Читать книгу: «Дрёма. Роман», страница 4

Сотни и одно. Это.

Те сотни – там всё понятно: где трусость, где подлость, где расчётливый хитрый враг, где низость и ничтожество. Те сотни обыкновенные: живём, как можем…, – полковник подумал и добавил, – смогли бы и вас пережили бы. Легко. Раз плюнуть. Я им плюну, так разотру их мерзкие мирки, одно мокрое место останется. Полковник не испытывал угрызений совести, он исполнял приказы и действовал в соответствии с должностными обязанностями, инструкциями и, если хотите, долгом. Слово патриотизм и звучание «славянки» вызывали в душе Виктора Федоровича живой трепет. И было ещё что-то, что давало ему право уверенно подписывать дела и приказы – положение. Этакий страусиный закон взлелеянный самой системой: я выше и значит я прав, заклюю или признай моё законное право.

С этим худосочным старшим лейтенантом всё наоборот, всё шиворот-навыворот. Из его уст «Я отказываюсь убивать» звучит не как обыкновенная звуковая волна – физика на уровне средней школы. Так говорят сильные мира сего, люди, обладающие реальной властью. Они не сомневаются: каждое их слово – закон, обязывающий к исполнению теми, кто стоит ниже по иерархии. Если хотите, основной закон в живой природе: доказал свою силу – правь, пожалуйста, кто же спорит. У людей, правда, чуть посложнее.

– Я убью. Вы убьёте. Нас убьют… И что воцарится мир в душах людей? В душах убийц.

Такие, как этот старлей, каким-то образом перешагнули через страх смерти и забвения. Вот кто он? – этакая букашка, какой-то старший лейтенант – и объявляет: тот закон, который во мне, закон любви – незыблем, и он высший! С первого взгляда его легко съесть, да просто унизить, растоптать, чтобы другим неповадно было. В животном мире всё так и было бы, чётко и понятно – биология. У людей отчего-то сложнее. Выходит есть он – высший закон для человека. Тот, что включает в себя и биологию, и зоологию и другие логии, и людям, создающим и выстраивающим все эти логии, классификации, становится вдруг неуютно, когда им напоминают о нём, будто за делами кажущимися им столь важными, необходимыми они забыли о самом важном. Жизнеутверждающем. Так на вопрос: скажите, что в этой комнате необходимо для жизни? – люди начнут перечислять: окна, отопительные батареи, водопроводные краны, посуду, шкафы, вспомнят о паспорте и деньгах и не скажут главного: жизнь. Жизнь человека. Именно она оживляет комнату и каждую вещь в ней, но никогда наоборот. Ему – человеку – даны разум и творчество. В отличие от зверя он создание вдохновлённое. И то, что прощается зверю, с него спросится. Трижды спросится. Вот почему когда людям напоминают об этом высшем законе, подарившем им вдохновение, им становится неуютно и даже стыдно. Вдохновение подобно свече – оно дано светить, а не прятать его за пазуху: и тепло, и жжётся, и неугасимое чувство вины – украл. У себя же и украл.

Полковник, проводивший допрос старшего лейтенанта, считал себя человеком образованным и мог вести беседы на многие темы и в сферах совсем не относящимся к его профессиональной деятельности. Достаточно сказать, он любил читать и у себя дома имел обширную библиотеку. Толстого и Чехова предпочитал фантастике и «современной шелухе».

– Против кого весь этот бессмысленный бунт? Что вы хотите им доказать?

– Я и не собирался никому ничего доказывать. Напрасно. Если я сейчас заявлю, что выбранная мною дорога вывела меня на вершину холма, с которого открывается невиданная досель панорама. Чудная, восхитительная! Заманчивая как никогда! И я приглашу вас подняться вместе со мной. Вы поверите мне? Мне униженному, над кем сегодня не смеётся только полковой пёс, и то, потому что не умеет.

– Да, звучит неубедительно.

– А ведь я, товарищ полковник, поднялся. Поднялся на тот холм. Скажу вам, тут неуютно. Безумно одиноко и ко всему досаждают мухи.

– Мухи? Совсем не поэтично. Чего же они слетелись на этот ваш «чудный» холм?

