Читать книгу: «Путина, ВБН… Сборник рассказов», страница 2
Иосифу было предложено забраться в кузов, сидеть там и «не рыпаться». Плотный брезент и спины взобравшихся следом вооруженных людей загородили ему то, что творилось в городе. Грузовик долго кружился, порой раздавались выстрелы, возбуждённые крики и вопли, которые обычно рождаются в горле смертельно напуганном. Вопли превращались в стоны, от которых холодеет внутри и возникает ощущение звериной безысходности. Иосиф никак не мог унять мелкую противную дрожь.
Грузовик последний раз дёрнулся и уткнулся. Люди посыпались из кузова. Его грубо подхватили под мышки и чуть ли не силком заволокли внутрь здания. Как не пытался он оглядеться и понять, где находится – ему не удалось. Что-то было знакомо, а что-то внове. Коренному москвичу любые столичные проулки покажутся знакомыми. Одно успел приметить он: солидная металлическая вывеска сбоку широкого и высокого входа – всё указывало на государственную солидность, никаким частным капиталом тут не пахло, никакой крикливости. Внутри его сразу отпустили, по строгому окрику всё того же матроса Резина. Он стал для Иосифа чем-то вроде ангела спасителя, среди всеобщей неразберихи. Иосиф, после того как на его глазах отволокли тело убитого Кости и бросили, даже проникся особым чувством к этому уверенному в себе и властному матросу.
Он, как мог, поспевал за широкими шагами в юфтевых сапогах, семеня и часто переходя на бег. Коридор с высокими потолками и красной ковровой дорожкой снова убеждали его, что он под крышей бывшего учреждения. А может и настоящего, кто сейчас разберёт: где оно бывшее, и где настоящее? По-моему власть тем отличается от всякого события в стране, будь то революция или обыкновенный переворот, что в любом случае она – власть. То высшее божество, тот абсолют, который, ради забавы, примеряет костюмы, мантии и короны, чтобы потом бросить их на пол с презрением высшей силы перед ничтожеством, поклоняющейся всяким там идолам и символам.
Пробежав несколько лестничных маршей, Иосиф настолько запыхался, что едва волочил ноги, и когда Резин уверенным движением распахнул двери в глубокой нише и объявил: Добрались, – он облегчённо вздохнул, проникая следом сквозь толстые стены, способные простоять не одно столетие и повидать новых хозяев, с их удивительными метаморфозами и превращениями из рабов в рабовладельцев.
Внутри было дымно. Курили, казалось, все, и даже дама в кожанке нещадно дымила. Она приветливо встретила матроса и подозрительно оглядела «фирмовый прикид» новичка. Иосифу почему-то стало неудобно, хотя всего несколько дней назад, он был готов выложить приличные деньги (и выложил) за этот настоящий английский твид, приобретённый им по случаю в Лондоне. Он придавал ему статус и был так же необходим, как бусы дикарю, указывающие соплеменникам: белые люди-боги уважают меня за то, что я имею собственное стадо и могу зарезать хоть дюжину, ради хвалебного пира тщеславия. И соплеменники верили и расступались, давая дорогу. Теперь Иосиф замечал, что бросает оценивающе взгляды на то, что может стать модным, а главное нужным атрибутом изменчивого времени. Кожанки ему приглянулись: солидно и практично, сразу видно – кожа добротная.
– Кто это, Резин? Чьих он будет?
Тётка-пароход на всех парах подплыла к Иосифу, в глазах защипало.
– Так, этот – Раскарякин.
– Уж не сынок ли Святослава?
– Да, вроде он и есть.
Слушая диалог, касающийся собственно его, Иосиф продолжал моргать, на всякий случай сохраняя молчание.
– Его зачем сюда?
– Так было сказано он в тройках. Мужик правильный, хоть и из владельцев. Но так Морозовы тоже в своё время помогали. Речи перед народом правильные ведёт, агитирует против тирании.
Женщина, с проницательностью присущей её полу, оглядела Иосифа, начиная с ног и до головы. Потом хмыкнула с видом знатока-коневода.
– Хорош франт. Как есть – весь долларовый. Ну да ладно, проверим какова цена его речам. Веди его в триста семнадцатый. Там сейчас начнётся.
И снова мелкая дрожь напомнила о себе. Как обкуренный вошёл Иосиф в дверь, на которой красовался лаконичный номер 317. Внутри оказался стол, зачем-то накрытый красным полотном, три стула. За стульями, возле кумачового знамени, висел портрет Сталина.
