Читать книгу: «Дорога в Аризону», страница 21

Книжная кожа была гладкой, блестящей и абсолютно пустой – без единого слова. Толик видел книгу впервые в жизни. "А… что это за книга?", – озадаченно спросил он. "Это так называемое Евангелие, – ответил Максим Андреевич. – Религиозная книга, с помощью которой служители культа, то есть, священники, попы, а также несознательные граждане пытаются задурманить головы советским людям и настроить их против Советской власти. И вдруг ее находят у ребенка, школьника. То есть, у тебя, Толя. Это уже совсем ни в какие ворота не лезет". – "Но это не мое… Честное слово!..". – "Эту книгу нашла в твоей комнате твоя классная руководительница Таисия…". Он повернулся к директрисе. "Таисия Борисовна", – подсказала та. "Да, Таисия Борисовна, – кивнул Максим Андреевич. – В среду, когда приходила к тебе домой. Нашла в твоей комнате, на полке, где стоят твои книги и учебники. А внутри лежало вот это". Он достал из Евангелия маленькую картинку. Присмотревшись, Толик понял, что это иконка – Богородица с младенцем. Похожа на ту, что он видел у Кости Княжича, только руки по-другому сложены… Изображение Богородицы, судя по всему, было вырезано из какого-то журнала и наклеено на кусочек картона. "Но… я не знаю, – Толик поднял глаза на Максима Андреевича. – Я, правда, не знаю, как она ко мне попала, могла попасть…". – "Это нашли у тебя в комнате, на твоей книжной полке, и ты не знаешь, как она туда попала? Извини, но поверить в это трудно. Я не допускаю и мысли, что эта книга принадлежит твоим родителям. Я хорошо знаю твоих родителей: они честные советские люди, и ТАКОЕ у себя в доме держать бы никогда не стали. Это исключено. Отец – начальник участка на заводе, коммунист, мама – врач в поликлинике. Нет, они здесь, бесспорно, ни при чем. Тебе дал ее какой-то чужой человек, воспользовавшись твоей юностью и неопытностью. Какой-то негодяй, скорее всего, взрослый негодяй, так ведь? Так назови нам его имя, Толя, и к тебе больше никаких вопросов и претензий не будет. Мы сами займемся этим человеком. Даю тебе слово, что этот человек никак не сможет повредить или отомстить тебе, если ты назовешь нам его или ее имя. Ты мне веришь?". –  "Да, но…". И тут Толик вспомнил. Это была та самая книга, которую он взял с полки Кости Княжича, когда на каникулах приходил к нему домой. Костя хотел дать ему пособие по географии – вторую книгу слева, а Толик схитрил и взял вторую справа. Елки-палки!.. Надо же было такому случиться, что ей оказалось это самое… Евангелие!.. И эта сволочь Тася нашла ее у Толика дома!.. Когда она успела это сделать-то? Он даже и не видел! Ну, да, Тася же все время терлась за спиной у завуча, вот он и забыл про нее. Твою мать!.. Час от часу не легче: то видео, то награды деда, то теперь книжка эта… И все это на одного Толика!.. За что?!

