ушко Рыхту нашёптывать.

Для начала Рыхту изгнал из племени всех бесполезных: собаку, на ногу припадавшую, мышь, запасы подъедавшую, и воронёнка с белыми перьями.

Затем Гитиннэ захотела себе подарков, чтоб лучше всех в стойбище быть. Ударил Рыхту в бубен, поднялся к облакам и склевал все звёздочки малые и большие. Настала ночь тёмная, непроглядная. Из больших звезд Гитиннэ себе ожерелье сделала, а малые Рыхту стал во рту держать: пусть подрастут.

А тем временем наш помор, Каллистрат Кондратьев, без звёзд курс проложить не смог. И хоть кораблик его был походливый и поворотливый, а очутился помор не у горизонта далёкого, а на берегу. Стоит и бороду чешет: коч разбит, шапку потерял, в чужом море как есть заблудился. Обступило его племя Ворона Кутхху и удивляется: волосы светлые, кожа светлая, глаза – и те светлые. На кафтанишке морщины да заплаты. Ни гарпуна, ни ножа костяного.

Стал им Каллистрат Кондратьев грамоту царскую показывать, а племя только супится.

«Надо его убить! – говорит Ворон Рыхту. – Иначе беде быть всему племени».

Такое гостеприимство Каллистрату не понравилось. Он хоть и ослаб в пути, а поморский нож из кожаных ножен вытащил. Такую грамоту все понимают. Шаман крыльями захлопал и в свою ярангу направился, жене пожаловаться и вместе удумать, как чужеземца извести.

А Каллистрат Кондратьев на берегу остался: не ждан, не зван, вот таков изъян. Думу думает: чем коч починить да как на этой негостеприимной суше прокормиться. Изб тут не строят: то ли земля неподходящая, то ли цена на лес несуразна. Решил пока в коче жить. Для поморов коч – это и дом, и мамка родная, и жена верная.

Стали по очереди к помору изгнанники приходить: воронёнок, собака и мышь.

Воронёнок принёс Каллистрату целое лукошко кислых ягод. «Малина слаще, да брусника растёт чаще», – смекнул помор и воронёнку в пояс поклонился. Наелся аж пуп к спине прилип.

Узнал про то шаман Рыхту, разозлился, ударил в бубен. Вся ягода в тундре в самоцветные камни превратилась. Собирать удобно, а несъедобно. Пришли люди из племени ворона Кутхху и говорят Каллистрату: «Из-за тебя Рыхту нас голодными оставил. Убирайся из наших мест!» Покачал Каллистрат головой и молвил: «Кабы знал, как уйти, да замело пути».

«Тогда ворона Рыхту победи», – говорят.

«Эх, – отвечает им Каллистрат, – было б истинное чудище-страшилище, я б на него войной пошёл. А с воронами мне воевать не сподручно, засмеют в Пинежье, как узнают».

А сам полный мешок самоцветов собрал. Раз вам не надо, чего добру прокисать?

Через времечко Каллистрат достал из коча снасти и давай рыбу ловить. Поймал муксуна, ухи наварил. Сидит и пирует. Царь – не царь, а царёныш. Пришла из тундры собака, на ногу припадавшая. Стала к Каллистрату ластиться. Он ей рыбки бросил, потом оторвал рукав от рубахи и лапу хромую перевязал. Отлежалась собака возле костра, отъелась, лапа её зажила. Стала собака Каллистрату служить и во всём его слушаться. Сбегает в тундру на разведку, узнает, где охотничьи места и хозяину доложит. Сходит Каллистрат на охоту, зверя набьёт, на костре закоптит. Вот и еда.

Узнал про то шаман Рыхту и разозлился: значит, слишком светло в тундре, раз Каллистрат и охотится ловко, и себе дорогу к берегу находит. Того и гляди, до яранги Рыхту доберётся.

Да и Гитиннэ мужа пилит и пилит: «Отчего солнце для всех светит? Раз для всех, значит, и для чужака!»

Рыхту улучил время, когда солнце усталое спать ложилось, взлетел и оторвал его от облака, как клюквинку от веточки. Принёс его к себе в ярангу, в очаг приладил.

Собралось племя Ворона Кутхху, пришли к Каллистрату: «Как без тебя хорошо было: ночью – звёзды, днём – солнце. Из-за тебя в вечной тьме жить будем».