Бред какой-то, – пронеслось в голове Иосифа: причём тут Сталин?! Потом возникла другая идея ещё бредовей первой: может случился временной разлом и я попал в него? Сколько пишут и по телевизору передачи всякие… Бред! Бред! Всё бред! А что не бред тогда? Костюм? – И он на всякий случай ощупал себя, отмечая приятную мягкость английской шерсти. После всех испытаний она по-прежнему дарит ощущение комфорта и добротности. Тут он вспомнил, как несколько минут назад примерял (мысленно, пока) кожанки, сравнивал практичность юфти и неотразимую красоту хромовых сапог. Последние привлекали больше. Бред!!!
Его примерку прервали самым грубым образом.
– Ну чего встал и рылом воротишь. Садись, товарищ, будем суд вершить.
Снаружи грохнул дружный залп.
– Вон, наши товарищи зря время не тратят. Знай себе, осуждают врагов народа. А и то правильно – вон их сколько развелось, эпидемия прямо.
Не слушая, Иосиф опрометью метнулся к стрельчатому узкому окну, увидел маленький дворик, напоминающий, почему-то, больничный. В нескольких метрах от глухой стены выстроились люди с дымящимися винтовками наизготовку. У самой стены, ничком прислонившись к ней, сидел человек в неудобной позе. Сама стена вся было в мелких выбоинах и бурых разводах.
– Шлёпнули. Туда и дорога.
Раздался за спиной всё тот же тихий безапелляционный голос.
– Как шлёпнули?
Иосиф отвернулся от окна и обратился к низкому сухонькому старичку, редкие седые волосики едва прикрывали практически лысый череп, но они были тщательно зачёсаны набок. Бородка клинышком – словно привет из иллюстраций книжки Чуковского про «доброго доктора Айболита». Но больше всего его смутил халат: безукоризненно белый халат врача.
– Как шлёпнули? – Повторил он вопрос.
– Обыкновенно – пулями.
– Насмерть? – уже понимая всю глупость заданного вопроса, вылупился на «доктора» Иосиф.
– Нет, на жизнь. Шлёпать на жизнь нужно было в детстве. А теперь – насмерть. Так то обоюдно получается – они тоже творили непотребное. Грехом жили.
– Но это не гуманно, бесчеловечно. А суд? А ценности цивилизации?
– Ценности? Так они переоцениваются в одну минуту. Происходит уценка, или, наоборот, так взвинчивают цены – никакой жизни. Можно и не пулей убивать, товарищ. А суд, так мы ту на что? Вы, я, сейчас третий подойдёт.
– Я в тройке?!
Иосиф вспомнил, как давеча он громил в своих речах «сталинщину» и эти самые тройки. И был искренен. Его дед, по рассказам отца, тоже был когда-то репрессирован. Он с таким воодушевлением оседлал конька борца с тиранией, что сам начинал верить, забывая о своих компаньонских обязанностях: подсчитывать прибыль и всячески минимизировать расходы.
– Так, приступим нечего простаивать.
В комнату влетел всё тем же широким шагом матрос Резин и сразу уселся за стол. Приглашая жестом Иосифа и «доктора» последовать его примеру. В каком-то горячечном тумане, Иосиф проплыл к столу и бухнулся на стул.
– Введите. Итак, рассматривается дело Своякова Владислава Владимировича.
Иосиф подскочил от неожиданности и увидел, как ввели Влада. Жалкого и явно избитого, о чём свидетельствовали кровоподтёки. Вид у него был измученный, смотрел в пол.
– Чего скачешь, будто заяц подстреленный?
– Его-то за что? Его дед… знаете.
– Знаем. Вот за это самое и будем судить. А потом и папашу его. За предательство светлых идеалов революции. Дед живота не жалея революции служил а они.
Мысли Иосифа заметались вокруг некоего спасительного круга и тут его осенило:
– А где доказательства? Факты? Вот так голословно разве можно?
– Можно! – Отрубил ладонью Резин, да так, что стол жалобно сотрясся под ним. – Такую страну, такие достижения коту под хвост. Обслюнявил, приватизировал и слопал. Один, и не подавился. И папаша, тоже хорош – коммунист. Перевёртыш. Всё, баста! Судить гада по всей строгости революционного времени. Какие ещё факты тебе нужны?