– На запах падали – система в вашем лице уже давно приговорила меня. Всё остальное формальности. В духе гуманизма: не забросать сразу камнями или дубиной по башке, без лишних слов (дикому человеку ещё неизвестна высокая литература), а заклевать по приговору суда. Падальщики в мантиях. Гуманитарии с дубинкой.

– Без падальщиков-то знаете, как смердело бы. Надеюсь, вы не причисляете себя к святым?

Старлей потупился.

– Можно попить, в горле пересохло. – Ваня пил жадно, проливая воду на мятую форму. – Быть святым, такого мужества не имею. Жил-то я обыкновенно и прозрел несколько запоздало, когда родился.

– Родился?.. Кто?.. Вы?

Ваня улыбнулся. Полковник поморщился: улыбнулся бы он кисло, как-нибудь, криво, зло, наконец, сам бы шлёпнул наглеца. А тут, словно выносишь приговор ребёнку.

– Что вас так рассмешило, товарищ старший лейтенант. Я кажусь вам глупым и, соответственно, мои вопросы?

– Что вы. Я вспомнил о сыне – он родился.

– Что-то я не улавливаю логики в вашем бунте. Отказываясь защищать отечество, вы предаёте вашего сына. Его будущее. Получается, что и после рождения сына вы не прозрели. Ослепли и поглупели – это точно. Теперь, к тому же, решили легко отделаться – сын-то вас не дождётся.

– В слове «патрио» я никогда не слышал будущее, но всегда древнее, ветхое прошлое. А с холма, на который я взошёл, открывается чудный мир, миры, а главное – я поверил в них. Я поверил, что на Земле можно жить по любви. И решил жить по любви. Скажите, как я могу убивать, или приказывать кому-либо убивать, кто они наши враги, когда и они видят в нас врагов? Я решил каждый свой шаг, мысль сверять с любовью…

– С вашего холма открывается ваша лживость. Несостоятельность. С вашего холма я вижу свеженасыпанный холмик и похоронку домой, в которой, опять же, проявляя сострадание к чувствам родных, будет написано о героической гибели старшего лейтенанта такого-то. Подумайте, если не о себе, то хотя бы о детях.

– Зря. Я взошел на свой холм и с него не сойду. А вам ещё подниматься. Если вы, конечно, решитесь.

Виктор Фёдорович откинулся на спинку стула и глубоко втянул сигаретный дым. Пожевал его и выдохнул в потолок:

– Любой бунт, любая революция имеет только тогда смысл для вдохновителя, когда у него есть сторонники, единомышленники и тогда осознание собственной гибели ради начатого дела воспринимается им спокойней – дело будет продолжено. Мстительность, если угодно, одна из движущих сил общественного прогресса. Вы же погибнете ради какого-то непонятного каприза, и сторонников у вас не найдётся – идеи нет.

– Отказ убивать человека – каприз? А война – дело достойное мужчин. Кто знает: не убив завтра кого-то, возможно, я дарю жизнь будущему отцу, чей сын будет самым человеколюбивым из всех рождённых доныне. И кто знает, сколько добрых душ перемололи войны в своих жерновах, превращая будущую жизнь в прах. Все войны и самые справедливые, в том числе, никогда не служили добру – они озлобляют, приучают к виду крови. Сколько кротких потеряли мы и сколько злобных выпестовали на войне. Если мне быть расстрелянным – то не зря. Тело, – старлей приложил ладони к груди, – как его не сохраняй – тлен. Дух бессмертен, и пути его ни вам, ни мне неведомы.

– В последний раз обращаюсь к твоей доброй воле, старлей, – Виктор Фёдорович наклонился вперёд, – отступись. Ради сына отступись.

– Я живу верой. Вы приказом. Вам и решать.

Полковник вызвал начальника караула:

– Уведите его.

С утра прояснилось. Земля расквасилась и многочисленные лужи засверкали в лучах солнца. Причуды природы – ранняя весна. Всё живое нахохлилось и приготовилось и дальше бороться с зимней стужей. И вдруг повеяло теплом, природа сразу растаяла, заулыбалась, зачирикала.

Полковник явно тянул и приехавшие с ним начинали раздражаться: к чему этот спектакль, спим как собаки, прижавшись друг к другу в тесной палатке, делов-то на час.

