Читать книгу: «По банановым республикам без охраны», страница 3

Доходим с Леопольдо до колледжа. Оттуда доносятся звуки маримбы – инструмента, похожего на ксилофон, только гораздо более массивного и сложносоставного. Ее предок приехал сюда из Африки вместе с чернокожими рабами, и так понравился креолам и метисам, что стал воистину их народным инструментом. Напрасно негры-гарифуна претендуют на выплату им авторских прав по родовым патентам – всем многочисленным ансамблям маримбистов на их притязания глубоко наплевать.

Внутри колледжа, а, если точнее, на его баскетбольной площадке, сооружен обширный деревянный подиум, роскошно задрапированный уже знакомыми мне тканями ручной работы, государственными флагами и полотнами с национальной символикой Гватемалы. Подиум сделан в форме буквы «Т», на одном конце которой расположилась трехчастная маримба, вкупе с метровым тамбором и маракасами, а на другом – стол для жюри.

Претендентки должны пройти от основания буквы до ее макушки, остановиться там и постоять в ожидании всестороннего осмотра приемной комиссией. Дородный синьор в белой рубашке с расстегнутым воротом что-то говорит в микрофон, стоящий у жюри прямо на столе. Звучат слова на непонятном мне языке, и я прошу Леопольдо перевести. «At Tźaqol, at B́itol!» – это обращение к нашим богам, – поясняет он. – Мы просим их о мире, о помощи, о прямом пути, о рассвете, о продолжении жизни и так далее. Это молитва». Так, понятно.

– А кто синьор?

– Алькальд Чимальтенанго.

– А где же конкурсантки?

– Терпение, еще даже жюри не вышло.

Тоже понял. Ждем-с.

Выступают с приветственным словом еще несколько человек, выходит и представляется персонально жюри, занимают свои почетные места победительницы прошлогоднего контеста (как здорово, что теперь они не участвуют в сакральных ритуалах!) и объявляется, наконец, выход первой претендентки. Она неторопливо поднимается по ступеням на подиум, подобрав подол своей длинной юбки, и ждет, когда маримба начнет ей аккомпанировать.

Мы с Леопольдо сидим во втором ряду трибуны, прямо напротив середины подиума и посему имеем великолепный обзор. Девушки, поясняет мне гид, должны сами сшить себе конкурсные облачения из ими же сотканной ткани. Наряд этот закрывает скромниц от людских взоров полностью, от легких сандалий из свиной кожи – caitas – вплоть до самой шеи. Снаружи буквально остается только одна голова, и даже глаз на ней, ну, никакой возможности разглядеть нету, поскольку они целомудренно потуплены в пол!

Конкурсантка тем временем дождалась начала музыкального сопровождения и медленно двинулась по помосту навстречу своей судьбе. Шаг ее замысловат, с пританцовыванием в такт музыке, с полуоборотами на обе стороны подиума – ни дать, ни взять Царевна-Лебедь! Только что крыльями, то есть, пардон, рукавами не взмахивает.

При полуоборотах из-под накинутой на плечи шали приоткрывается белоснежная блуза, или, точнее, верхняя часть нательной рубахи – uipiĺ, а огромные золотые серьги, нещадно оттягивающие мочки ушей индейской красавицы, слегка покачиваются на каждом шагу. Чтобы серьги эти были хорошо видны всем присутствующим, черные волосы не просто убраны в тяжелые косы, но еще и аккуратно уложены поверх головы конкурсантки.

А венчает всю эту Эйфелеву башню сложноописуемый головной убор, больше всего напоминающий мне причудливо уложенную штуку полотна в текстильном магазине. Такая конструкция заставляет юную деву держать свою голову в строго вертикальном положении, в точности так, как это делали придворные дамы на версальских куртагах!

Дойдя примерно до середины помоста, претендентка неожиданно останавливается. Музыка тоже замирает на полуфразе, с поднятыми над маримбой палочками (наверно, все-таки волшебными!), и на этом замахе маримбиста в зале возникает неожиданная тишина. Что-то сейчас будет?