"Что ты молчишь, Топчин? – пророкотала директриса. – Не слышал, о чем тебя спросили?". "Елена Геннадьевна, – снова усмирил ее упреждающе воздетой ладонью Максим Андреевич. – Ну, так как же, Толя? Ты же сказал, что раскаиваешься в своем поступке и готов его исправить. Но, извини, я пока не вижу этой готовности. От тебя требуется не так уж и много: всего лишь назвать имя человека, который подсунул тебе эту книгу. При том, что это нужно не столько мне, сколько лично тебе. Да, тебе. Можно сказать, от этого напрямую будет зависеть твоя дальнейшая судьба. Ты пойми, мы и сами найдем этого человека. Но если мы сделаем это без твоей помощи, у меня не будет оснований считать, что ты, действительно, раскаиваешься в своем поступке. Напротив, появятся основания полагать, что ты покрываешь этого человека и тем самым совершаешь еще более недостойный комсомольца поступок, нежели просмотр лживого западного фильма. И если выяснится, что ты – заодно с человеком, который дал тебе эту книгу, тебя наверняка исключат из комсомола. Человек, который читает подобные книги и хранит их у себя дома, не может состоять в комсомоле. Это было бы противоестественно. Как результат, ты, Толя, сам, своими руками, лишишь себя тех возможностей и перспектив, которые дает тебе жизнь. Будучи исключенным из комсомола ты не сможешь поступить в престижный вуз, получить высшее образование, престижную специальность и должность, наконец. Нет, я не хочу сказать, конечно, что без высшего образования жить нельзя. У нас любой труд в почете. Но мне кажется, что ты, с твоими способностями, с твоей хорошей успеваемостью вправе рТы тоже кое-что делаешь тайком от нас с мамой!ассчитывать на большее. Зачем же себя этого лишать? Зачем портить себе жизнь, ломать ее в самом начале? Зачем расплачиваться за действия человека, который, по сути, решил морально совратить тебя? Назови нам его имя, Толя, и ни я, ни Елена Геннадьевна никогда впредь не вернемся к этой истории. Как будто ее и не было. И родителям твоим ни слова не скажем. Более того, если ты нам поможешь, это сыграет свою роль и в ситуации с видеофильмом. Ты, безусловно, получишь какое-то взыскание по комсомольской линии, без этого, увы, не обойтись, но не самое суровое. Так, Елена Геннадьевна? Так?". – "Да", – нехотя ответила Легенда и поджала губы. "Ну, вот, о чем же здесь думать? – Максим Сергеевич пытливо смотрел на Тэтэ. – На мой взгляд, выбор очевиден. Ну, Толя?..".

Толик сидел, уставившись в стол. "Этот Максим Андреевич уговаривает, как Перс тогда, на даче, когда предлагал обменять ордена на бейсболку, – подумал он. – Соблазнительно уговаривает. Все "плюсы" и "минусы" по полочкам раскладывает… А откажись я тогда на даче от Персовой заманухи, может, всего этого и не было бы… Хотя какая между ними связь?.. А сейчас отказаться, изображать из себя дурачка невозможно. Немыслимо. Если исключат из комсомола – точно, прощай, мечты о нормальном вузе, о нормальной работе и… об Америке. Я никогда туда не попаду. Останусь здесь навсегда. До самой смерти. И все из-за этой проклятой книжки?!".

"Он мне не давал ее, я сам взял у него на полке, – глухо сказал Толик. – Случайно взял. Он мне сказал пособие по географии на полке взять, а я перепутал и взял эту. Я ее не открывал даже". "Кто "он"?", – подался вперед Максим Андреевич. – "Константин Евгеньевич. На каникулах. Когда я приходил к нему по географии за первое полугодие отвечать". "Княжич?!", – директриса изумленно приоткрыла рот, обнажив резцы с вечным помадным кровоподтеком. "Кто это?", – быстро глянул на нее Максим Андреевич. – "Наш учитель географии…". "Совсем интересно", – Максим Андреевич что-то записал в блокноте. Затем поднял глаза на Толика и одобрительно улыбнулся: "Молодец, Толя! Вот и все. Как видишь, ничего страшного не произошло. Сказал честно и прямо, как было. Снял с себя все подозрения. Теперь подожди, пожалуйста, пять минут в коридоре: мне нужно с Еленой Геннадьевной переговорить".