Какие только споры не вызвал в полку поступок старлея за последние три дня. Мнения бурлили и сталкивались, находили сочувствующих и спорили до хрипоты. Ваню осуждали, откровенно презирали. Старшина, ответственный за питание на «губе» был честнее остальных. Он сам лично вызвался носить судки для арестованного старлея. Когда он протягивал чашку, то плевал в неё и с вызовом произносил:

– Приятного аппетита, змеёныш!

На что получал неизменный ответ:

– Спасибо.

– Гадёныш. Решил отсидеться, когда другие офицеры честно выполняют свой долг перед Родиной. Зачморю.

Старшина упивался неожиданно свалившейся властью над старшим по званию и проявлял излишнюю услужливость:

– Разрешите мне присмотреть за арестованным, товарищ майор. От меня, уж поверьте, не убежит.

Начальник штаба был рад инициативе снимающей с него груз организации караула и похвалил: «Побольше бы нам таких добросовестных служак».

Офицеры, «расписывая очередную партейку» непременно вспомнят странную выходку старлея:

– Да он всегда был с пулей в голове. Ходит сам себе на уме. Ты его хотя бы раз видел за «вистом»?

– Да кого там, в «дурака» режемся, зовём: «Ваня давай с нами». Улыбнётся, знаете так, будто имбицил: «Не играю, только день убивать».

– Нет, он точно ненормальный какой-то, – включился в разговор капитан Евсеев, командир ремроты, балагур и выпивоха, – зовём его в компанию, наш связист спиртом расщедрился, значит. Так он это, половину отпил, спасибо, мол, вам и на выход. Будто в душу плюнул, честное слово. – Евсеев обиженно махнул рукой. – Я бы с таким в разведку не пошёл.

– Я бы тоже.

Тут на койке зашевелился грузный зампотех, повернулся ко всем, сел, свесив ноги вниз и посмотрел на Евсеева прищуренными глазами, чем-то напоминая старого калмыка:

– Приговорили, значит. Молодцы. И я приговорил: не пьёт – гад, не играет – сволочь. Мы всем готовы в морду дать тому, кто на нас не похож.

– А что! Ну давай спуску таким давать, кто Родину защищать будет? – Вспылил комбат Буквецкий, прозванный за свой выдающийся нос «буратино». – Кто! Русь тем и живёт, что один другому плечо подставит. А на твоего Ваню никакой надёжы.

– Во-первых, он не мой, Кузьмич. Во-вторых, – на Руси не только умеют плечо подставлять, но и подножки наловчились. И что получается лучше ещё надо разобраться.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что хочу, то уже и сказал. Кто знает, почему мы здесь с тобой сейчас вшей кормим. Кто-то подрался поважнее нас с тобой там наверху, потому что мордами видите ли не сошлись. Самим не с руки драться: не царское это дело, – так нас мордами схлестнули. А мы болваны и рады.

– Что-то я тебя не пойму.

– Потому и кормишь вместе со мной вшей. А будь побольше таких как Ваня, глядь и сидели бы сейчас по мирному в хатах. И родина цела и харя не расквашена.

– Ты знаешь скучно сидеть возле юбки всегда.

– Скучно, так иди, бейся головой об дерево. Что же ты других тащишь и заставляешь вместо тебя лоб кровавить. А сам потешаешься при этом: потеха.

Офицеры заспорили. Всех примирил щуплый радист. Он деловито разлил по стаканам прозрачную жидкость:

– Ну чего сцепились – всё давным-давно решено: расстреляют его. Баста ему – пошёл против системы.

И связист с силой хлопнул себя по груди, будто система пряталась у него за рёбрами.

– Это верно.

Офицеры стали шумно расходиться. Назавтра всех обязали быть в штабной палатке. Трибунал решено было сделать публичным.

Ваня был бледен и необычайно худ – три дня вынужденного поста сказывались. Иногда ему удавалось попить воду из фляжки сердобольного часового. Странно, и это отметили все без исключения – эта худоба и бледность добавили решимости во взгляде, так вспыхивает иногда последняя искра в потухающем костре: и всё-таки я пылал и пеплом своим до сих пор дарю тепло. Пользуйтесь.

Полковник кратко напомнил суть дела и тут же предложил:

– Прошу решение по данному делу вынести на всеобщее голосование. Так сказать суд товарищей. Кто за расстрел прошу голосовать.

Руки дружно, как по команде вытянулись над головами.