Я забываю до конца закрыть свой, только что говоривший о чем-то рот, и жду что-нибудь типа «алле, ап!» Но, вместо каскадерского трюка, красавица делает пол-оборота в сторону жюри, медленно нагибается в полупоклоне, и в тот момент, когда серьги полностью закрывают ее щеки и кажется, что Эйфелева башня вот-вот рухнет с головы на подиум, грациозно выпрямляется!

Маримбист тут же опускает замершие палочки на инструмент, зал взрывается ревом восторга и аплодисментами, а красавица, как ни в чем ни бывало, делает два меньших полупоклона в сторону трибун и продолжает свой путь с отрешенным видом. Класс!

Жюри одобрительно кивает головами, причмокивает губами, объявляет следующий выход и откидывается на спинки стульев с сознанием выполненного долга. Председатель жюри вытирает платком пот на лбу и наливает себе из графина в стакан воды. Новая претендентка тем временем уже поднимается со всеми предосторожностями по лестнице, подобрав до щиколоток тяжелую юбку.

С маленькими вариациями юная леди повторяет путь предыдущей кандидатки, а вслед за ней его повторяют еще две или три такие же похожие одна на другую, на мой неискушенный взгляд, девушки. Я начинаю понимать, что никаких интервью о мире во всем мире, танцев с лентами, а уж тем более дефиле, в чем мать родила, в данном мероприятии не предусмотрено строгим протоколом. Да и зачем?

Похоже, весь остальной мир со всеми его достижениями и безумствами мало волнует потомков легендарных майя. Оно понятно, что от него, как от скандального соседа, не избавишься, и жить все равно придется вместе, бок о бок, но вот приглашать его к себе в гости особого желания как-то тоже нет.

А конкурс, тем временем, идет уже третий час и претендентки, показавшие жюри и зрителям свое мастерство рукоделия и грацию, терпеливо стоят вдоль стены за оркестром и ждут финала. Они, в отличие от меня, не отрывают взгляд от подиума, изредка перешептываясь между собой. Конкурс проводится после сбора урожая кукурузы, и королева, помимо короны, получает в награду несколько мешков початков, а также риса, фасоли и картофеля. С таким приданым можно и жениха достойного найти!

Наконец, последняя из индейских красавиц проходит испытание подиумом. В зале и за сценой жужжат взволнованные конкурсантки и зрители. Вспотевший и заметно уставший председатель жюри встает, откашливается в сторону от микрофона, берет лист бумаги и объявляет на весь разом переставший жужжать зал: – «В этом году королевой Rumi`al Maya B`Oko провозглашается Арасели Цунига Мартинес. Поздравляю!»

Шум, гам, маримба, аплодисменты… Но, «пресвятые драконы и гремучие змеи», почему она?? Ведь они же все, как заводские матрешки похожи друг на дружку! Сбившиеся в кучу конкурсантки обнимают и целуют новоизбранную королеву, окружают ее плотным кольцом, не позволяя пробраться к председателю жюри, поднявшему высоко над головой медную корону.

Постояв с вытянутыми руками минут пять, тот в сердцах опускает корону на стол, берет микрофон и приказывает девчатам отпустить королеву для завершения церемонии. Я его понимаю, ибо тоже устал от впечатлений. Спать, спать, спать! Завтра – второй концерт.

ТИКАЛЬ

Сентябрь принес долгожданное подписание контракта с университетом. А с ним – и решение всех финансовых проблем. Мы купили подержанный «Ниссан Сентра» и наконец-то перестали пользоваться taxi collectivо (коллективное такси). Это такое изобретение центральноамериканских таксистов, когда помимо трех человек на заднем сиденье, еще двоих утрамбовывают рядом с шофером, умещая ноги обоих в пространство переднего пассажира. Утрамбованный- (ая) при этом сидит на грязной подушке в пол-оборота к водителю и отчаянно пытается сохранить равновесие и приличия.