– Нет, я так не могу! Это… это не гуманно, по крайней мере. А вдруг мы ошибаемся на его счёт? – Иосиф схватился за соломинку, – он, кстати, благотворительностью занимался. Школам помогал. Хоккейной команде. – Иосиф заметил, как Влад удивлённо поднял голову и, как ему показалось, даже с интересом поглядел в его сторону. – Да, да – благотворительность!
С большим пылом продолжал отстаивать друга Иосиф, забывая, как накануне, тот же Влад ругал районную администрацию, обязывающих их корпорацию финансировать местный хоккейный клуб. «На ровном месте раздевают. – Влад смачно выругался. – Всё за чужой счёт хотят в рай въехать. Что там у нас с Н-ским заводом?» «Требуют повышения зарплаты». «Фигу им а не повышения». «Но…» «Фигу сказал. И ссылайся на районную администрацию». Потом Влад крепко хлопнул дверью, успев весело сообщить: «Я в клубе «Какаду». И умчался на дорогущем «Брабусе», чья стоимость позволила бы заводчанам безбедно существовать год, а то и два.
– Так, хватит тут словами сорить. Благотворительность. Знаем мы: сначала тысячу в карман потом копейку на лампады. Всё проехали. Баста! К стенке сволочь. Кто за?
Резин поднял руку. Следом потянулась рука «доктора».
Иосиф неистово замотал головой.
– Нет, нет, нет. Так не правильно, как-то. Так нельзя судить. Это не суд – судилище. Ну, товарищи, милые.
Резин сморщился.
– «Милые». Фу, буржуазные сопли. Так, не хочешь занимать это место, марш вон на его место. И тебя осудим. Ты оказывается засланный казачок-то. Слова одни, а как до дела дошло, так и нутро своё показал. Позовите там Клавку. Марш, марш!
Резин небрежным жестом указал туда, где стоял Влад.
– А этого пока увести.
Сердце забухало в груди. В проёме, в клубах дыма, показалось худосочное лицо. Иосифа спасло то, что выводили Влада, и в дверях случилась заминка.
– Стойте. Стойте! Я осознал значимость момента.
– Да? И каким это образом?
– Так революция! А я до сих пор судил реалиями мирного дня.
– Ага, мировой судья. Мироед. Ну что же прекрасно. – Влад дал отмашку входившей женщине, – Клав, тут товарищ не понял важности революционного момента, но теперь осознаёт, так что возвращайся пока к себе.
– Этого вводить?
– Думаю не надо – мы его уже видели. Так ведь, товарищи?
«Доктор» с Иосифом единодушно кивнули, Иосиф с облегчением – ему не хотелось видеть помятое лицо Влада, его глаза.
А чего я, собственно, защищаю его? Разве у меня не было своих планов в последнее время. Разве мне не надоело быть номинальным хозяином: «одним из трёх, но последнее слово за Владом». Ему всё: и право первой ночи, и самые лакомые куски, уважение – всё. А тебе, Иосиф, что? Комсомольский вожак, вечный второй номер после товарища коммуниста. И ждать пока он состарится и уступит тебе. Баста! Теперь мы попляшем. Наша власть.
Он опомнился и заметил, что Резин и «доктор», оба вытянули правую руку вверх и выжидающе смотрели на него. Чуть поспешней, словно боялся опоздать, он вздёрнул руку над головой.
И был ошеломлён.
Послышались аплодисменты. Резин вскочил и заорал:
– Баста! Снято! Приколы кончились.
Влетел Влад и, заметив круглые Ёськины глаза, начал хохотать. Иосиф, ничего не понимая, смотрел на преображённую Клавку в изящной юбке и кофточке с заманчивым декольте.
– Розыгрыш, Еська! Ро-зы-грыш. У тебя адреналин разве не зашкаливает? Такие деньжищи бухнул. Декорации, костюмы, артисты. Да центр наш чего стоило подготовить. Ёська-Слався!
Влад продолжал ликовать. Иосиф, не произнеся ни звука, спустился во двор, подошёл к стене, заметил мастерски намалеванные выбоины от пуль, следы «крови». Поднял лицо, в узком проёме окна светилось самодовольной лицо Влада, и тихо прошипел себе под нос:
– Ублюдок.