– Так. – Полковник произнёс это слово с некоторым разочарованием. – Кто против… Никого? Воздержавшиеся есть.

Одна рука неуверенно повисла в воздухе, она словно искала опору себе, находила, но очень шаткую и вот-вот готова была сорваться вниз. Полковник, несколько ошарашенный, вытянул в направлении руки свой палец и тоном, в котором слышалось «надо же – имеются?» удручённо подытожил:

– Всего один. Запишите в протокол.

Полковник развёл руками, являя присутствующим белые холёные ладони.

– Приговор трибунала – расстрел. – Полковник помолчал, вытирая платком шею. – Приговор привести в исполнение завтра утром.

Стало тихо. Глаза офицеров устремились к приговорённому: и что ты скажешь на это, доигрался! Так будет с каждым, кто попрёт против системы.

Старлей не шелохнулся. Его глаза обводили присутствующих в палатке и смущали – в них читалось ободрение и прощение. Тем, кто сидел ближе, показалось, что он облегчённо вздохнул, один майор потом настойчиво утверждал, что слышал собственными ушами:

– Да у меня слух отменный. Ей, слышал, он прошептал: «Ну, вот и все, и слава Богу».

– Сомневаюсь в его спокойствии. Он был в шоке вот дыхание у него и спёрло.

– Бывает, зачастую приговорённые будто теряют связь с происходящим. Отстраняются, что ли…

Мнения, как всегда, разделились.

Непонятное спокойствие перед лицом смерти, смущало всех, словно речь шла о съёмке кинофильма, и старлею предстояло сыграть завтра героическую роль полную достоинства: «Дубль первый… так стоп! Ваня вы личность необыкновенная, почти легендарная для всех столпившихся у эшафота, можете эффектно откинуть чёлку со лба и загадочно взглянуть вдаль. Вот-вот, уже лучше. Палачи приготовились! Дубль второй… Мотор! Поехали!»

Стоп! Остановитесь – это не фильм и люди вокруг не массовка, а живая трепетная плоть. Души измождённые. Люди остановитесь, что вы творите! Задумайтесь: все трибуналы надуманы и притянуты за уши, все приговоры это следствие длиной цепочки чьих-то правд, недомолвок, страха. Осуждённые и судьи, яблоко было сладким, но напитало нас злом и справедливое возмездие обернулось обыкновенным подлым убийством. Высокие слова и губы их произносящие бубнят что-то в оправдание. И палачи, разве они не похожи на убийц, они омерзительны!

Весна и не думала уступать зиме. Следующее утро, невзирая на все утверждения календ, было тёплым и солнечным. Медленно и величаво всходило солнце, золотя верхушки деревьев и выкрашивая ровную линейку палаток в празднично розовый цвет. Утро начиналось как всегда буднично. Просипела побудку медная труба, откинулись брезентовые пологи. Лагерь зашевелился, потягиваясь и зевая, чтобы в следующую минуту бездумно замаршировать, исполняя приказы. Но вначале был завтрак, священнейшее время, не нарушаемое никогда. Воздух оглашают резкие команды.

* * *

Зачем они все выстроились напротив меня? Они все желают причинить мне боль? Им так важно растерзать меня, превратить человека в обыкновенный остывающий кусок мяса? Что же вы творите!

Что мы такое, отче?!.

Будет больно? Обязательно будет больно. Очень больно! И это не боль у врача: потерпел и снова вышел из больничного коридора, под солнце… Эта боль навсегда?

Помоги… помоги… Помоги выстоять тут!!!

Зачем они стоят, все одинаковые; и я один! Стою у края бездонной пропасти, в которую и заглядывать-то страшно, а стоять…, – Ваня мельком оглянулся и вместо пропасти увидел свежевырытую яму. – Ничего страшного. Чуть подмороженная земля. Глина, перегной. Я такую перекапывал не раз, в огороде. Солнце пригреет и снова вырастит трава.

Вырастит трава. Вырастит трава! Вот зачем я стою тут у края – чтобы росла трава. Густая, и по ней чтобы детские ножки. Я стою, чтобы эти траву не затоптали сапогами…

Остановитесь люди и… и я прощаю вам…

* * *

– Целься… Пли!..