Испрашиваю у семьи позволения съездить после гватемальского кооператива по местам боевой славы майя и посетить в Белизе барьерный риф. Семья не возражает и я, обговорив по телефону все детали с пригласившей стороной, снова отправляюсь в Гватемалу в конце сентября. Но на сей раз меня везет самолет, оплаченный компанией, принадлежащей моему холеному сеньору.

До вечернего концерта полно времени, в отель за мной заедут, и я навещаю Родриго де ла Вега, хозяина арткафе. Он мне искренне рад. За чашкой кофе интересуюсь, где можно заказать авиабилеты в город Флорес, раскинувшийся на берегах славного озера Итца. Сам Флорес, равно как и озеро, меня ничуть не интересуют, а вот находящийся неподалеку от них город-государство древних майя Тикаль давно уже является предметом мечтаний.

Родриго звонит своему амиго (другу) из бюро путешествий, просит того дать другому амиго (мне, то есть) специальную цену и набрасывает на листочке план, как до него добраться. Как же у них все просто – вжик, и никаких проблем!

На прощание Родриго то ли в шутку, то ли нет, рассказывает мне со всей серьезностью о злых духах Тикаля, выползающих из сельвы вместе с испарениями после проливных дождей. Я похлопываю его по плечу и обещаю, что при встрече с нечистой силой непременно испытаю на ней действие «креста животворящего»!

Самолет летит из столицы страны до Флореса около часа. Сразу на выходе из аэропорта несколько гидов назойливо зазывают народ в свои микроавтобусы. Они похожи один на другой, но отнюдь не новизной. Дышать тяжело, это вам не плоскогорье. Интересно, есть ли в салонах кондиционер?

Вижу группу молодежи, говорящую по-испански с кастильским акцентом и спрашиваю, откуда они, будучи уверен в ответе. Так и есть. Эти тинэйджеры прибыли из Валенсии. Наверно, тоже хотят посетить места боевой славы своих далеких предков. Присоединяюсь.

Пока едем в Тикаль, до которого от аэропорта около шестидесяти километров, гид вовсю старается отработать свой гонорар, без умолку треща. Когда он начинает всем надоедать с предложениями поменять по выгодному курсу валюту, испанцы вежливо, как учат разговорники и путеводители, отвечают ему: – «Quizas, mas tarde!» (может, чуть позже).

Гид не смущается отказом и продолжает взахлеб описывать таинственный народ Itça (Итца), пришедший в эти края тысячу лет назад с севера Юкатана, из окрестностей города-государства Чичен-Итца и основавший Тикаль. Ничтоже сумняшеся, я решаю проверить уровень образования ушлого специалиста. А заодно и свой.

– Скажите, – вкрадчиво обращаюсь я к нему, – а удалось ли расшифровать многочисленные иероглифы майя, высеченные ими на каменных стелах и ритуальных эскалинатах (лестницах) своих городов-государств, таких, например, как Паленке в Мексике?

– Конечно! – Немедленно отвечает он, заметно обрадовавшись интересу, проявленному одним из окучиваемых им субъектов. – Откуда бы мы тогда столько знали о жизни наших предков?

– Интересно, а кто же смог расшифровать эти иероглифы? – продолжаю я свое коварное иезуитское расследование. – Ведь, насколько мне известно, современники последних майя не оставили после себя никаких ключей к переводу текстов. И понять их было неизмеримо труднее, чем египетские иероглифы, имевшие смысловые аналоги на других, современных древнеегипетскому, языках?

– О, да вы много знаете для простого туриста! – Льстит мне гид.

Я лишь вежливо улыбаюсь в ответ на тонкий его заход, но чаевые давать пока рановато: – Шампольону, например, нипочем бы не удалось расшифровать египетские иероглифы, если бы у него не было достоверных копий оригинальных текстов на других языках.

– Вы правы. – Отвечает гид. – Но один русский ученый (тут я даже прерываю дыхание в предвкушении), его звали Ури Кнорозофф, смог расшифровать иероглифы майя, применив к ним метод позиционной статистики.