Толик вышел в озаренный люминесцентным сиянием тоннель, ведущий к кабинету Легенды. В противоположном конце тоннеля лучились солнце, жизнь, счастье: школьники, радуясь перемене, галдели, дурачились и скользили по паркету, как олимпийцы по сараевскому льду. А здесь, в тоннеле, был холодный мертвый свет, отчаяние и неизвестность. Толик прислонился к стенке. Как он тогда сказал Косте Княжичу?.. "Никого никогда не выдам, а вас, Константин Евгеньевич, особенно!". И вот на тебе – именно его и выдал… Но что он, Толик, мог поделать? Как должен был объяснять, что эта книга очутилась у него дома? Еще бы на родителей его подумали… Вот какого черта он тогда схватил эту книгу, а не пособие по географии?! А какого черта Костя держал ее у себя на полке?! Какого он вообще носится с этими своими религиозными побасенками?! Тоже мне Исусик… Ведь хороший же мужик!.. Был… А вот взял и сгубил и себя, и Толика. Или это Толик его сгубил только что?.. Да, но что, собственно, он такого сделал сейчас в кабинете? Он всего лишь сказал правду. Правду о том, у кого взял эту книгу. Значит, это и есть предательство? Говорить правду – это и есть предательство? Почему? Ведь взрослые, и Костя, между прочим, тоже, всегда призывают детей говорить правду. Они говорят, что честность – это главное положительное качество человека, главная добродетель. Вот он и сказал правду, которой они от него добивались. Но ведь и предательство главной, наиподлейшей низостью считает не только Данте, но и все они – взрослые! Так как же одно сходится с другим? Что хуже: сказать правду и совершить тем самым предательство или соврать и не выдать? Для пацанов, естественно, хуже первое. А второе – это не хуже и не лучше, это просто хорошо и правильно. Единственно правильно. Это для пацанов. А для взрослых? Ведь Толик сам уже почти взрослый, и что он должен думать обо всем этом?.. Непонятно. Непонятно… Ну, почему же, почему все это сейчас разом свалилось на него? Почему все сошлось на нем? И нету никакого пространства для маневра и отговорок. Ни миллиметра, ни микрона! Что с "Рэмбо", что с наградами дедовыми, что сейчас… Все против него. Как у Высоцкого: "Обложили меня, обложили…" Просто угольно черная полоса какая-то пошла в жизни.

Дверь директорского кабинета открылась, в коридор вышел Максим Андреевич с перекинутым через руку пальто. В другой руке он держал кожаную папку. "Не переживай, Толя, – сказал Максим Андреевич, положив руку и папку мальчику на плечо. – Все будет нормально. Я же дал тебе слово. Спасибо за помощь, и не ввязывайся больше в сомнительные авантюры. А сейчас зайди – тебя Елена Геннадьевна ждет".

В кабинете Легенда стояла у окна, поправляя на бедрах юбку, больше напоминающую Царь-колокол. "Садись, Топчин", – сухо распорядилась она. "Сейчас, наверное, про награды начнет, – решил Толик. – Только почему Максим Андреевич про это не упомянул?.. Странно". Но Легенду, как выяснилось, интересовало другое. "Топчин, то, что ты сейчас сделал, – я про твое признание говорю – это, конечно, "плюс" тебе, – признала она. – Но не воображай, что ты полностью прощен и реабилитирован. Ничего подобного! Я тоже хочу убедиться в том, что ты сознаешь всю возмутительность своего демарша. ("Хорошо хоть не дебоша", – подумал Толик). И тоже хочу дать тебе шанс убедить меня в этом". (Как, он еще должен кого-то сдать?!). Я ведь прекрасно знаю, что вы не один раз смотрели на даче у Перстнева видеомагнитофон, как ты утверждаешь". Легенда села, по-октябрятски сложила перед собой на столе руки и опустила на них свои колоссальные груди. Бедные рученьки!.. Поди, уже раздавлены и раздроблены, теперь – только ампутация… "И я также прекрасно знаю, – гундела директриса, – что помимо вас троих на этой даче были и другие ученики. В том числе, девочки. И вот я хочу, чтобы ты, Топчин, сейчас назвал мне фамилии тех, кто еще приходил к Перстневу на дачу и смотрел эти гнусные фильмы. В том числе, фамилии девочек. Повторяю, я все знаю. Поэтому не рекомендую тебе врать мне. Иначе я могу и пересмотреть свое решение не наказывать тебя по всей строгости". Это был чистейшей воды блеф. Ничего Легенда не знала. Она лишь хотела проверить свои предположения. На всякий случай проверить, взяв Толика на испуг. И ей это удалось. Потерявший самообладание из-за следующих одна за другой угроз и ультиматумов, подавленный тем обстоятельством, что его раз за разом загоняют в угол неопровержимыми доказательствами, Толик снова струхнул и совершил второе за последние 15 минут предательство. Когда предашь один раз, второй раз предавать уже проще, и Толик сам не понял, как назвал директрисе фамилию Ники. "Так, кто еще был?", – навострила уши Легенда. – "Больше никого". – "Топчин!". – "Честное слово, больше никого!". – "Какой фильм смотрела Вероника?". – "Не помню. Тоже что-то со стрельбой и драками. Но она не досмотрела до конца – ушла на середине". – "Вы что-нибудь выпивали из спиртного?". – "Мы никогда ничего не пили, Елена Геннадьевна". – "Гляди, Топчин, если узнаю, что ты пытаешься водить меня за нос, несдобровать тебе!". – "Елена Геннадьевна!" (До него неожиданно дошло, что она на самом деле ничего не знала, а он сам ей все выложил). "Елена Геннадьевна, только, пожалуйста, не говорите никому, что я вам рассказал про Веронику! Пожалуйста, дайте мне слово, что никому не скажете!", – в его интонации зазвучали нотки подступающей к горлу истерики. "Топчин! – выкатила глаза Легенда. – Ты забываешься! Ты как разговариваешь с директором?! Я никаких слов тебе давать не собираюсь!". "Пожалуйста, Елена Геннадьевна! – Толик вскочил со стула. (Еще секунда, и он пал бы перед ней на колени). – Я вас очень прошу, Елена Геннадьевна! Пожалуйста, никому не говорите, что я вам сказал про Веронику. Иначе… иначе меня все травить будут! Ну, Елена Геннадьевна!.. Вы же просили только вам сказать!". "Топчин, прекрати сейчас же! – директриса постучала карандашом по столу, чудом не разнеся его в щепки – и карандаш, и стол. – Сядь! Я не намерена никому ничего рассказывать и показывать! Я, по-моему, внятно сказала, что прекрасно все знала и без тебя. Твое признание мне было нужно только как свидетельство твоего раскаяния. Сейчас приведи себя в порядок и иди на урок. Ты меня слышишь?". – "Да… Спасибо, Елена Геннадьевна".