…Цветные облака подхватили Ванюшу, заботливо укутали со всех сторон. Подняли высоко-высоко над Землёй, задержались где-то в стратосфере, купаясь в лучах солнца. Ванюша узнавал и не узнавал родную планету. Вот промелькнули материки, океаны укрытые белой периной. Затем очертания берегов стали размываться и смешиваться с кучерявой пеленой. Ванюше это напомнило то, как медленно смешиваются в стакане густые сливки с какао. Ближайший космос вместе со звёздами вдруг начал растекаться, и он был подхвачен образовавшимся круговоротом, сначала очень медленно, а потом всё быстрее и быстрее втягиваясь в воображаемый стакан, образуя чёрные извивающиеся разводы на молочно-коричневой пенке, в которую превратилась земля. Сверху блёстками кружили звёзды, исчезая в пёстрой пене. Зрелище было столь необычным, что Ванюша не удержался и радостно захлопал в ладоши. Так же он хлопал ловкому фокуснику в цирке.

Стакан опрокинулся и разлился.

И тут же всё заклубилось вокруг, и необыкновенная картинка исчезла за радужной переливающейся пеленой. Ванюша, радуясь чему-то, зачерпнул облака горстью и растопырил пальцы, розовые, лазоревые, салатные струйки потекли вниз… или вверх. И он снова рассмеялся необычным ощущениям, так он смеялся в детстве, когда мать застилала свежее бельё. Он зарывался с головой в простынь и пододеяльник, кувыркался и смеялся над шутливым маминым причитанием: «Вот я тебе покажу проказник этакий». «Мама так чисто, так хорошо…»

Цветные облака уносили радостного Ванюшу далеко-далеко. А может и не уносили, но мир вокруг менялся с необыкновенной быстротой, похожей на быстро сменяющиеся кадры.

Россыпи звёзд образующие галактики и скопления превратились в цветы на прозрачных полянках. Полянки кружили медленные хороводы, сплетались в узоры и снова разбегались в стороны. На полянках играли дети. Они свободно перебегали от одного цветка к другому, взявшись за руки, дружно перепрыгивали с одной полянки на соседнюю, и там образовывали новые вселенные. Ванюша понаблюдал и присоединился к игре. Её правила были просты и не требовали познания и зубрёжки, и ограничивались свободой.

Вселенные строились и покоились на законах Любви. И детям это не нужно объяснять.

* * *

Полк расходился молча.

Когда гремела артиллерийская канонада, и воздух раздирали автоматные выстрелы он – полк – моментально озлоблялся и мстительно огрызался. Калечили его, и он калечил в ответ. Калечил деловито, тактически правильно, как мясник, умело отделяющий жилы от костей, с флангов и во фронт.

Но вот прогремел залп и что?.. Стало легче? Старшина зло сплюнул – быстро, я бы…

Капитан Пономарёв острослов и балагур, всегда находящий нужное словцо, и даже в бою умеющий пошутить – молчал.

– Пономарь, дай сигарету. Я свои забыл…, – прикурив, – чего молчишь-то? Скажи чего-нибудь.

Капитан махнул рукой, мол, отстань и, осторожно обходя нечаянные проталина с лежалой травой, побрёл к палаткам: почему не было контрольного выстрела? Почему! А может…, а может живого… Не я, не моё отделение… – Он остановился, – надо же – цветок, обыкновенный одуванчик. И как он сохранился? Под снегом… А там… холодно? Жуть, какая жуть вокруг!

Полковник, возглавлявший расследование сухо простился с командиром полка:

– Глаза у вас… спиваетесь?

– Всё по норме – фронтовые.

– А ты чего сидишь! – презрительно отвернувшись от командира полка, набросился полковник на водителя джипа.

– Так я это, вас жду.

– Ждёт. Заводи!

Глава вторая. Рождение
* * *

Удивительный калейдоскоп, ни разу не повторивший узора из разноцветных полянок, слегка вздрогнул, незаметно провернулся, в очередной раз меняя картинку. Цветы рассыпались в дивном хаосе и снова собрались вместе, образуя лучистые куртины и пышные радужные клумбы. Звёздная пыль с лепестков ещё долго кружилась, сверкая и переливаясь, и потом, подобно тихому снегопаду, засыпала обновлённые долины и поляны. Ничто не повторяется и не повторится в этом мире.