О как! Признаюсь, я удивлен, уже второй раз за время пребывания в Гватемале, широкими познаниями ее граждан. Но виду не показываю, даже имя «Юрий» не хочу правильно произносить. Что там произношение? Сам факт признания заслуг моего соотечественника, кстати, ни разу не побывавшего в странах, где жили майя, был веским основанием доверять нашему гиду и в дальнейшем.

Испанцы от нашего специфического диалога, да еще и с упоминанием какой-то «позиционной статистики» слегка засмурели, и гид начинает наверстывать упущенное, с утроенной скоростью продолжая скармливать удобоваримую информацию об обитателях Тикаля скучающим юнцам.

Несколько придорожных знаков с изображениями могущих выйти или выползти на дорогу животных и рептилий (это, что ли обещанные Родриго духи??), а потом и преградивший нам путь шлагбаум, намекают на непосредственную близость самого большого, из на сей день известных, городов майя.

Возле шлагбаума стоит вооруженный штурмовой винтовкой поджарый охранник, а чуть поодаль от него – другой, потолще, и с пистолетом в кобуре. Этот второй вразвалочку подходит к нашему микроавтобусу, заглядывает в салон, мы все дружно приветствуем его, и шлагбаум тотчас взлетает вверх, послушный небрежному жесту офицера.

На площадке перед административным зданием стоят уже несколько таких же, как наш, микроавтобусов, только пустых. За контору уходит дорожка, посыпанная мелким щебнем, а перед самым началом дорожки на двух шестах висит (нет, не два мокрых скальпа!) напутствие туристам о правилах поведения в национальном достоянии.

Рядом – подробный и живописный план самого парка. У меня, по правде говоря, отличные от групповых экскурсий цели, и я по-английски покидаю испанцев, предварительно договорившись с гидом о встрече на этом же месте через четыре часа.

Идя по широкой тропе, хорошо себе представляю, почему некоторые города майя были так поздно открыты, а некоторые продолжают мирно посапывать в сельве, не потревоженные до сих пор.

Растительность даже на регулярно подстригаемых и выкашиваемых полянках и тропинках парка неистово буйствует (или буйно неистовствует, кому как нравится!), покрывая открытые места и старые камни в мгновение ока. Корни деревьев и лианы вгрызаются и вползают во все расщелины, разрывают каменную кладку, опутывают удушающими объятиями стелы, лестницы, храмы и дворцы.

И во всем этом буро-зеленом царстве стоит фальцетный звон от бесчисленных насекомых и пернатых, а также едкая вонь от вездесущих носух и копибар, которых местные называют «pizote» и «guatusa». Они давно привыкли к людям, и не дают им покоя точно так же, как и другие знатные туристические попрошайки – обезьяны.

Особенно в выклянчивании еды отличаются носухи. Задрав вертикально вверх полосатые хвосты, они, как по команде, собираются возле первого кинувшего им чипсы туриста, и не отстают от него до тех пор, пока бедняга не скормит прожорливым зверькам все свои съестные припасы и не ударится в бега, чертыхаясь и проклиная собственную благотворительность.

Воздух в закрытых от солнца верхним ярусом деревьев и практически не проветриваемых низинах тяжел и удушлив. К тому же только что прошел дождь, и можно даже невооруженным глазом видеть испарения, поднимающиеся от влажной почвы.

Спасибо за посыпанные мелким гравием дорожки, господа! Без них тропинки под ногами сотен туристов давно бы превратились в непролазную чавкающую грязь, такую же, как в российской глубинке. Только не в черную, а в красно-бурую.

Бедные, бедные люди, которые жили в таких вот древних метрополиях без спасительных кондиционеров. Или, хотя бы, вентиляторов. Как я понимаю те племена, которые ушли отсюда на завоевание горных пастбищ и потом никогда не захотели вернуться на свою родину, насквозь пропитанную водой! Я бы тоже не вернулся. Ни за какие рождественские накатамали!

Но вот деревья как-то сами собой раздвигаются, воздух свежеет, и я попадаю на большую площадь с прекрасно сохранившимися двумя, то ли храмами, то ли пирамидами, стоящими друг напротив друга и вылезающими своими макушками за верхний ярус леса. А по бокам еще какие-то строения, чуть менее пощаженные временем и бешеной растительностью тропиков.