Однако на урок Толик не пошел. Точнее, пошел, но не сразу. Закрыв за собой дверь директорского кабинета, он пересек коридор, направляясь к главному входу в здание, миновал дремавшую в гардеробе техничку, как был, в тапках и без куртки вышел на улицу, завернул за угол школы и сел на бордюр, глубоко вдыхая студеный воздух. Почему Легенда ни словом не обмолвилась об истории с наградами деда? Решила оставить это ЧП на десерт? Маловероятно. В этом случае она хотя бы намекнула об этом. Или появились какие-то новые обстоятельства? Очень странно… Неужели все-таки пронесет? Неужели он все-таки выйдет из этой переделки с минимальными потерями, неужели выпутается из этого невода наслоившихся друг на друга ЧП и залетов? Если так, то он готов поверить даже в Бога. Но… Но почему так паршиво на душе?..

Глава 34

Грехопадение четверки девятиклассников нельзя было искупить никаким раскаянием. За преступлением неминуемо должно было последовать наказание – скорое и нещадное. Крови святотатцев, рдяной, как обложки оскверненных ими и их глумливым деянием комсомольских билетов, алкала не только негодующая директриса, но и гороно с горкомом комсомола. При этом, Легенда не могла принести в жертву ни Перса, ни Толика, как бы сильно она этого ни желала. На защиту Перса жирной белой грудью встал отец, с которым Легенда все же не могла тягаться, о чем ей напомнил лично товарищ Перстнев в обещанном "особом" разговоре, посвященном дальнейшей судьбе его отпрыска. Толик же, как мы знаем, купил себе снисхождение своим признанием в кабинете директора, о чем Легенде еще раз напомнил Максим Андреевич в конце их беседы. Отсюда следовал один вывод: на заклание должно было отдать Кола и Нику. Их Легенда решила изгнать разом и из школьного Эдема, и из комсомольских рядов.

