Читать книгу: «Дорога в Аризону», страница 19
Глава 31
"Здорово! Чего опаздываешь? – приветствовал Перс Толика, когда на следующий день он переступил порог волшебной дачи. – Мы с Колом истосковались все, тебя ожидаючи". – "Проспал. Сам подумай: среди недели появился шанс выспаться, как следует. Вот я и не удержался". "Так проспишь все Царствие Небесное, Анатоль. А я сегодня с богатым уловом. Гляди!", – Перс протянул Тэтэ коренастую бутылку с этикеткой "Слънчев бряг" на вздувшемся стеклянном брюхе. В бутылке колыхалась жидкость цвета разбавленного чая. "Это что за слезы мулата?", – спросил Толик. "Это болгарский бренди! – голосом конферансье, объявляющего выход народного артиста, провозгласил Перс. – Хоть и болгарский, зато бренди! Ограбил я папеньку еще на одну, пусть и ополовиненную бутылочку! Разве я не молодец?". – "Ты – молодец, швец, жнец и для врагов п….ц. А отцу опять скажешь, что разбил?". – "Нет, блин, скажу, что с Толей Топчиным на брудершафт выпил!". – "А не допускаешь, что твой папенька задастся простым, но насущным вопросом: чего это сынуля так часто бьет бутылки с импортным пойлом?". – "У меня переходный возраст, я нервный, непредсказуемый, себя не контролирую и за действия свои не отвечаю. И это, кстати, не треп, пацаны. Со мной на днях такая история приключилась – хоть стой, хоть вой. Мать мне дома трешку дает – ну, на карманные расходы, а я, вместо того, чтобы положить трешку в карман, беру и рву ее пополам! В натуре! Пополам! Само собой как-то получилось, механически! Как будто кто-то толкнул меня, заставил это сделать… Мать чуть не заземлилась тут же. Не из-за трешки – за меня испугалась. К врачу потащила… Ну, тот и сказал – возраст, дескать, такой специфический, повышенная возбудимость, непроизвольные рефлексы, безотчетные поступки и тому подобная ахинея. Мол, для моего возраста это нормально. У вас, пацаны, ничего такого не бывает?". – "Ты имеешь в виду трешки на карманные расходы? Увы, со мной такого не бывает. А с тобой, Кол?". – "Не-а". – "Видишь, Перс, твой случай – исключительный, а потому особенно тревожный". – "Да нет, я про безотчетные поступки…". "А-а, ну отчего же, со мной бывает, – Тэтэ сделал таинственное лицо. – В последнее время меня буквально преследует странное желание: хочется встать во время урока истории, подойди к Тасе, развернуть ее к себе спиной, наклонить, задрать подол, стащить колготки и задушить ее этими колготками – прямо здесь же в классе. Вот только можно ли назвать такой поступок безотчетным?". Старенькие половицы заскулили от взрыва хохота и топанья ногами в пол.
"И, тем не менее, Перс, – вернулся Тэтэ от хохота к изначальной теме разговора. – А ну как отец твой догадается, куда алкоголь из дома пропадает? Любой наделенный даже примитивным интеллектом индивид на его месте догадался бы". – "Не нагнетай, Анатоль! Все-таки ты – человек, забитый и запуганный родителями донельзя!.. Постоянно боишься, что они тебя поймают на чем-то неподобающем… Как так жить можно? У меня в семье другие порядки. И я со своим отцом все вопросы как-нибудь решу, не переживай. Да он и не заметит ничего! У него этого соцлагерного дерьма – полный бар всегда". – "Так это – дерьмо? А что ж ты нам его тогда предлагаешь?". – "Это дерьмо в сравнении с лучшими образцами, вот что я хотел сказать. А само по себе – пойдет, пить можно. Ты вообще пробовал бренди?". – "Нет". – "Ну, это как виски, только похуже". – "А ты и виски пробовал?". – "А то!". – "Настоящий?..". – "Самый что ни на есть!.. Шотландский. "Катти Сарк". – "Ну, и как?". – "Как коньяк, только получше". – "Про коньяк я уж и спрашивать не стану – догадался, что ты и его пробовал". – "Ты очень проницателен, Анатоль. Ну, все, хорош трындеть, давайте пить!".