Останавливаюсь, пораженный мощью и великолепием открывшейся перспективы. Что должны были чувствовать простые охотники, земледельцы и ремесленники, когда в ночи равноденствия, под нависающей над миром луной, здесь проходили ритуальные игры в мяч и жертвоприношения военнопленных? Жуть и мороз по коже. Даже в такую жару.

Иду к понравившемуся мне почему-то больше других зданию. Табличка перед ним утверждает, что это Храм Великого Ягуара и что имеет он в высоту целых сорок четыре метра. Что ж, заберемся, поглядим на мир глазами жрецов, тем более что никаких ограничений на подъем, кроме собственных физических возможностей и соответствующей обувки, здесь нет. Чем и пользуются азартно карабкающиеся по ступеням молодые, и не очень, туристы.

Ступени у храма не просто высокие, а высоченные. Подниматься по ним приходиться, по очереди забираясь на каждую двумя ногами. И жертвам до алтаря на самом верху, похоже, было идти совсем не просто. Интересно, а как забирались туда жрецы в своих тяжелых облачениях и с гроздьями драгоценностей, торчащими из ушей, ноздрей и свисающими с прочих конечностей? Это ведь должно было выглядеть довольно забавно и отнюдь не торжественно, а, скорее, смешно.

К счастью, мне не надо трясти золотишком и каменьями: у меня с собой только камера, а на ногах отличные найковские кроссовки. Так что я таки добираюсь до верхней площадки без существенных потерь, смахиваю несколько капель пота со лба и висков, и – застываю, пораженный. Вот это видок, скажу я вам!

Над зеленым океаном сельвы, простирающимся до самого горизонта во все стороны, немного поодаль торчат гордые головы еще как минимум трех таких же башен, как та, на которую я только что вскарабкался. А над всем этим безбрежным пространством неспешный ветер гонит низко-низко облака, какие посветлее, какие потемнее. И некоторые тучи, совсем уж серые и брюхатые, даже периодически извергают из себя молнии, разящие землю своими причудливо изогнутыми жалами.

Одна из этих громоздких, как дирижабль, туч, неторопливо приблизившись, как раз начинает побрызгивать помаленьку водичкой и на меня. Спрятавшись было от этой океанической жути внутри алтаря, немедленно выскакиваю, зажав нос, под разыгравшийся дождик наружу.

Что ж, и жрецам за время своего долгого бдения над подлунным миром тоже надо было периодически отливать. Чего уж про нас, туристов-то говорить? Не спускаться же с этакой кручи в кустики! Обхожу площадку по периметру и замечаю, что храм неподалеку как будто бы даже повыше будет. Надо сходить! Спускаюсь значительно быстрее, чем поднялся, но приблизительно с теми же неудобствами от незнания альпинистских технологий древних майя. Выхожу с площади и по тропинке добираюсь до интересующего меня сооружения.

Забираюсь примерно таким же образом, как и полчаса назад. Точно, это даже выше, но ощущения похожие. Как будто на колесе обозрения, или в останкинском ресторане «Седьмое небо» поздне-советского периода, только передо мною не современный, а законсервированный столетиями город, пронзивший пышную сельву упрямыми каменными башнями.

Площадка для игры в мяч в Тикале слишком мала, чтобы заинтересовать – в гондурасском Копане побольше будет, и я без сожаления оставляю ее вниманию только что прибывшей группы по-детски наивных японцев. Для них любой камешек, названный ушлым гидом чудом света, является предметом искреннего восхищения, и немедленно фиксируется на камеру.

Мой путь – к новым вершинам древних храмов, и я взбираюсь на каждый из них. Забравшись куда-то в очередной раз, спускаюсь уже не по храмовым ступеням, а по длиннющей деревянной лестнице с великим множеством поворотов.