«На ваши сто бед мой один ответ: не виноватый я», – молвит упрямый помор. «А ты шамана Рыхту победи», – опять племя Ворона Кутхху говорит. «Свой со своим бейся, на чужого не надейся», – отвечает им.

Прибежала к Каллистрату мышка и говорит: «Сослужу я тебе службу верную, зловредную. А ты за помощь мою разреши мне в твоей бороде пожить, погреться. Дюже она обиходная».

Махнул Каллистрат рукавицей: разве жалко бороды? Небось, не убудет. Да и не у каждого своя мышь семейная найдётся. Пожалуй, что и верная сделка.

А шустрая мышка прокралась в ярангу к Рыхту и залезла за широкий ворот его расписной кухлянки. Внутри холодно, слишком часто Рыхту её бросал и летал, куда задумал. Стала мышка бегать, Рыхту щекотать, лапками сучить. Не выдержал Рыхту, сперва крыльями хлопал, а потом хребтом о треногу в яранге тёрся. Мышь не унимается: то быстрее побежит, то медленнее. Вконец Рыхту извела, не выдержал шаман, захохотал, закашлял и отрыгнул все звезды, что за щекой держал. Звёзды недолго думали: в отверстие для дыма вылетели и каждая на своё место в небе – скок!

Стало в тундре светлее, словно надежда забрезжила. Носится Рыхту по небу, крыльями чёрными хлопает, снова склевать добычу собирается. Но звёзды умнее стали, от Рыхту уворачиваются. Ни одной не склевал.

Увидел пёс, что раньше хромым был, что даже от мелкой мыши какая огроменная польза, и решил Каллистрату помочь. Конечно, не как зловредная мышь, а задаром. Пришёл к яранге Ворона Рыхту, все завязки на шкурах, что каркас укрывали, перегрыз. Шкуры с шестов свалились, ветром их разметало по тундре. Красавица Гитиннэ вокруг очага бегает, солнышко охраняет.

Каллистрат смеётся, а из бороды мышь выглядывает и пса подбадривает.

А пёс в подол кухлянки Гитиннэ вцепился и рвёт, что есть силы. От возни у очага солнце из плена вырвалось, по тундре колесом прокатилось, снег растопило, а как на небо вернуться – дорогу не помнит.

Белый воронёнок вверх взметнулся, солнышко за ним устремилось и в свои небесные чертоги вернулось.

– Забирай, Рыхту, свою жену и котелок для чая, да иди прочь, в горы Бырранги. Там, на мёртвой земле злу место найдётся, – сказало племя Ворона Кутхху.

– Кто же будет шаманом вместо него? – всполошилась Гитиннэ. – У вас нет такого второго ворона.

– А Каллистрату предложим! – сказало племя Ворона Кутхху.

Посмотрел Каллистрат на ярангу. Ну что за жилище? Ни оконницы, ни рядом звонницы. Ни дверей, ни печи, одно пепелище да ветрище. Кота внутре и то нет. Засмеют поморы пинежские, как узнают.

– Нет уж, – ответил им Каллистрат. – Коч я свой починил. Поплыву назад, к поморам. А на место Ворона Рыхту пусть воронёнок с белыми крыльями садится. Пса я так и быть с собой возьму, сослужил он службу верную.

Согласилось племя Ворона Кутхху. Помогли белокрылому воронёнку ярангу собрать, стал воронёнок шаманом сильным, и стояло лето в тундре долго-долго, пока зима не пришла.

Обиделась мышка, что Каллистрат её не приважил, и самолично втихаря с ним в Пинежье поплыла, как бы по своему усмотрению, без спросу и уговору. Потому так и повелось с тех пор, что мышь припасы так и портит, а гадить помору в бороду ходит. Из чувства мышиной мести и всеобщей несправедливости мироустройства. Но это уже совсем другая история.