Толик, предчувствуя, что Нику, как и его, поволокут на допрос к директрисе, успел в тот же день предупредить бывшую возлюбленную о грозящей ей опасности. О собственном предательстве он, разумеется, ничего не сказал (сама мысль о том, что это когда-нибудь станет известно в школе, пугала его гораздо сильнее, чем грядущая кара за видеошалости), списав все на дьявольскую осведомленностью директрисы. "Представляешь, Легенда вызвала меня к себе – ну, из-за того, что Тася нас 14-го числа на даче у Перса застукала. Ну, и брякнула, что про тебя тоже все знает, – говорил Толик, старательно изображая на лице растерянность. – Что ты, дескать, тоже на дачу приходила и видео смотрела. И откуда она это узнала?.. Ума не пригвоздю… Ты никому не говорила? Ну, так случайно, мимоходом, может быть? Девчонкам, может?". – "Что ты, нет, конечно!". – "Из нас тоже никто не мог ляпнуть… Но кто-то ведь все-таки заложил… Хм… Ну, ладно, потом выясним, а для тебя сейчас, главное, подготовиться к разговору с Легендой. Думаю, она тебя тоже не сегодня-завтра вызовет. Только не нервничай и не бойся, хорошо? Говори, что была на даче всего один раз, что смотрели тогда… ну, не тот фильм, который мы тогда смотрели, а какой-нибудь другой. Что-то про гангстеров, скажи. Это не так чревато, чем то, что мы тогда на самом деле смотрели… Ну, ты понимаешь, да?.. Но и это кино про гангстеров ты, мол, тоже до конца не досмотрела и ушла. Тем более, что так оно и было на самом деле… Да, и про чинзано, которое мы тогда пили, – естественно, ни слова! А если спросит – отказывайся! Тася ведь нам шьет еще и распитие алкоголя – ну, 14-го числа, когда она нас сцапала". – "А вы на самом деле тогда пили?". – "Да по пять капель буквально… Честное слово!.. Причем, ни Тася, ни Шерсть этого не видели: Шерсть просто пустую бутылку на столе заметила. Мы сказали, что это старая бутылка. Так что, здесь они ни хрена не докажут". – "Знала я, что все это добром не закончится. Не надо было тебе, Толик, больше ходить на эту дачу. Я же тебя тогда предупреждала". – "Ну, значит, не зря предупреждала… Сейчас-то чего говорить об этом, пилить опилки… Что случилось, то случилось, поезд уже ушел. Сейчас важно смягчить карательные санкции. А сделать это можно двумя способами: а) демонстрируя неподдельное раскаяние в совершенном необдуманном поступке и б) упирая на то, что смотрели один-единственный раз и одним глазком. Как Кутузов на Бородинскую битву… То есть, ты вроде как один раз смотрела, а мы с пацанами, получается, – два. Но не больше". – "Я все поняла, Толик". – "Надеюсь, что так… Сильно тебе от родителей влетит?..". – "Не думаю. Мама по-прежнему болеет, поэтому к директрисе отец пойдет, если что. Если трезвый будет… А он меня и не ругает никогда – ни пьяный, ни трезвый. Потому что любит очень. А твоих родителей вызывали уже?". – "Хуже: Тася с завучем 15-го домой ко мне приходили". – "Зачем?..". – "Искали западные видеокассеты: мол, раз я на даче у Перса видео смотрел, значит, дома у меня тайник с этими кассетами должен быть". – "Ересь какая-то… Ну, и нашли что-нибудь?..". – "Нет, конечно! С чего бы вдруг?.. Да черт с ними со всеми!.. Я как-нибудь выкручусь. Мне за тебя боязно. Но только ты ничего не бойся, ладно, Ника? Все будет нормально. Не убьют же они нас, в самом деле". – "Я не боюсь. Спасибо тебе, Толик! Ты – настоящий друг".

На допросе у директрисы Ника держалась спокойно и бесстрашно, чем еще больше вывела Легенду из себя. "С какой стати ты вообще пошла на эту дачу?!", – взревела Легенда. – "Просто так. Провести время с одноклассниками". – "Ты понимаешь, что говоришь?! Школьница пошла на дачу, чтобы "провести время" с мальчиками!.. Кошмар!". – "А что, девочкам только с девочками можно общаться? Я ничего не знала об этом правиле. Где это написано?". – "Написано – село Борисово!.. Не дерзи мне! Девочкам можно общаться с мальчиками, но только – в школе и только по учебным вопросам! Для чего-либо "другого" ты мала еще!". – "Только в школе?". А как же походы и поездки?". – "Не перебивай! Я повторяю: общаться можно только по учебным вопросам! А не шляться к мальчикам на дачу и не смотреть там всякую мерзость! Это верх бесстыдства и аморальности!". – "Я не знаю, что вы, Елена Геннадьевна, называете "бесстыдством", но я, во-первых, не шлялась, а была там только один раз, а, во-вторых, мы просто общались. И из любопытства решили посмотреть видеокассету. Однако я ее даже до середины не досмотрела и ушла". – "Почему?". – "Поняла, что не хочу это смотреть". – "Ты бы лучше это раньше поняла! А не когда уже поздно было!".