Лестница узка для двухполосного движения, и поднимающиеся по ней должны ждать на промежуточных площадках, пока спускающиеся не пройдут поворот. Спустившись с последней из них на площадку отдыха, предусмотрительно сооруженную для таких же, как я, изможденных храмовым альпинизмом туристов, я нахожу свободную скамью со столом и без сил на нее опускаюсь. Хвала тикальским богам!

Невидимое за тучами солнце уже давно перевалило за полдень. Все нормальные обитатели тропиков уединились на сиесту, и только неутомимые туристы продолжают заново переживать и оживленно обсуждать увиденное.

Я молча жую припасенные заранее бутерброды, запиваю их тепленькой водичкой и время от времени отгоняю докучливых носух, привлеченных запахом ветчины.

Марево, поднимающееся с поверхности сырой почвы, искажает очертания деревьев и руины древнего города, удаляет от меня голоса чирикающих поодаль туристов и попугаев. Веки тяжелеют и незаметно смыкаются, челюсти замедляют свой ритм и постепенно вовсе перестают жевать. Я медленно откидываюсь на спинку скамьи, сижу в таком положении несколько минут, а потом и вовсе опрокидываюсь навзничь на широкое сиденье и окончательно теряю связь с напрочь отсыревшей действительностью…

………..

Просыпаюсь в тростниковой хижине от боли в закоченевших руках. Они почему-то связаны за спиной в локтях, а сам я сижу в неудобной позе, подпирая угол хижины затекшей в шее головой и плечом. Темнота внутри кромешная, и это при том, что стены из тростника усохли настолько, что в дыры между стеблями свободно пролезает мой большой палец. В них же проникает и дрожащий свет издалека. Да еще какой-то звук, похожий на гул толпы.

Слышу тяжелый вздох. С трудом поворачиваю непослушную шею и вижу слабое мерцание капелек влаги на лице сидящего рядом со мной человека. Начинаю ощущать исходящие от него запахи пота и мочи. Глаза еще больше привыкают к темноте, и – о, ужас! – я понимаю, что нас здесь несколько, таких же, как я, узников. Все связаны в локтях, все сидят с полусогнутыми коленями и тяжело дышат, как будто ожидая прихода чего-то страшного.

Наконец, я с изумлением замечаю, что на моих соседях нет ничего, кроме набедренных повязок. И на мне, кроме нее, тоже ничего нет! Издалека доносится многоголосый выдох толпы, взрываются утробным ревом раковины морских моллюсков – caracoles – и страшно начинают отбивать неведомый мне ритм гулкие тамборы. Господи, да что же это такое? Где мы?!

Толпа возбуждается вместе с музыкантами, гул ее постепенно превращается в океанский прибой, неутомимо штурмующий тысячелетиями неприступную сушу. Прибой все усиливается, свет в многочисленные дырах бесполезных стен хижины становится ярче и ярче. Факелы приближаются, мы еще больше подтягиваем ноги, и тут плетеный полог с дверного проема резко отдергивается и перед нами предстает мускулистый воин в роскошном головном уборе из перьев кетцаля и ужасающей раскраской на изрезанном шрамами поджаром теле и горбоносом лице.

Он указывает копьем на ближайшего к дверному проему пленника и что-то кричит ему гортанным голосом. Остальные цепенеют в ужасе и стараются спрятаться друг за друга, вжаться в дырявые стены, раствориться в душном тяжелом воздухе. Рассвирепев от задержки, воин кричит опять, на сей раз обращаясь к кому-то снаружи, и в хижину тотчас вбегают еще двое или трое, хватают всех подряд, вытаскивают их вон, ставят на ноги, попутно награждая ударами древком копья. Через несколько секунд приходит и моя очередь.

Мы снаружи, в окружении кольца из воинов и ревущей за ними толпы. Факельный свет в безветренной ночи выхватывает из темноты искаженные лица людей с перекошенными редкозубыми ртами и расширившимися от возбуждения зрачками. Кто-то с глиняной миской, полной темной жидкости, подбегает к каждому пленнику, макает руку и густо мажет грудь несчастного чуть пониже левого соска.