Толик взял бутылку в руки. "Слушай, Перс, а градусов-то здесь немало, – задумчиво сказал он, изучив этикетку с парящим в лазурной выси парусником. – Градусов-то здесь почти, как в водке. Не развезет нас? Не сбрендим мы от ентого бренди?". – "Это не такси, чтоб нас развозить. Ну, ты посмотри, Анатоль, – там меньше, чем полбутылки, а нас – трое здоровых молодых людей. И по сто грамм на каждого не выйдет… С чего развозить-то? Да и закусь я с собой из дома приволок. Вот колбаса, шпроты. Кол, там в буфете, в ящике консервный ключ должен быть. И вилки захвати". Солнечный напиток с солнечного болгарского берега разлили в знакомые потрескавшиеся чаши, еще хранящие липкие следы присутствия "чинзано". "Мне мою порцию всю сразу не наливай, – предупредил Тэтэ. – Я ее в два захода оприходую". "Одним махом оно забористее будет, но как хочешь, – отозвался Перс. – Ну, три танкиста приняли по триста!". Толик понюхал бренди, вздохнул, опрокинул в себя содержимое кружки и немедленно принял позу выброшенной на "слънчев бряг" рыбы – судорожно хватающей ртом воздух и беспомощной. Кол, сморщившись, тряс головой, как ребенок, которого все же заставили проглотить касторку. Лишь Перс спокойно кусал колбасный ломтик, забавляясь реакцией приятелей. На глазах у него, впрочем, выступили слезы. "Иди запей водой, – улыбаясь, сказал он задыхающемуся Толику. – На плите в чайнике должна быть". Глотнув из носика теплой, с хлопьями накипи водицы, Толик обрел, наконец, способность дышать и говорить. "Теперь я понимаю ощущения людей, которым в средневековье вливали в глотку расплавленный свинец", – заявил он. "Не преувеличивай, Анатоль, – ответил Перс. – Это намного приятней, чем свинец. Сейчас кайф придет. А если бы ты меня послушал и выпил всю свою дозу разом, кайфа было бы еще больше". "Ничего, я растягиваю удовольствие, – Тэтэ вытащил за хвост шпротину из масляной жижи. – Однако чайник-то почти пуст. А мне опять запивка понадобится. Да и чаю хлебнуть было бы неплохо, согреемся заодно". – "Тебе холодно? Мы с Колом пока тебя ждали, протопили немного". – "Сейчас тепло, потом будет холодно. Вы же не будете снова с дровами возиться. Ну, где тут у тебя вода, Перс?". – "Водопровод, как это ни грустно тебе сообщать, сюда не провели. Вода – в колонке за забором. Ведро – в сенях. Хочешь чаю – чухай за водой. А мы с Колом пойдем видак глядеть, нас сейчас порнушка согреет. Колбасу с собой бери, Кол, наверху и похаваем". "Ну, возымейте совесть! – взмолился Тэтэ. – Без меня не начинайте смотреть! Я ж не только себе, но и вам воды принесу". – "Ладно, не хнычь. Ждем".