Когда Иосиф Святославович Раскорякин стал депутатом, он начал судебные тяжбы о возмещении морального ущерба и прочее, ответчиком в суде выступал Влад. Адвокаты с обеих сторон с деловитой расторопностью палачей, так выворачивали руки бедной морали на дыбе крючкотворства, что ей ничего не оставалось, как корчится в болях и, выть от муки, давать любые показания, дабы облегчит страдания и мечтая о близком конце, как о самом лучшем исходе.
16.12.16 (Сочи)
Благословляю
За окном, под мерный металлический стук колёс, проносилась его страна. Стук был тяжёлый, пейзажи размазанными по стеклу. Вслед за убегающими лугами пролетали секунды и минуты. Пролетали бессмысленно, безучастно. Говорят время нельзя листать, мол, у него нет страниц. Оказывается можно. Так же листают красочный альбом с чужеземными красотами – взглянут, лизнут палец и дальше, без сожаления. Ну и что, что горы… долины… затейливое переплетение ровных квадратов вспаханных полей и дикий хаос лесных дебрей с потерянными тропами среди корней. Скучно. Сизые клубы сигаретного дыма окутали холмы и перелески, дым был понятным и ароматным. Всё остальное… да гори оно огнём!
Когда дым снова окутал неизвестную деревеньку – зацветающие сады за покосившимися заборами и храм со стенами небесного цвета, внутри что-то дрогнуло, словно сердце кто-то сжал крепко-крепко и тут же отпустил. Откуда во мне это?..
Окурок исчез в банке из-под горошка, заменяющего в тамбуре пепельницу. Егор вернулся на место, лёг, заложив руку за голову, и уставился в белый потолок прямо перед носом, пытаясь связать его безукоризненную белизну и то, что ему пришлось пережить в ближайшие два года. Не получалось – отмытая белизна раздражала. На остановках он выскакивал на перрон, покупал пиво и жадно, почти одним глотком выпивал его, под укоризненные взгляды немолодой проводницы в синей униформе. Униформа тоже раздражала, и Егор отворачивался: плевать я хотел на ваши взгляды – жажда замучила.
Покачивание вагона и непрерывная гулкая трескотня голосов сморили Егора, чему он, впрочем, не сильно сопротивлялся – сон единственное, что примиряло его в последнее время с действительностью.
– Лихая через сорок минут! Солдатик просыпайся, твоя станция!
Его осторожно тряхнули за плечо, заставляя вернуться туда, где для него не было мира. Он нехотя открыл глаза и встретился с другим взглядом, глубоко запрятанным за сетью морщин, туши и сиреневых теней. То ли он осуждал, то ли прощал, понимая, разбираться было некогда, да и не очень-то хотелось.
Родной перрон под начищенными берцами не вызвал в нём особой радости. Вернее, не того он ожидал, часто мечтая об этом миге. Ни звонкой меди сверкающей на солнце, ни громких напутствий – длинная заплёванная жевачкой брусчатка, заставленные товарняками пути. Тогда как-то всё выглядело иначе, хотя…
– Тётя Клава, здравствуйте. Не признаёте?
Худощавая тётка в старом пальто, ещё помнившем советские времена, перестала предлагать «пиво, чипсы, семечки», близоруко прищурилась на молодого солдата.
– Егорка, что ли? На побывку али на дембель?
– Крайнее.
– То-то дома обрадуются и мать, и отец, батюшка.
Слово «обрадуются» щёлкнуло ключиком в закрытой настороженной душе, свежим ветром пахнуло в лицо, на котором заиграла улыбка. Уже не замечая лёгких примесей креозота в станционном воздухе, Егор вздохнул всей грудью и выдохнул:
– Я дома, тётя Клава. Дай семечек.
– Бери, бери. Деньги-то убери, неужто, думаешь, тётя Клава угостить не может по случаю дембеля? Обижаешь.
Широким нетерпеливым шагом Егор подходил к родному дому. Вон уже не только маковки храмовые видны, но и знакомый строгий лик над входом, берёзка склонилась над ступенями. А через дорогу, за деревянным крашеным частоколом, деревянный сруб, резные наличники, старый замшелый шифер гладит весенняя листва. Родной дом, знакомый до занозы и вместе с тем иной, не такой как в детстве.
Егор от волнения закурил. Вспомнил, что отец всегда не одобрял «блажь – дым пускать», и снова робкая улыбка, ладони запорхали перед губами, разгоняя едкий дым, глаза шаловливо стрельнули в сторону занавесок на окнах и калитки. Недокуренная сигарета полетела под ноги и те начали втирать окурок в жирный Воронежский чернозём. Дома!!!