Комсомольский приговор секте видеолюбителей, как и предрекала завуч в доме у Толика, предстояло вынести на общешкольном комсомольском собрании. Анонс и краткую повестку предстоящего собрания девятому классу огласила Тася, наказав явиться на судилище всем без исключения. Известие о том, что Толика, Кола и Перса поймали за просмотром западных фильмов, не было новостью для девятого класса: ядовитая Шерсть первым делом поведала подружкам о сногсшибательных событиях памятного траурного дня. Однако тот факт, что к этому делу оказалась причастна и Ника, ошеломил и взволновал класс: к Нике хорошо относились не только пацаны, но и девочки – несмотря на то, что она считалась первой красавицей класса.

"А ну-ка, пойдем поговорим", – на следующей перемене Кол взял Толика за плечо. Под глазом у Кола темнел синяк цвета грозового неба: отец Кола был не таким трепетным родителем, как отец Ники, и всеми подручными средствами выразил свое решительное неодобрение действиями сына. "Тэтэ, а как это вдруг учителя узнали о том, что Ника тоже была на даче?", – спросил Кол Толика. Грозовой фронт сгущался не только в синяке, но и в самих глазах Кола. "Ты меня об этом спрашиваешь?" – Толик, не мигая, смотрел на одноклассника. – "Тебя". – "А я тебя об этом хочу спросить". – "Я никому не говорил". – "И я никому". – "А кто? Перс тоже молчал". – "Я тоже хочу знать: кто? Скажи мне об этом, Кол! Кто нас заложил?". – "Я-то откуда знаю? Если бы знал, я бы тебя сейчас не спрашивал". – "Вот и я не знаю, Кол. Но очень хочу знать, кто же нас всех заложил. Ведь кто-то же заложил!.. Кто-то же 14-го числа сказал Шерсти, что мы сидим на даче у Перса. И этот "кто-то" был явно не один из нас. И не Ника. Ей-то зачем было заодно и себя подставлять?". – "Да, это правда… И что ты думаешь по этому поводу?". – "Не знаю, что и думать, Кол… Возможно, Ника кому-то из девчонок проболталась ненароком. Она, впрочем, уверяет, что держала язык за зубами… А, может быть, кто-то выследил, как мы ходим на дачу. Может, сама Шерсть как-нибудь и выследила. С нее станется".

Комсомольские собрания, по традиции, проводились в актовом зале. Задние ряды в этих случаях пользовались у пацанов такой же популярностью, как первые ряды партера у завзятых театралов: пока на сцене бухтели о насущных задачах и новых рубежах, на задворках комсомольского собрания можно было беспроблемно трепаться о более интересных вещах, а то и – вздремнуть. Однако на сей раз это было исключено: ввиду экстраординарности рассматриваемого дела зал был напичкан учителями-филерами – кроме тех, у кого в это время были уроки. Кости Княжича тоже не было. На сцене, как плаха – на эшафоте, стояли два придвинутых друг к другу школьных стола, за которыми заседала священная инквизиция в лице директрисы, завуча, хрупкого молодого человека из горкома комсомола, чья шея болталась в воротнике, словно пестик в ступке, дамы с одутловатым лицом из гороно, секретаря комитета комсомола школы десятиклассницы Целоватной и еще какой-то девушки, которая вела протокол собрания. Секретарь комитета комсомола Целоватная имела стройные бедра, мужские клещеобразные руки, длинные льняные волосы, стянутые на затылке в хвост а-ля орловский рысак в павильоне коневодства, и двоюродную тетку в Москве. Тетка работала товароведом в кондитерском магазине и щедро снабжала подмосковную родню как сливочной помадкой, так и импортной губной помадой и прочими косметическими изысками, которые приобретала у знакомой продавщицы из магазина "Ванда", а также у фарцовщиц и валютных проституток в общественном туалете напротив МХАТа. Кое-что из дареной косметики Целоватная порой подпольно продавала одноклассницам, о чем директриса, естественно, не знала, иначе иметь бы Целоватной бледный ненакрашенный вид до пенсии включительно.