Видео в этот день своей забористостью превосходило даже бренди. Приснопамятные "Частные уроки", недавно так поразившие Тэтэ, в сравнении с сегодняшним фильмом представлялись брачными играми ленивцев в амазонский полдень. Солнечный алкоголь горячими лучами пронизал тело Тэтэ, приятно отяжелив его. В голове было шумно и весело, и когда лестница на второй этаж исполнила свою традиционную скрипучую арию, и в комнате появилась Шерстицына – староста и комсорг девятого класса, Толик в первую секунду решил, что это пьяная галлюцинация. Но галлюцинация не исчезла. Она и не думала исчезать. Перс и Кол, судя по их лицам, тоже ее узрели. Сомневаться в реальности внезапно возникшей старосты не приходилось, и этот факт произвел на компанию парализующее действие своей непреложностью и омерзительностью. Шерстицына была типичной старостой: некрасивая, но умная и исполнительная девочка, примерная ученица. При этом Шерсть, высокая и плотная, с выпуклыми щеками и ягодицами, обладала самыми неприятными женскими качествами – мужланским характером и растительностью на лице: скулы Шерстицыной, в полном соответствии с ее фамилией, легчайшими перистыми облачками окаймляли темные волоски. Сейчас, на алой от мороза коже, эти волосатые скулы казались заштрихованными карандашом. "Шерсть?! Ты что здесь делаешь?.. – Перс, сбросил, наконец, с себя оцепенение. – Ты как сюда попала вообще?!". "У вас там внизу чайник почти выкипел, – спокойно ответила Шерстицына. – И бутылка какая-то на столе. Вы тут пьете, что ли? Совсем рехнулись?!". – "Не твое дело! Я спрашиваю: ты как здесь очутилась?!". "Топчин, я, между прочим, тебя ищу, – обратилась Шерсть к Толику, огибая взглядом свирепого Перса. – Мне позвонила Таисия Борисовна, просила передать тебе, чтобы ты завтра утром провел политинформацию – о том, как страна прощалась с Юрием Владимировичем Андроповым, как коммунисты во всем мире восприняли эту утрату. И вот я звоню тебе домой – никто не отвечает. Пришла к тебе – никто дверь не открывает. А ты, оказывается, вот где скорбишь… Что вы тут смотрите?". "Кино смотрим, – рявкнул Перс. – Шерсть, ты все, что требовалось, передала? Тогда гуд бай, арриведерчи!". "А что они там делают?", – по-прежнему не обращая внимания на Перса, Шерсть из-за его плеча глянула на экран, где плотоядного вида атлет, склонившись над биллиардным столом, безостановочно раскачивался, словно пассажир мчащегося по рельсам экспресса, заставляя нервно вздрагивать свору разноцветных шаров для пула, окруживших распластанную на столе стенающую блондинку. "В биллиард играют! – вконец обозлился Перс. – Особая техника владения кием, новый способ загонять шары в лузу!". – "Да это же… Боже, что за гадость вы тут смотрите?!". – "Гадость – это, если тебя раздеть и вместо нее на стол положить!". "Не хами! – Шерсть тоже начинала закипать. – Вчера в школе, по-моему, ясно всем сказали: смотреть сегодня по телевизору похороны. А вы пьете и ЭТО вот смотрите?! Ну, вы и подонки! В такой день!..". "Слушай, Шерсть!.. – взбешенный Перс так резко шагнул к старосте, что та, отшатнувшись, чуть не упала на бревенчатые перила. – Мы смотрели похороны, а теперь смотрим то, что считаем нужным! Я не в школе, а у себя дома, а они – у меня в гостях! А ты вали из моего дома! Быстро!". "Хорошо, – Шерстицына надела шапочку. – Но учтите: вам это аукнется!". – "Пошла вон, короста!..".
Толик интуитивно почувствовал: не надо было так разговаривать с Шерстью. Наоборот, лучше бы попробовать с ней договориться, тогда появилась бы надежда на то, что удастся избежать проблем. Однако высокомерный Перс, к тому же хмельной и злой Перс, конечно, на такое был не способен. Скорее небо упадет на землю, и Дунай потечет вспять… "Зря ты с ней так", – все же сказал ему Толик, когда Шерстицына ушла. "Толян, хоть ты не возбухай! – огрызнулся Перс. – Что ты за нее заступаешься? Будет еще всякая нечисть волосатая ко мне в дом вваливаться!.. И как она вообще пронюхала, что мы здесь собираемся?.. Кто-то из вас проболтался, что ли?.. Мы же договаривались не трепать языками!". – "Никто и не трепал! Что, мы враги себе? Кол, ты молчал?". – "Само собой". – "Ну, и я молчал. Нет, это кто-то посторонний навел… Посторонний, но каким-то манером осведомленный… Ладно, пойду чайник выключу".