Мать, всякий раз заметив сына, продолжая хлопотать у праздничного стола, озарялась той тихой радостью, коей не раз вдохновлялись художники, изображая богородицу. За столом было шумно и звонко, подвыпившие по случаю гости не оставляли Егора без внимания то выпивая за его здоровье, то требуя рассказов о современных солдатских буднях. Отец, сидевший по левое плечо, благодушно улыбался, и всякий раз обнимал сына, словно хотел взять его под свою защиту от назойливости «пьянчушек».
– Хватит ему наливать по полной. Хватит, ей богу. Пожалейте его молодые годы, ах вы пьянчушки бесстыдные, сами меры не знаете и сыновей туда же.
– Ты хоть и батюшка наш, Серафим, а и мы меру блюдём. А всё ж интересно, какого сейчас воюется? Твой Егор, считай, сквозь чистилище прошёл и живым вернулся. Ты о том с алтаря вещаешь нам, а тут можно сказать из первых уст.
– Грешники, фильмов насмотрелись про войнушку. Не мог я вам про чистилище, да ещё к тому же с алтаря. Чистилище то папство выдумало. У православных не так.
– Может оно и так по нашей вере, однако же, кровь и всякая грязь военная, что у православных, что у них на западе – одинаково смердит и одинаково страшно. Ты скажи вот, Егор, что они на самом деле такие звери головорезные?
– Кто? Чехи-то?
Немного сомлевший Егор поискал глазами того, кто спрашивал.
– Какие чехи? Думаешь, мы географию в школе не изучали? Не знаем где Европа? Я тебя о кавказцах спрашиваю, о чеченцах.
Егор нервно повертел в руке вилку.
– Слушай, Петрович, дай сыну отдохнуть от службы. Забыть. – Вступился отец, ложа руку в рясе на плечо Егора, бросая укоризненные взгляды на въедливого соседа.
– Забыть?
Егор неожиданно отбросил вилку, та брякнулась между тарелкой и рюмкой. Стало тихо. Дед Степаныч икнул, сам испугался и прикрыл рот корявой ладонью.
– Забыть… Забыть можно. Да вот только как это «можно» применить. Спрашиваете, звери они? Звери. А кто на войне не звереет. И мы в долгу не оставались. Они ножом головы режут, а мы снарядами. Тем, кто погиб, думаю, без разницы, чем им голову оттяпали.
Сзади незаметно подошла мать, обняла сына, поцеловала в темечко.
– Ах, ты кровинушка моя исстрадавшаяся. Пойдём, пойдём. Я уже постелила в твоей комнате. Приляжешь, отдохнёшь, а там, глядишь, Бог и успокоит, примирит. Так оно завсегда бывает.
Егор благодарно улыбнулся матери. Каким-то усталым движением покачал головой.
– Да, пойду я… Извините меня.
Под хмельные напутствия он покинул застолье, и долго лежал в темноте, куда из-за стены доносились приглушённые голоса, похожие на шушуканье. Наконец он сомлел и забылся во сне.
Другу Лёшке, с кем они были призваны в один день, повезло больше. Он прослужил в танковом рембате, в какой-то Сибирской глуши. О службе он вспоминал редко и все прибаутками и солдатскими анекдотами. Егор слушал, улыбался. Лёшка приставал к нему с расспросами и смотрел на друга так, будто тому выпала большая удача, и он теперь герой в глазах земляков. Егор отвечал с неохотой и то когда находился в подпитии, тогда глаза его стекленели и отказывались замечать кого-либо вокруг. Лёшке это казалось непременным качеством любого «бойца повидавшего кровь». Он обхаживал «другана», довольный тем, что хоть так, косвенно, сопричастен с подвигом. Особенно эта роль удавалась ему, когда рядом оказывались одноклассницы или соседские девчонки.
– Ну чего пристали к человеку. Вам всё равно не понять, что ему пришлось пережить. Война она не жалеет никого.
– А ты понятливый?
– Я? А-то.
Они сидели на берегу неспешной речушки. Молодая трава изумрудным платком обрамляла излучины и старицы. Солнце неторопливо клонилось к окоёму, краснея от предвкушения ночного отдыха. За рекой вдали прогрохотал поезд и стих. Молчали и камышовые заросли, где всегда прятался ветер.