Сейчас Целоватная вела собрание, немного волнуясь от непривычной для нее роли не столько комсомольского вожака, сколько прокурора. Горкомовский заморыш и дама из гороно то и дело о чем-то интимно и оживленно перешептывались и, казалось, не слушали комсомольского вожака. Шея молодого человека при этом гнулась под драконьим дыханием соседки, как стебелек под ветром. Толик и "наперсники" сидели в первом ряду понурой шайкой, скрученной и стреноженной. Членов "шайки" по одному вызывали на сцену и задавали одни и те же вопросы: как они до этого додумались в такой-то день? как могли запятнать имя комсомольцев? как теперь будут смотреть в глаза своим товарищам и что хотят им сказать? Перс, зная о собственной неприкосновенности, вел себя не так нагло, как обычно, но все же достаточно свободно, и даже несколько раз улыбнулся кому-то из приятелей в зале. Кол стоял, угрюмо опустив голову. Ника головы не опускала, но, как и Кол, отвечала на вопросы кратко и односложно. Когда пришла очередь Толика подниматься на сцену, он впервые в жизни ощутил парализующую робость. Прежде он никогда не боялся сцены и публики в зале – ни на концертах школьной самодеятельности, ни на спектакле "Конек Горбунок" в исполнении питомцев Генриха Пуповицкого. Страх обычно преследовал его в последние минуты перед выходом на сцену, но на самой сцене моментально рассеивался под лучами прожекторов и сотнями взглядов из зала. Вместо него появлялся кураж. И еще ощущение счастья – счастья от того, что на тебя смотрит и слушает тебя такое количество людей. Только тебя. Толик обожал такие моменты. Готовясь к поступлению в театральное училище, он мечтал о том времени, когда сцена прославит его на всю страну. Разве мог он тогда предполагать, что в реальности сцена станет для него лобным местом? "Как же вы додумались до этого?", – спросила Целоватная Толика. "Додумались" – неточное слово, – покаянно ответил Толик. – Точнее будет сказать, что мы не подумали. Совсем не подумали о том, что делаем. И поддались любопытству". "Это в такой-то день! – подала голос директриса. – Пока страна скорбела, у них свербило в одном месте! Им было любопытно! Им хотелось "Рэмбо" смотреть!". "Рэмбо… Вот было бы здорово, если бы Рэмбо ворвался сейчас в этот зал и раскидал вас всех, как мешки с дерьмом, – подумал Толик. – Впрочем, нет. И у Рэмбо ничего не получилось бы. Это не с полицией воевать. Слишком неравны силы. Легенда нокаутировала бы его своими сиськами. На одну сиську положила бы, а другой прихлопнула. И закрылись бы навеки глаза товарища Рэмбо". "И как же ты теперь будешь смотреть в глаза своим товарищам?", – спросила Целоватная. – "Мне очень стыдно. Мой поступок заслуживает самой нещадной критики и самого сурового наказания. Со своей стороны могу лишь пообещать, что подобное впредь не повторится, а я лично сделаю все для того, чтобы реабилитироваться перед своими товарищами".