Чайник бурлил уже не яростно, а обессиленно. Вода и впрямь лишь на дне осталась… Чаю, впрочем, уже не хотелось. Как и смотреть видео. Толик выудил еще одну рыбку из банки со шпротами, рассеянно сжевал ее, взял со стола пустую бутылку и понес в мусорный бак. На улице было безлюдно и неуютно. Ветер тормошил красный флаг на соседнем доме. Красный флаг с черной ленточкой, будто вплетенной в гриву коня… В душе у Толика проклюнулся первый росток тревоги – большой, серьезной тревоги. "Может, разойдемся сегодня от греха подальше?", – предложил он, вернувшись на дачу. "Ты чего?! – рыкнул на него Перс. – Из-за Шерсти, что ли?! Если она еще раз придет, я ее пинками из дома выгоню и в сугроб зарою!". – "Не в этом дело. Она настучать может". – "Ага, пусть рискнет здоровьем!.. Не поднимай кипиш, Анатоль, и кайфа не ломай! Садись давай! Сейчас это досмотрим, будем "Рэмбо глядеть".
Однако, как показал дальнейший ход событий, интуиция не обманула Тэтэ. Мстительная Шерсть, уязвленная грубостью и агрессивностью Перса, дойдя до дома, немедленно позвонила классной и рассказала ей про дачную оргию во всех подробностях. И спустя полтора часа после первого визита старосты внизу хлопнула дверь, послышались голоса, лестница снова заверещала. Однако на этот раз полного расплоха не получилось. Заслышав скрип, Перс бросился к лестнице. Толик, подскочив к журнальному столику, на всякий случай выключил видеомагнитофон и телевизор, кассету с порнухой засунул под подушку на кровати. А вот кассету с "Рэмбо" вытащить из видака не успел. На лестнице помеченный первыми угрями нос разъяренного Перса едва не уперся в утиный нос Таси. За спиной у классной торжествующе маячила Шерстицына. Поднимаясь по ступенькам, Тася наступала на Перса, заставляя его пятиться, словно попавшегося в ловушку преступника. "Здравствуйте, Таисия Борисовна", – проблеял ошарашенный Перс. "Здравствуй, Перстнев. Что у вас здесь происходит?". – "Ничего…". "Ничего? – лестница закончилась, и Тася вступила в притон, откуда полтора часа назад с позором была изгнана Шерсть. – Та-ак. Топчин, Мартьянов. Все сливки общества. Что вы здесь делаете?". – "Ничего… Просто сидим". – "Просто сидите? Наташа сказала, что вы здесь алкоголь распиваете". – "Да ну, что вы, Таисия Борисовна!.. Шерс… э-э… Наташа неправильно поняла. На первом этаже, на столе, действительно, стояла старая пустая бутылка. Но она там давным-давно стояла – пустая… Я не знаю, откуда она взялась. Наверное, кто-то из взрослых оставил. Это ведь бывший дом моей бабушки. Но бабушка тоже не пила! В смысле, она вообще не пила. Из алкоголя, в смысле… Наверное, это еще до нее кто-то пил и бутылку оставил!.. А мы к алкоголю и не прикасаемся никогда!". – "А ну-ка дыхните!". Трое подозреваемых по очереди обдали Тасю аппетитным ароматом копченой колбасы и шпрот. Тася втянула ноздрями ядреный микс, пошмыгала носом, но, не уловив запретного запаха спиртного, переключилась на вторую