– А ты убивал?
Егор неотрывно смотрел на тёмное течение, можно было подумать, что оно завораживало его. Лёшку было не унять, он-то знал причину гипнотического состояния друга, и вовсе не река тому виной. Он протянул другу новую бутылку пива.
– Ну чего молчишь, убивал?
– А ты как думаешь?
– Думаю – да.
Сорванная резким движением пробка полетела прочь. Острый кадык зашевелился, отмечая каждый жадный глоток.
– Однажды на моих глазах осколок мины полосонул друга. Такого же, как ты. Полосонул от горла до… – рука метнулась куда-то вниз, затем потерянно покрутилась перед животом, махнула ладонью и вернулась на место. – Да, всего исполосовала. Кишки наружу, а он ещё живой. Понимаешь – живой! Недолго, правда. Покорчился и замер, а мне страшно тогда стало. Меня стошнило, прямо, прямо на него.
– Так друг ведь.
– Друг, – согласился Егор, пьяно качая головой, – а всё равно. Это не кино, Лёшка. Друг. Одного не пойму: это его осколком или меня?
– Как это?
Лёшка наклонился, пытаясь разглядеть лицо Егора.
– Тебя, вроде же как…
– Да, Бог миловал – целый я и невредим. Вроде как… А вот тут, – каким-то порывистым самурайским движением Егор ребром ладони наискосок рассёк воздух перед собой. Пустая бутылка упала на траву. – Словно бы меня тем осколком полосонуло, Лёшка. Полосонуло насмерть. За минуту, мы с тем дружком одну сигарету на двоих значит. А тут лежит, уже не движется глаза в точку, мёртвые, а… а от кишок пар идёт – тёплые ещё. Вот и я вроде тёплый и вроде нет уже. Его железным осколком полосонуло, а меня каким? Лёшка, Лёшка, друг.
Егор отвернулся, пряча слёзы.
– Егор.
– Да пошёл ты! Открой лучше бутылку.
Снова кадык механически отсчитал глотки.
– Что-то мы сегодня с тобой много выпили, Лёшка.
– Есть маненько. Да ладно, не каждый день, ведь.
– Так и живу располосованный надвое, один Егор там остался, другой тут.
– А всё-таки мы этих черномазых тоже немало положили. Туда им и дорога. Расплодились, проходу от них нет. Но ничего, ничего, мы ещё, – Лёшка воинственно кому-то погрозил бутылкой на том берегу. – Только и умеют, что торговать.
Егор будто не слушал друга, провожая тихое течение остекленевшим взглядом. Затем он встряхнулся всем телом, поискал глазами, увидел разошедшегося Лёшку и неожиданно заулыбался.
– Ты это кому бутылкой-то. Вояка, – по-доброму хмыкнул он, – бутылкой. А вообще-то зря ты так.
– Что?
– Черномазые.
– А что? Как есть.
– Зря. Они как мы. Нас всех кто-то звереть заставляет.
– Кто?
– Знать бы… Я бы ему кишки выпустил. – Он помолчал и зло добавил, – живому. Вот кого не жаль, Лёшка. Был у меня случай. Нас тогда на зачистку отправили. Аул в горах. Мы на БМД подъехали, спешились заранее и с разных сторон вошли в тот аул. С виду вояки, а сердце внутри трепыхается. Палец так и теребит курок. В дальнем конце началась стрельба. Крики. Сержант со всеми пошёл в ближайший дом, мне показывает на сарай, мол, проверь там. Я метнулся туда. Чувствую руки потные. Тут за спиной грохнула ручная, и сразу очередь из АК. Пинком вышибаю дверь в сарай. Двери у них смешные, знаешь, на честном слове держатся. И влетаю внутрь, штык впереди. И лицом к лицу сталкиваюсь с ним.
– Чеченцем?
Егор мотнул головой.