"Кто желает выступить?", – спросила Целоватная, закончив допрос с пристрастием каждого из святотацев. Желающий нашелся один – какой-то восьмиклассник, которому, судя по всему, поручила выступить его классная руководительница. Паренек выступал недолго: весь смысл его пламенного спича свелся к тому, что мириться невозможно, а принять меры необходимо. После этого Целоватная предложила исключить Кола и Нику из комсомола, а Толику и Персу – объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку, приняв во внимание как смягчающее обстоятельство их хорошую успеваемость, чем тот же Кол, например, похвастаться не мог. Зал обмер. Все прекрасно знали, что Ника тоже хорошо училась, однако, как заявила Целоватная под аккомпанемент ободряющих кивков директрисы, для девушки такой поступок как просмотр западных антисоветских фильмов был вдвойне безнравственным. "Что значит "вдвойне безнравственный"? – потерянно думал Толик, до последнего надеявшийся, что Нику пощадят.  – У парней и девушек, что, разные нравственности? Как туалеты? Или кабинки для переодевания на пляже? Но в уставе комсомола ничего про это не сказано. Там все равны!". "Кто за это решение? Прошу голосовать!", – провозгласила Целоватная и первая подняла руку. Актовый зал тут же ощетинился частоколом согласных рук. Так же, наверное, и в Колизее поднимались руки с оттопыренными книзу большими пальцами, призывающими умертвить поверженных гладиаторов. С той лишь разницей, что решения римлян были продиктованы сиюминутными эмоциями и кровожадными инстинктами, а решение комсомольцев лучшей в городе школы при гороно – твердыми, не допускающими возражений взглядами людей на сцене и классных руководителей в зале.

…По завершении собрания Ника быстро прошла к выходу. Ей поспешно давали дорогу и отводили глаза в сторону, словно при виде калеки на улице. Обессиленный Толик, чувствуя себя не только предателем, но и убийцей, не зная, радоваться ли собственному помилованию или горевать, что из-за него, Толика, пострадал хороший невинный человек, сидел до последнего, ожидая, когда узкая воронка дверей всосет в себя остатки широких комсомольских масс. По ту сторону дверей, как оказалось, караулил Венька. "Так вот куда ты на самом деле ходил, а мне говорил, что к репетитору…", – Венька глядел на друга сочувственно и виновато. "Я был у Перса два раза, а все остальное время – у репетитора, – вяло ответил Толик. – Венька, хоть ты еще не заставляй меня объясняться и оправдываться! Я этим уже сыт по гланды". "Толян, это… – толстяк нерешительно запыхтел. – Это… я сказал тогда Шерстицыной, что ты к Персу пошел". "Что?. Что?! – Толик изумленно воззрился на Веньку. – Ты?! Ах ты… Ах ты сука!.. Так это ты нас сдал?! Гад!". – "Сам ты сука… Толян, я не сдал, правда!.. Это случайно вышло… Ко мне Шерстицына в тот день домой заявилась, говорит, ты ей срочно нужен, а у тебя дверь никто не открывает. Мол, не знаю ли я, где ты. Я и сказал, что ты, наверное, у Перса на даче сидишь. Сам не понимаю, как это у меня вырвалось… Само собой как-то. Мне и в голову не пришло, что это тебе может повредить…". – "А тебе вообще когда-нибудь что-нибудь в голову кроме жратвы приходило?!. Откуда ты узнал, что мы собираемся у Перса?! Кто тебе донес?!". – "Да никто. Я сам это понял… Вижу, ты каждый день после школы с Персом уходишь, ну, и понял, что вы на даче у него кайфуете. Пацаны еще в седьмом классе рассказывали, как он их к себе на бабкину дачу приглашал – иностранный музон слушать. Говорили, что, мол, классная хата, родичи там никогда не появляются. Я сам у него не был, но пацаны рассказывали… И про то, где находится дача, – тоже. Я это тогда как-то внезапно вспомнил. Ну, и сказал Шерсти… Она все твердила: "Это срочно, очень срочно и очень важно!". Я же не знал, что вы там видак смотрите и что она вас за этим застукает… Толян, извини, а? Ну, пожалуйста!..". – "А какой мне теперь прок от твоих извинений? Мне полегчает от них, что ли?! Ты видишь, чем это все закончилось?.. И, получается, это все из-за тебя!.. Если бы не ты, ничего бы этого не было, б…!..". – "Толян, если бы ты туда не ходил, ничего бы этого у тебя не было, разве не так?..". – "Ты что, мне мораль читать собрался?..". – "Толян, ну, правда, извини… Ну, хочешь – скажи Персу, что это я вас заложил. Он мне морду набьет. Или сам набей". "Да пошел ты!..", – Тэтэ развернулся и ринулся вверх по лестнице…