статью обвинения. "Наташа сказала, вы здесь грязь какую-то на видеомагнитофоне смотрите! (Тася кашлянула). Порнографию!.. Это тоже от бабушки осталось?". – "Да как можно!.. Зря вы так о моей бабушке… Наташа сочиняет! Какая порнография? Мы – вот…". Перс включил телевизор. Конькобежцы в обтягивающих комбинезонах под гул трибун цветными молниями летели над сверкающей равниной катка. "Мы Олимпиаду в Сараево смотрим! – обрадовался Перс. – Разве ж это порнография?! Это же в здоровом теле… этот… здоровый дух! А до этого похороны смотрели – как положено!". "Похороны? – Тася саркастически покивала головой. – А ну включи… видеомагнитофон!". – "Таисия Борисовна!..". – "Я сказала: включи видеомагнитофон!". – "Таисия Борисовна, ну, если честно… Да, мы посмотрели немного кино… Про войну". – "Про какую войну?". – "Про… вьетнамскую…". – "Что?! Сию же минуту включи видеомагнитофон!". Перс обреченно нажал на кнопку с надписью Play. Несокрушимый Рэмбо, он же – Рокки с фанерного щита, со взором Медузы Горгоны, ледяным и страшным, продолжал ускользать от гончей стаи солдат и полицейских. "Это что такое? – Тася оторопело глядела на мускулистый торс Рэмбо. – Это что за фильм?". – "Ну… мы и не знаем даже…". Тася схватила с тумбочки картонный футляр кассеты. Улика поджидала ее на корешке футляра, где фломастером было выведено – "Рэмбо". "Ах, вот оно что! – глаза Таси хищно заблестели. – "Рэмбо"! Так это вы здесь про американских фашиствующих молодчиков смотрите!..". (Сама Тася фильм не видела, но с советскими рецензиями на него, конечно, была знакома). – "Таисия Борисовна, ну, какие фашисты?.. О чем вы?! Это же… ну… просто детектив". – "Я вижу, что это такое. Где ты взял эту кассету, Перстнев?". – "Дома". – "Чья она?". – "Не знаю… Наверное, кто-то к родителям в гости приходил и забыл". – "Наверное, бабушка опять принесла, да, Перстнев?". – "Ну, при чем здесь бабушка, в самом деле?.. Она вообще про кубанских казаков любила…". – "И в такой день вы смотрите эту погань?! Хороши комсомольцы, слов нет!". – "Да мы всего чуть-чуть и посмотрели! Так, из любопытства только…". – "Ну, я вам устрою, любопытные мои!.. Так, быстро все выключайте и немедленно расходитесь по домам, пока я ваших родителей не обзвонила! Три минуты вам даю! Мы с Наташей ждем внизу. Идем, Наташа".
"Ну, Шерсть, сссука коварная!.. – шипел Перс, пряча у себя под джемпером кассету, которую Тася не рискнула конфисковать. – Ну, я тебе матку вырву, тварь!..". "Мы ждем!", – донеслось с первого этажа. Под бдительным оком Таси они гуськом спустились по лестнице, молча надели в сенях пальто и куртки, молча топтались у крыльца, пока Перс возился с замком на двери. Подталкиваемые в спины неумолимым взглядом Таси и довольным – Шерсти торопливо зашагали по заметенной снегом улице в сторону центра. "Ведь предупреждал же я…", – бубнил Толик. Кошки на душе у него не скребли. Урча и подвывая, они рвали душу когтями, с мясом и кровью.