– Да. Молодой, как и я. Глаза выпучил дикие на меня. Бородёнка ваххабитская едва пробивается и тоже автомат в руках и на меня направлен, дрожит. Думаю, в тот момент и у меня глаза были страшно выпучены. Стоим, и замерли, боимся – а вдруг выстрелит первым. Знаешь, мы оба молодые и обоим жить хочется. Ох, как хочется. Смотрю, и, знаешь, злобы-то нет на него – мы похожи: две бородёнки смешные. Одна тёмная козлиная, другая – щетина на всё лицо. Две пары глаз. Одни чеченские – карие, словно ущелья глубокие, другие – светлые луговые, воронежские. И в обоих без перевода читается: жить хочу! Это и так без перевода понять можно. Мы и поняли. Он мне кивает, а сам глазами на ход в задней стене показывает. И я глазами мырг-мырг ему – понял. Стоим, как два немых и понимаем друг друга. Автоматы опустили и, не сговариваясь, он бочком, я спиной, так и покинули сарай. Сержант спрашивает: «Чисто?» Я ему: «Чисто». А у самого руки дрожат, так и тянутся, подлые, к подсумку, где гранаты.
– Бросил?
– Гранату? Нет. Там за сараем сразу обрыв был, слышу, камни посыпались.
Егор встал, пошатываясь, подошёл к самой воде, поискал, поднял голыш и попытался запустить «торпедой». Получилось коряво, сам он завяз в песке и упал. Раскинул руки и то ли заплакал, то ли засмеялся, сотрясаясь всем телом.
– Егор, чего?
– Да, так… Два щенка, два волчонка. Их учат рвать всех клыками, да слава богу клыки ещё не выросли. Челюсти слабые.
– Какие ещё щенки?
– Да я про нас, с тем чеченцем. Где он сейчас? Жив ли? Жив. И, слава Богу. Знаешь, Лёшка, он хоть и мусульманин и ваххабит, а Бог, тогда в сарае, для нас един был.
Егор неумело поднялся, пошатываясь на ногах.
– Темнеет, Лёха.
– Угу.
– И кто нас полосует надвое, что никак не срастается? А Лёха?
Егор отвернулся от реки и уставился тупо на нелепую фигуру друга, темнеющую на пригорке.
– Так, тебе хватит. Пойдём, я тебя домой отведу.
Егор хмыкнул довольно.
– Как маленького. Ну, пойдём, братишка.
У дома Егор в нерешительности упёрся.
– Постой.
– Ты чего. Вон уже и дом твой, в окнах свет, кажись, тебя дожидаются. Точно. И мне уже пора, дома батя опять ругаться станет.
– Батя? Постой, братишка. Батя?
Егор, который до этого послушно опирался на плечо друга, высвободился и решительно повернулся в сторону тёмной глыбы храма на противоположной стороне улицы.
– В храм хочу. Может там мне ответят, кто меня исполосовал, живого.
– Ты достал, Егор. Кто там тебе сейчас ответит. Храм-то на замке.
– Как на замке? Кто же храм-то и на замок?
– Батя твой. Так положено, наверное. Воры всякие.
– Какие воры, Лёха. У меня вот тут всё болит, и я хочу в храм. Там мне завсегда хорошо было. Тихо, мирно, лучики под куполом. А кресты, Лёха, что над маковкой, мне всегда птицами казались. Засмотрюсь и мнится, что летят они. И так хорошо становилось.
Егор запрокинул голову и чуть не опрокинулся навзничь. Хорошо Лёшка был рядом.
– Какой храм тебе, какие птицы, ты на ногах еле стоишь.
– Хочу в храм!
– Горе прямо с тобой. Ну пошли.
Поддерживая один другого, они поднялись по широким ступенькам.
– И верно – заперт. И замок такой – добротный. Узнаю батю, всё у него вот так – по-хозяйски. С амбарными замками. А если мне надо ночью? Если вот душа ноет? Тогда как, братишка?
– Утром.
– Утром? Утром не так темно, – Егор насупился и кисло дыхнул прямо в лицо Лёшке.
– Фу, ты от тебя несёт. Будет мне на орехи и от твоего бати и от моего.
– Будет, – по-доброму заулыбался Егор, – от тебя ведь тоже не «шанелью» несёт. – Егор прислонился лбом к двери храма. – Батя, батя, зачем ты храм запер для меня. Мне так плохо сейчас. Так…
Чуть ли падая на каждой ступеньке, Егор каким-то расхлёстанным движением ринулся вниз. Лёшка даже икнуть не успел, как тот оказался возле берёзки, согнулся, опираясь рукой о белый ствол, и начал рыгать, содрогаясь всем телом, как будто хотел извергнуть из себя нечто большое неудобоваримое.
– Егор! Ты чего это! Храм же!
– Да ну его – он заперт.
Прислонив друга к калитке, Лёшка как мог, быстро ретировался, шепнув на прощание:
– Ты давай сам тут, а я домой. Тоже достанется.