Когда все перемазаны, главный воин опять отдает гортанную команду, копейщики направляют острия на нас и подталкивают, понуждая идти в направлении ревущих раковин и низко рыкающих тамборов. Пройдя длинным коридором из закрывающих звезды деревьев, между таких же, как наша тюрьма, только обмазанных глиной, тростниковых хижин, мы шаг за шагом приближаемся к пространству, освещаемому пляшущим светом сотен факелов. Мерцающая лесная темнота расступается перед огромной, в полнеба, пятнисто-желтой луной, зловеще нависшей над своими земными владениями.

Еще несколько строений, только уже каменных, широкий проход, и – перед нами огромная площадь, битком набитая перевозбужденными людьми, не то пританцовывающими, не то трясущимися в каком-то запредельном экстазе. На том конце площади – огромная каменная пирамида, чья лестница и верхний алтарь освещены гигантскими кострами в массивных каменных чашах. Самый большой костер разожжен на вершине пирамиды, а вокруг этого костра стоят с поднятыми к луне руками люди в пышных головных уборах из золота и перьев птиц.

Толпа, увидев нас, уже не просто ревет, а визжит без памяти. Некоторые вертятся волчком и падают навзничь, раздирая себе в кровь лицо и грудь, извергая изо рта обильную пену, а остальные поневоле расступаются и еще больше сатанеют от вида корчащихся в конвульсиях соплеменников. Воины решительно расталкивают собравшихся, щедро раздавая налево и направо тычки древком копья. Нас ведут прямо к пирамиде. И чем ближе мы к ней подходим, тем меньше сил остается в гнущихся от страшного предчувствия ногах.

Ступени лестницы слишком высоки, чтобы обессилевшие от ужаса пленники могли взобраться по ним сами. Нас уводят вбок, за пирамиду, где с нее спускается канат, сплетенный из лиан. Воины под прицелом копья разматывают веревки на наших локтях и немедленно спутывают ими запястья и щиколотки. Затем привязывают запястья к канату и поднимают первых двух пленников наверх, как будто тянут ведро с водой из глубокого каменного колодца.

Оставшиеся на земле видят, как первого из поднятых, крепко схваченного за руки и за ноги, воины кладут на каменный алтарь, лицом к равнодушной луне. Даже снизу нам видно, как выпяченная вверх грудь несчастного вздымается в судорожном дыхании. Из внутреннего помещения торжественно выходит жрец в тяжелом головном уборе, с массивными золотыми браслетами на руках и ногах, препоясанный по груди и по чреслам ремнями с ожерельями из нефрита и перламутровых раковин, и подведенными черной краской горящими глазами.

Музыка смолкает, а за ней постепенно утихает и рев толпы. Все взгляды собравшихся внизу теперь прикованы к вершине пирамиды со стоящим возле алтаря жрецом. Он дожидается полной тишины, которую даже дикие обитатели сельвы не осмеливаются прерывать, простирает вверх руки и говорит, обращаясь к висящему прямо у него над головой пятнистому диску:

– At Tźaqol, at B́i tol, qojaztú, qojawaḱaxaj, man qojamestaj, man qojamalij, at kawawil chi kaj, chi ulew, Ruḱúx Kaj, Ruḱúx Ulew, Tayátaqetal, qatzij, ri xtib́e q́ij…

(О, ты, Тсаколь, о, ты, Битоль, посмотри на нас, услышь нас, не оставляй нас без своего покровительства, о, ты, кто на небе и на земле, сердце Вселенной, дай нам будущее, продолжение рода, до тех пор, пока Солнце и Луна будут ходить по небосводу!)

Кто-то из его помощников, низко склонив в почтении голову и вытянув далеко вперед руки, подает ему широкий обсидиановый нож, хищно поблескивающий в лунном свете, и жрец, коротко замахнувшись, вонзает его под ребра извивающемуся пленнику. Ловко орудуя острым клинком, вспарывает несчастному грудную клетку от края до края, засовывает внутрь по локоть правую руку, и, нащупав то, что искал, оскаливается по-звериному и вырывает из еще живого человеческого тела окровавленное сердце!