Глава 32
Весь вечер Тэтэ, пробираемый нервным ознобом, взывающий к Богу, в которого не верил, вздрагивал от звука телефонного звонка, как от воя сирены, всякий раз полагая, что это Тася звонит его родителям с рассказом о кощунственном проступке сына. Тася так и не позвонила, однако легче от этого не стало. К утру вчерашний росток тревоги вымахал до высоты векового кедра. Хотелось забиться в дупло этого кедра и сидеть там в тепле и безопасности, не высовывая наружу и носа. И так до самых летних каникул. Но, к несчастью, до лета еще три с половиной месяца, а сейчас нужно идти в школу. Эх, если бы что-нибудь с ней случилось, что-нибудь такое глобально-катастрофическое, что разрушило бы до основанья эту школу с ее иродовым миропорядком, заслонило бы собой вчерашнее ЧП и заставило бы Тасю забыть о нем навсегда!.. Как в том детском анекдоте про Вовочку: "Папа, я баловался с реактивами на уроке химии, и теперь тебя в школу вызывают". – "Не пойду". – "Правильно, что там делать на этих развалинах!"… К сожалению, такое бывает лишь в анекдоте и лишь с Вовочкой, которому все – трын-трава, а в реальной жизни школа – вот она, стоит себе целехонькая и незыблемая, равнодушная к страхам и терзаниям Толика. Вон и черную ленточку еще не успели с флагштока снять. Толику показалось, что это траур лично по нему. Надо было ему вчера шататься по улицам до ночи и посинения и, вдобавок, сняв куртку и шапку, поваляться в снегу, и лопать, лопать снег пригоршнями, глотать хрустящую стылую кашу и купленный в гастрономе пломбир за 19 копеек. Глядишь, сегодня он заболел бы, и не надо было бы переться в школу. А если бы повезло, то он получил бы осложнение и заболел бы чем-нибудь и вовсе тяжелым, ну, не совсем тяжелым, но достаточно тяжелым, чтобы вызвать панику у взрослых – воспалением легких, например. А что?.. С его предрасположенностью к простудным заболеваниям такое вполне могло произойти. И это было бы настоящим спасением. Тогда учителя с родителями не просто помиловали бы его, больного и измученного, угасающего на влажных от пота простынях, но и с ахами-охами, слезами на перекошенных отчаянием лицах бегали бы вокруг его предсмертного одра, ловя каждый хриплый вздох и блуждающий взгляд Толика, ломая руки, моля его не оставлять их одних на этом свете и, конечно, не вспоминая о его "дачных" и прочих прегрешениях, которые в эти трагические минуты выглядели бы такими пустяковыми и ребяческими. А когда он поправился бы – а он бы, конечно, обязательно поправился, примерно через месяц – ему, ослабевшему, но выжившему, тем более не стали бы все это припоминать, безмерно благодарные за то, что он выжил, и счастливые одним лишь этим обстоятельством. И вся эта история с видео сама по себе рассосалась бы, ушла в небытие, упорхнула, как сон с голыми женщинами, которых вспугнула утренняя трель будильника… Толик цокнул языком: хороший план! То есть, сам по себе, конечно, дебильный, но не в этой ситуации. В этой ситуации идеальный план. И ведь насколько эффективный: преступник в одно мгновение становится жертвой, и аж рыдать хочется от жалости к себе… Как же он вчера до этого не додумался? А теперь уже поздно.