Мать так и осталась стоять под образами, молитвенно сжимая ладони. Отец привстал из-за стола, долгим взглядом изучал сына, потом снова водрузил массивное тело на стул. От чего тот заскрипел.
– Явился. Так-так. Мать, погляди на него. А воняет как. Словно из преисподней явился. Фу.
– Чего фу? А может я и впрямь из преисподней?
– Не богохульствуй! В доме моём, – уже тише прибавил отец, сверкнув на сына из-под бровей.
– Батя, а чего храм-то заперт?
– А что?
– Так я зайти хотел.
– В таком виде?
– А в каком?
– Нет, ты посмотри на него, мать. Совсем совесть потерял. Пьяным и в храм.
– Потерял, – Егор опустил голову. – Только не пьян я, батя – болен. Вот тут болит.
Грязные кулаки изобразили перед грудью нечто напоминающее жернова.
– Я в храм шёл, исцелиться хотел. Ты сам говорил, что храм лечит душевные раны. Было?
– Так, то со светлой головой, к заутрене или вечере.
– Зачем? Утром и на закате, когда ночью болит… Хотя днём тоже. Кто-то, батя, со мной злую шутку совершил. Полосонул насмерть и жить оставил. То, что умерло – детство, кресты-птицы на маковке позолоченной, родина вольная, без вопросов. А на житие оставил тело мёртвое. Мол, и так сойдёт. Кто?
– Иди сынок спать. Завтра на все вопросы ответишь и с отцом в храм сходишь, умытым. – Метнулась к сыну мать.
Егор осторожно отстранился от матери.
– Завтра? Нет, мать, болит сегодня, оттого и пьян, и рыгал у храма…
– Что!!! У храма богомерзкое! Ах, ты… щенок! Для того ли я тебя наставлял? И дитятей в храме у купели благословлял? Так-то ты отцу возвращаешь – мерзостью!
При слове «благословлял» лицо Егора, и без того бледное, стало белее плата, что под образами на полочке. Он шагнул к отцу похожему сейчас на скалу посреди комнаты.
– Благословлял… И верно. Было. Был оркестр, мы – все подстриженные «под ноль» – новобранцы, похожие на щенят, сбившихся в кучу. Ещё не вкусившие чужой крови – ещё дети. И вы: военком, трубы медные и ты, там же. В рясе и с крестом. Которым и благословил… На долги. Того волчонка тоже, думаю, благословляли. Мы и сшиблись лбами во тьме сарая над горным обрывом. Сшиблись, чтобы порвать друг друга, на потеху благословленную.
– Иди-ка спать лучше.
Егор, не замечая никого вокруг, говорил с кем-то, кого мог видеть только он помутневшими глазами:
– Да-да, нас бросили в тот сарай под одобрительные крики взрослых волков, чтобы мы порвали свою щенячью жизнь в клочья, но соблюли честь и святые напутствия. Хорошо… хорошо в том сарае свидетелей не оказалось, тех, кто подбадривает, подталкивает, вдохновляет, освящает кровь нашу…
Отцу Серафиму вдруг стало не по себе. Рука невольно метнулась творить крёстное знамение, мелко так, без привычной важности. Он заметил в глазах сына, что-то, что сильно напугало его, он пристально вглядывался в остекленевшие зрачки и, замирая, слушал непрерывный приглушённый голос сына, не признавая в нём своё чадо. Эта непрерывная монотонная речь хоть и оживала на знакомых губах, но лилась из неизвестного источника, который никак не рассмотреть, не подступиться.
– … не оказалось. Кто-то, кто искренне любит нас, свёл только нас двоих, неискушённых и мы мирно разбежались. И нам бы жить, да вот друг на мёрзлой земле, чьи внутренности парят над грязной хлябью. Да тысячи таких же щенят озлобленных, истерзанных, располосованных. На утеху ли? На…
Егор вплотную подступил к отцу, до этого он говорил в пол, последний вопрос он вместе с кислыми парами выдохнул прямо в лицо отцу. Тот сморщился, невольно отступая к накрытому столу, на котором горкой был нарезан хлеб, на тарелке лежали остывшие котлеты с картошкой. Наткнувшись на стол Серафим, вздрогнул, нащупывая ладонью опору. Звякнул нож, которым он перед приходом сына нарезал ржаной каравай.