ОТДЕЛ ПОЭЗИИ

Валерий КУЛЕШОВ

Зов
Поэма

Отцу моему и сыну

 
…когда же тёплая прохлада
коснётся дрожью скорбных плеч,
вновь слышу недосказанную речь
из гиблой глубины седого сада.
Вновь слышу недосказанную речь,
вновь слышу голос предков наших давних,
и что-то, непрощающее, давит,
ничком на землю заставляя лечь.
И что-то, непрощающее, давит.
За всю их боль вновь чувствуя вину,
я доскажу, я песней вам верну…
Дай зоркий слух. О, Боже, дай мне.
Я доскажу, я песней вам верну
ржаную правду жизни их потухшей,
и станут беспокойны чьи-то души,
чужую боль вбирая по зерну.
И станут беспокойны чьи-то души,
но мне прощенья всё ж не заслужить:
до той поры, пока придётся жить,
мне боль родную – непрестанно слушать.
До той поры, пока придётся жить…
 
 
*
 
 
Планету, где в крутом краю
врос в землю отчий дом,
в снах ясных часто узнаю,
ломая старый стон.
 
 
Сон-I
 
 
Мне снится: тёмен дом, теперь
огня и в нём не жгут,
сама собой здесь ходит дверь —
иного и не ждут.
 
 
Мне снится, будто я – старик —
влачу последний путь:
свой первый в этом мире крик
предсмертным – вспять вернуть.
 
 
Мне снится, будто с большака
до края не дойти,
уводит в сторону клюка
с извечного пути.
 
 
Мне снится, будто тыщи дней
скрипит костьми – окрест
пристанища святых теней —
живой, глазастый крест.
 
 
Мне снится, будто нет конца
вопросу в той версте,
и вещий ветер улица
бедой прошелестел.
 
 
Мне снится, будто слабый звук
с земли меня низверг:
падение – без крыл, без рук,
паденье вниз, и – вверх.
 
 
Мне снится: взгляд с креста слетел
и душу мне прожёг.
Под ноги – лестница из тел,
я сквозь дыру прошёл.
 
 
*
 
 
И мне навстречу – ярый свет,
но светлый путь… куда?
Ответа – нет, предела – нет,
земля – в лицо. Удар.
 
 
Явь-I
 
 
Свою всё чаще слышу кровь:
– Спеши делить беду, —
и я иду в остывший кров,
кровиночкой иду.
 
 
Редеет ближняя родня,
а те, кто нынче жив…
Всё больше вижу, боль продля,
и лиц, и душ чужих.
 
 
С немногими, кто держит род,
кто свет его и дух,
чтоб влиться в кровь страны – народ,
в одной струе иду.
 
 
И кровный голос вновь велит,
суровый – испокон:
– Послушай клок сырой земли,
где клал земной поклон.
 
 
И до меня доносит дрожь
вздох вечной тишины:
– Ты правды мёртвых не поймёшь,
боль не познав живых.
 
 
Я чуял: русские слова
вошли в меня. Их смысл,
я рвущей болью познавал.
И прорастала мысль:
 
 
«Боль правит каждою судьбой,
кладёт для жизни след,
когда сжигает душу боль,
яснее белый свет».
 
 
*
 
 
Не на пустом взошла она —
на тех людских костях,
что многое простят сполна,
забвенья – не простят.
 
 
Явь-II
 
 
Пирует люто боль живых
и дома, и вокруг,
и, словно в ранах ножевых,
кипит, и чертит – круг.
 
 
И вновь на круг ложится путь,
исход ему – дыра,
и тают в ней, и в ней живут
и завтра, и вчера.
 
 
И чёрная дыра времён
жжёт белый свет из тьмы,
пока сегодня светит он,
есть – мы.
 
 
Но в сущем огненном клубке
едино всё и вся,
и в знаках рока на руке
круги миров свистят.
 
 
Я руки подношу к лицу,
и свист меня слепит:
круги в глазах, по ним к венцу
терновому – следы.
 
 
Едино всё: следы, шаги
безмерный тянут ряд.
Сквозь пыль бьёт свет из-под ноги,
и времена – горят.
 
 
Они свободны лишь тогда,
покуда по земле
идут горящие дотла.
Проложен путь и мне.
 
 
*
 
 
Очерчен круг, начертан путь,
исходный звук зовёт:
вновь Слово обретает суть
всего, над чем встаёт.
 
 
Явь-III
 
 
Горела мёртвая вода
в час пик – в раскольный час,
и пропадом я пропадал
в последний самый раз.
 