Не помня как, он отбубнил на политинформации выдержки из прочитанных им по диагонали материалов "Правды" о церемонии прощания с генсеком. Тася, с которой, как и со школьным зданием, не случилось ничего худого, которую, к сожалению, не прибил кирпич и не поглотила разверстая пасть канализационного люка, в классе почему-то не смотрела на Толика. Вообще не смотрела. Такое чувство, что специально не смотрела, прямо-таки избегала касаться его взглядом. Так мать, наказывая Толика иногда за какую-либо провинность, для пущей назидательности на некоторое время переставала с ним разговаривать и даже смотреть в его сторону. Словно его не существовало в природе. И это было намного хуже и невыносимей, чем самое строгое из наказаний. Тася, видимо, пошла этим же проторенным путем. Да он бы и не возражал, если бы она вообще никогда больше на него не взглянула!.. Он был бы только рад. Она ему – не мать, не жена, не Катарина Витт и не Сильвия Кристель, и класть он на нее хотел с прибором и салфетками. Однако с учетом вчерашних событий в этом демонстративном нежелании учителя замечать ученика было что-то совсем жуткое, как в раскладывании пред лицом еретика пыточных инструментов или вязанок хвороста. Или как тогда на литературе, когда Тамара поймала его с прищепкой, но и бровью своей выщипанной не повела, отложив расплату на потом. Уж лучше бы они сразу начинали орать и волокли его к директрисе: все было бы легче и привычней. Так нет же, держат мхатовскую паузу, Салтычихи… А вот Шерстицына то и дело таращится на Толика – злорадно и многозначительно, прямо ест его глазами, точно это не она, а он порос шерстью. У, мокрота…
"Тася вашим родичам не звонила насчет вчерашнего?" – на перемене Толик созвал Перса и Кола на срочный военный совет в закутке у туалета. – "Нет. А твоим?". – "Тоже нет. И, главное, сегодня молчит, как Герасим в лодке… Даже виду не подает". – "Может, решила отделаться вчерашним внушением? Может, и не будет больше ничего…". – "Может, может… Держи карман шире, стакан выше!.. Не нравится мне это затишье перед бурей, сильно не нравится…". "Да хорош дергаться, Анатоль! – вспыхнул Перс. – Ты в своем репертуаре: весь на измене!.. Это я дергаться должен, я больше вас рискую! Дача – моя, кассета – моя, значит, с меня и спрос, значит, мне и достанутся все шипы и розги. А я, меж тем, как видишь, спокоен. Что и тебе советую. Вчера же вроде все проговорили: упираемся, как бараны в забор, и твердим, что видео смотрели один-единственный раз и именно эту кассету – с "Рэмбо". Никакой порнухи не было, и никакого алкоголя тоже: пусть Шерсть хоть обосрется. Все равно ничего не докажет! Скажем, что голый мужик, которого она на экране видела, – это и есть Рэмбо. Помните, там в начале эпизод есть, когда его в тюрьме из шланга поливают? И потом он еще весь фильм полуголый бегает. Ну, вот… Насчет кассеты они опять же не вас истязать будут, а меня. Ну, нехай истязают, суки!.. Скажу, что нашел кассету случайно, захотелось посмотреть из любопытства. Тут как раз вы мимо проходили, решили вместе посмотреть. Сугубо из любопытства. Вот и все! Чего дергаться-то? Не расстреляют же они нас за это!".
Расстрелять-то, может быть, и не расстреляют, но жизнь подпортить могут капитально. И в этом смысле самая уязвимая позиция у него, Толика. Перса в случае чего папаша прикроет, а Толику на подобное рассчитывать не приходится. Зато можно быть уверенным, что директриса обязательно припомнит ему тот инцидент с Тамарой и прищепкой. Ведь она же тогда пригрозила ему: еще один занос – и вылетишь из комсомола. А если исключат из комсомола… Охх, про это и думать и страшно… Это похуже, чем расстрел… Да и Тася, надо полагать, момента не упустит и оттопчется на Толике аж с наслаждением, выместит на нем свою беспричинную темную злобу. Все его школьные шутки и репризы зачтутся ему одним махом. Хотя вот что в них, спрашивается, такого уж преступного? Шутки они и есть шутки. Никому ведь от них не поплохело. Наоборот, все смеются, все довольны. Все, кроме Таси. Эта сволота всегда Толика не любила, с первого класса. Все вокруг чуть ли не на ушах стоят, но Тася видит только его одного: "Топчин! Топчин! Топчин!". У нее всегда во всем виноват Топчин. Вот, например, в пятом классе мальчишек обязали смастерить дома скворечники и принести их в школу. Птичьи избушки складывали в общую кучу в учебной мастерской. Один из скворечников был закупорен занозистым клинышком. Когда явившаяся с ревизией Тася выдернула клинышек, из лунки скакнула истомившаяся в заточении мышь, тут же скрывшись в недрах скворечной горы. Эту шутку с учителем проделал Славик Ветлугин. А Тася что провизжала первым делом? Правильно – "Топчин!".