Оранжевая звезда напоминала одинокий уличный светильник, непонятно для кого изливающий свой тёплый свет. Вокруг неё мотыльками кружились планеты, и астероиды похожие на рой мошкары. Их притяжение было обоюдным, и никто не хотел разлетаться, любуясь друг другом и согреваясь. Вселенные, и эта не исключение, буквально пронизаны любовью. Как из нитей плетётся полотно, так всё вокруг соткано любовью. Она повсюду и оттого мы не замечаем её присутствия. Она закон и начало всему. Другие законы, проистекающие из неё, легко поддаются измерениям, тем или иным способом их можно зарегистрировать и наблюдать. Но попробуйте накинуть систему координат на неизмеримое, авоську на эту звезду. И мир любви не молчалив, он полон звуков и слов:

«… Я люблю тебя…

…И я люблю тебя…

Ах, какая музыка. Откуда это доносится? Мне туда.

…Поклянись…

А так всё чудесно начиналось. Ну, зачем вы так! Какие клятвы? Другим законам, возможно, и нужны оговорки, физические константы – материальный мир требует опору. Любви не клянутся – она или есть в тебе или её нет.

…К чему слова – поверь…

Вот чудно сказано! Кто он этот чудак, шутливо помахавший рукой всемирному закону притяжения и всем относительностям сразу.

…Мы со всей ответственностью заявляем, нами открыты новые всеобщие законы мироздания и вскоре мы используем их в своих интересах…

Самоуверенное зазнайство. Вот этому неизвестному чудаку не нужно познавать – ему достаточно жить по закону любви.

«… Ах, эта твоя вера, в ней нет ничего определённого… Витаешь где-то в облаках». «Но я люблю тебя…» «В ЗАГСе в этом больше разбираются».

В ЗАГСе? Кто он этот всесильный ЗАГС, перед которым любовь должна отчитываеться и регистрироваться, и ему – ЗАГСу – верят больше чем жизни. Откуда доносятся голоса? Надо же обыкновенная планета, каких тысячи и тысячи. Хотя, нет – она прекрасна. Любовь именно её положило на солнечную ладонь. Смотрите, как играют лучи, отражаясь от поверхности вод, как беззаботно кучерявятся облака и радуга…

…У нас будет ребёнок… Дай я поцелую тебя… Я люблю тебя.

Нет, какая всё-таки изумительная планета, она просто купается в лучах любви. И люди, так они, кажется, называют себя, заслуживают внимания. Кто говорит и внимает любви – тот вдохновлён и бессмертен.

Ткачу, сплетающему полотно жизни, понравился один узор, он приблизился к нему, дыхание коснулось сплетённых нитей и те ожили и заиграли всевозможными оттенками. Ткач обрадовался открытию и доверил ожившему узору вплетать собственные нити. Только предупредил: не переусердствуй – тебе видна одна нить (та, что перед глазами), а мне представляется вся картина и замысел её.

Вдохновлённый подмастерье увлёкся и возомнил себя всесильным гением, способным ткать полотно мира. Забывая обо всём, он словно одержимый орудовал челноком и тянул нитью и когда ему пытались подсказать, помочь, он отмахивался: я теперь и сам великий мастер!

– Ты прозрел?

– Погляди, какая оптика у меня! И новый усовершенствованный челнок!

– Так ты прозрел?

– Еще немного и я овладею тайной атома и больше того! Видишь, какие инструменты у меня сегодня!

– Так ты прозрел?

– Что ты заладил одно и то же. Ключ на старт! Скоро я познаю все законы мироздания!

– Ты прозрел?

– «Наш корреспондент сообщает из Церна: «Сегодня запущен самый большой в мире коллайдер…«» «Новости дня: «Ракетоноситель «Протон» вывел на орбиту…»»

– Ты прозрел?

– Нечего меня поучать – взрослый уже: и паспорт в кармане, и докторская. Меня уважают и ценят. Мои труды признаны во всём мире – они фундаментальны. А ты всё: «прозрел, да прозрел».

– Ты слеп. Ты безнадёжно слеп…

– Нет, я вижу! Мои спектрометры и телескопы заглядывают в самые отдалённые миры, – голос понизился и доверительным шёпотом поведал, – ты знаешь о тёмной материи?.. То-то же! Она вокруг! И скоро, очень скоро я зачерпну её горстью. Вот этими самыми ладонями. Гляди!