Подняв его над головой, так, чтобы видели все собравшиеся на площади, жрец предлагает трепещущее сердце неподвижно застывшей Луне, что-то крича при этом. Толпа уже даже не ревет, а воет непотребно, сердце в руках жреца вздрагивает еще несколько раз, выплевывая из себя остаток крови, и, наконец, покорно утихает. Жрец бросает его на хищно взметнувшийся от радости жертвенный огонь.

А безжизненное тело уносят на другую сторону пирамиды и сбрасывают вниз, как мешок с навозом. Из-за воплей толпы даже не слышно звуков бьющегося о ступени несчастного куска плоти, бывшего всего десять минут назад живым человеком.

Мы, все стоящие внизу, окончательно падаем духом. Кто-то плачет, кто-то воет не по-человечьи от охватившего все естество ужаса, кто-то мочится под себя, не замечая этого. Когда мне связывают запястья и тащат наверх, влажные остроугольные камни пирамиды сильно обдирают кожу в нескольких местах, оставляя на теле длинные кровоточащие борозды. Но я не чувствую боль. Я вижу только нависшую надо мной огромную равнодушную луну и слышу доносящийся откуда-то снизу рев вконец обезумевшей толпы, узревшей еще одно доживающее в руке жреца сердце.

Меня крепко прижимают к липкому от крови каменному ложу, перехватывают смертельными объятиями руки и ноги, на долю секунды зловещую луну закрывает тень занесшего надо мной обсидиан жреца и – я чувствую острую жгучую боль под левым соском…

Инстинктивно хватаюсь за уколотое место, прихлопнув при этом ладонью то ли комара, то ли еще какую кровососущую тварь. Весь в липком поту привстаю, неуклюже сажусь на скамью, спускаю на живот задравшуюся во сне футболку и очумело думаю, что же это за дикость такая, и из какого фильма ужасов, мне только что приснилась.

Поглядев по сторонам, обнаруживаю, что испанцы и японцы испарились вместе с послеполуденной влагой. Откуда-то из подкорки выныривает тягучая мысль о том, что, если и я, хотя бы ползком, не начну тотчас же двигаться по направлению к выходу, то мне придется самому искать себе пристанище на ночь в ближайших окрестностях. И что-то совсем уж, поверьте, не хочется, чтобы это было нечто похожее на дырявую тростниковую хижину из моей кошмарной сиесты!

Бегу к турбюро так, как будто за мной гонятся свирепые воины Тикаля. Слава Богу, автобус еще здесь. Гид понимающе улыбается и ободряет меня, говоря, что туристов частенько размаривает беготня по ступеням храмов в удушливом воздухе сельвы. В любом случае, они бы без меня не уехали. Да, господа, это вам не Россия, где ваши сумки могут погрузить в автобус, получить деньги за проезд, а потом спокойненько отчалить, пока вы отлучились пописать на минутку!

Пока едем назад во Флорес, я расспрашиваю гида о том, как мне лучше завтра добраться до Белиза. Очень, знаете ли, хочется посмотреть тамошний барьерный коралловый риф. Говорят, он похож на свой знаменитый австралийский аналог, только размером поменьше. Во всяком случае, второе место в мировом коралловом рейтинге ему принадлежит все равно.

Гид смотрит на меня вначале как на сумасшедшего богатенького Буратино, потом понимает, что я действительно собираюсь это сделать, и обещает поговорить с одним амиго по возвращении в город. А пока продолжаем с ним наши научно-познавательные разговоры, чем немедленно приводим испанскую молодежь в безразлично-зевотное состояние.

Высадив у аэропорта всю тинэйджерскую команду, гид просит шофера проехать прямо в центр города в отель «Петен», где я быстренько плачу за ночь, кидаю свой рюкзачок, mochila – по-местному, и мы едем куда-то дальше в темноте. Гид оживленно болтает с шофером, наверно, оба довольны заработанным за день. Но я их особо не слушаю, так как все еще до конца не очухался от достопамятной сиесты.