 
Проклятьем шагу моему
плевок хлестал вослед,
(и это было наяву
со мною, не во сне…).
 
 
Махнув рукою на себя,
я песнь мою вспугнул,
глухому отдала земля
в костях рождённый гул.
 
 
Я забывал отца и мать,
черта валила с ног,
я проклят был – их забывать,
я их забыть не мог.
 
 
И, словом глухоту поправ,
дорогой тяжких снов
увёл меня сквозь память в пра-
прапамять – вечный зов.
 
 
Воспряли разом голоса
неведомых людей,
во всеобъемлющих глазах
себя – я разглядел.
 
 
И в ужасе немом застыл
разворошённый жар,
толкал меня обратно стыд,
но свет меня держал.
 
 
*
 
 
Из точки вышли все пути,
а в точку по судьбе
нам суждено один пройти
путь: от себя – к себе.
 
 
Явь-IV
 
 
Полярная болит звезда
над русскою стезёй,
Верховный свет её всегда
был преломлён слезой.
 
 
Мы в смутных, знобких временах
по ней сверяли шаг,
под нею вызрела вина,
и рушилась душа.
 
 
Всё – до предела. Ну а там,
к суровой правде строг,
свет в наши души западал,
как стержень, как итог.
 
 
Пусть что-то – шелест или свист? —
шло изнутри, извне,
отныне в сумраке не вис
наш путь, а с ним – и след.
 
 
Ничто не происходит вдруг
на почве болевой,
нам вечно двигать этот круг,
незримый, огневой.
 
 
Тем шире он, чем боль больней,
и, звёздам в унисон,
вглубь нераспаханных полей
родимую несём.
 
 
Нам нашей боли не избыть,
власть круга не разнять.
Ловлю в тени слепой избы
хрип бледного коня.
 
 
*
 
 
Надрыв, и ветер – в рукаве,
но следу не простыть:
всё сущее одних кровей,
да связей непростых.
 
 
Явь-V
 
 
Бессмертен жертвенный народ,
себя ведущий – сквозь
себя, и светится исход
призывной песней звёзд.
 
 
И слышу я, что позабыть
нам сроду не дано,
гвоздём нам в души свет забит,
и он звенит давно.
 
 
Казнись, пропащая душа,
сухим огнём гори,
и, песней пламенной дыша,
себя проговори.
 
 
Дух, извлечённый из луча,
да воспарит лучом,
словам душевным – прозвучать:
высоко, горячо.
 
 
На свете жить, чтоб свет пропеть,
любому на роду
начертано. Душе – гореть,
и я не пропаду.
 
 
Ничто за мной не пропадёт,
другого боль пронзит,
созрев. Туда мы все идём,
куда нам совесть зрит.
 
 
Рассудят нас огонь и свет,
начало и конец.
В следах восставший гориц вет
не растопчи, слепец.
*
 
 
Лишь зубы обломав, узнать,
восторг глотнув и грусть:
не развязать того узла,
что завязала Русь.
 
 
Сон-II
 
 
Я вижу поле: на меже
топтанье тёмных толп,
людьми не пахнет, и уже
наметил прорву столб.
 
 
«Давно отпетым – помоги…»
Но всхлипывает топь:
пустые месят сапоги
былых хозяев плоть.
 
 
Я вижу небо: ни души
впредь не взойдёт на круг,
меня, конечного, тушить
ввысь занесён каблук.
 
 
И грянул он. Под ним на спектр
рассыпав боль свою,
во мне исхода ищет свет:
я и в земле горю.
 
 
Я вижу время: от меня
оно берёт отсчёт,
моим огнём воспламенясь,
вконец концов течёт.
 
 
Но не сойти ему на нет,
верша огневорот,
оно опять в тугом узле
меня – мне отдаёт.
 
 
Я вижу долю: на семи
мне полыхать ветрах.
Я поднимаюсь от земли
за совесть, не за страх.
 
 
*
 
 
…до той поры, пока придётся жить,
страдать народной речи отголоску.
Колосьев истин горькую полоску
от века к веку жать мне… жать и жать,
колосьев истин горькую полоску
горючим потом поливать своим.
На том – стоим.
 

17 июня 1976 г.

Декабрь 1977 г.

18 декабря 1983 г. – 11 марта 1986 г.