– Когда-то, совсем недавно, за пределами памяти, ты совсем не задумывался об этом – и самые «тёмные материи» были прозрачны для тебя как родниковая вода. Ты пил и утолял жажду. Теперь напоминаешь пустыню: песка много, а жизнь – редкий дар, чуть ослабеют корни, и суховей понесёт по барханам. Ты помнишь своё детство?

– Кто же его помнит.

– Зачем же бахвалятся всесильностью, когда и собственная память напоминает обрубок, вытесанный из глыбы, и собственное Я помрачнее самой тёмной материи. Детство подобно сказке, несбыточной мечте, что кажется достижимой, но каждый раз слышишь: а ведь было?.. Ты страшишься заглянуть в неё и при этом готов строишь исполинские пирамиды, и разгоняешь частицы в коллайдере, бесконечно наблюдаешь далёкие звёзды, опьянённый новой идеей ты бросаешься в самую гущу событий, ты на острие революций и впереди поющих строителей, мокрый, голодный ты строишь города будущего, ты готов словно одержимый писать том за томом и бесконечно проникать за тайну написанного, готов на самые безрассудные и храбрые поступки, но только бы не видеть устрашающей тьмы в самом себе. Перед ней одной ты пасуешь. Как бегут прочь от беспричинного ужаса, так и ты убегаешь от самого себя. Прочь, лишь бы не видеть и не слышать. И знаешь почему? Любое внешнее свершение – шаг, физиология. Методов обмана физиологии, искушений превеликое множество. Природе ничего не стоит приготовить самой себе дурман и накачать им кровь. Обманывайся и плутай! А вот путь к человеку лежит через преодоление своего эгоистического Я, сквозь ту самую пугающую тьму, от которой шарахается расчётливый разум. Тут никакие эликсиры и дурманы не помогут. У тебя есть зрение? – естественно! Но прозрел ли ты? То, что яснее ясного для младенца, для тебя закрытая книга – любовь. Да, ты можешь раскрыть эту книгу, листать и читать, конспектировать и защищать диссертации, одно тебе будет всегда не доступно, то чем младенец просто дышит – дышит любовью. Гордыня взрослого не позволяет признать: нить жизни, которой ты пытаешься вышить собственный узор, создана не тобой, а дар. Самый щедрый дар. Детям это понятно без слов, вот почему они расстаются с ним не ропща, легко… И обретают вновь. А ты боишься потерять, дёргаешь, сплетаешь в тугие узлы и петли… Довольно. В нагромождении слов критики увидят словоблудие, и будут правы. Они не прозрели и готовы рыться в поисках красивых словосочетаний всю свою жизнь…

* * *

– Приговор приведён в исполнение…

– Дёргается, як курица безголовая.

– Сам ты курица.

– А нехай было против всех идти.

– А все куда шагали?

– Куды?

– Точно курица: куды, куды.

– И шо ты цепляешь меня. Так куды?

– Тебе завтра на этой войне башку отстрелят. Куды?

– А тебе нет?

– И мне отстрелят, вот «куды» мы с тобой шагаем. А он против пошёл. Ясно тебе! А… ты целился?

– А-то ж.

– Меня Бог помиловал.

– Вот зараза яка.

Воздух ещё будто дрожал, словно хотел навсегда сохранить память об этом залпе. Ради чего ваше ткачество, хвалёная сталь, прецизионная точность стволов, когда даже воздух задрожал от возмущения и несправедливости: кому дар творчества?! Этим?..

* * *

Не настрадался?.. Живого места не оставили, и глумились, и терзали. Мало?..

Это верно, почти вся твоя жизнь обман, и вспомнить нечего и стыдно. Человеческого мало – одна биология… Для сына, сам понимаешь, в той биологии наследие небогатое…

Нет-нет, я же не нотариус и речь не о наследстве… Наследство, если уж быть до конца откровенным, – ярмо. Надевается оно с радостью, носится тяжело и вынужденно, и прирастает к плоти. Рода, говоришь? Ты видел, как пересыхают реки и потом снова начинают журчать, так вот, те же это реки или нет? Когда ответишь на этот вопрос, прежнее иссякнет…

Вернуться?.. Возможно, конечно возможно. Для меня ты не умер – ты жив. Жив ты или мёртв, не в морге определяется – это категория, скорее духовная, чем материальная. Возвращайся.