"Топчин!", – зычный окрик военрука Самвела Автоматовича бесцеремонно прервал размышления Толика о вопиющей несправедливости Таси, которым он уныло предался на уроке НВП. Надо заметить, природная горячность, грозный вид и буденновские усы военрука служили лишь камуфляжем его добродушного нрава, о чем пацаны знали и чем нередко пользовались. Вот и сейчас Толик, несмотря на свои горькие думы, не отказал себе в удовольствии немного покуражиться. Кто знает, возможно, в последний раз… "Я!", – подпрыгнул он, еще в полете вытянув руки по швам. – "Топчин, ты в коме, что ли? Почему не реагируешь, когда учитель называет твою фамилию?". – "Я был в коме, но вы меня оттуда вывели – повзводно, поротно, побатальонно!". – "Топчин, дурью будешь маяться на других уроках, а не на военной подготовке! Понял?". – "Так точно! Спасибо за разрешение маяться дурью на других уроках! Я сообщу об этом другим учителям!". – "Закрой рот и отвечай на вопрос! Твои действия при команде "Вспышка сзади!"?". – "Виноват, Самвел Автаваздович, я недопонял: мне закрыть рот или все-таки отвечать?". – "Отвечай!". – "При команде "Вспышка сзади!" я должен упасть ничком на землю, закрыть голову руками, не шевелиться и выпускать газы в сторону вероломного противника! То есть, отвечать на ядерную атаку газовой контратакой!". – "Хватит умничать, Топчин! Ноги у тебя в какую сторону должны быть направлены – к взрыву или от взрыва?". – "К взрыву!". – "Почему?". – "Потому что покойники всегда вперед ногами лежат!". – "Остолоп! Вторая попытка! Почему надо лежать ногами к взрыву?". – "Потому что голова для человека важнее, чем яйца!". (Хохот в классе). – "Дважды остолоп и готовый труп в случае ядерной войны! Садись!".
Эх, Самвел Автоматович, начальный ты наш, военный и подготовленный, что такое ядерный взрыв в сравнении с гневом директрисы Милогрубовой? Так, детский чих в песочнице. Вот после встречи с директрисой Толик, действительно, станет трупом… Но почему ж она не вызывает-то к себе, а? Вот уж и последний урок закончился, а все не вызывает… Ждет, что они сами с повинной явятся, как жулики – в милицию? Ну, так это не тот случай. Их поймали на даче с поличным, вина их не требует доказательств и явок с повинной. Чего же жилы тянуть? Зачем пилить ножовкой склоненную на плаху голову вместо того, чтобы отсечь ее одним ударом? По крайней мере, не пришлось бы долго мучиться. Нет, точно что-то нехорошее затевается… Идти домой Толику было боязно, как утром – в школу. Очень боязно. Он вдруг вспомнил, как Ника в тот день, когда умер дед, рассказывала Тэтэ в парке, что часто после школы гуляет по городу, убивая время, потому что не хочет возвращаться домой. Кстати!.. Толик догнал Нику на ступенях у выхода. "Ника, подожди! Ты сильно занята?". – "Ну, если честно, то да. А что?". – "Да ничего, хотел предложить тебе прогуляться немного…". – "Извини, сегодня не получится. У меня мама приболела. Давай завтра, хорошо?". – "Хорошо…". – "У тебя все нормально? Какой-то ты грустный". – "Все нормально, просто устал". – "Ну, тогда пока!". – "Пока!". Ушла. Толик медленно спустился по ступеням. И Венька, как назло, уже слинял куда-то… Стало быть, придется убивать время в одиночестве. Ладно, пусть так. Пусть – в сердце грусть… И лучшего места для прогулок, чем парк аттракционов, не найти.
Парк был укрыт снегом и объят покоем. Или объят снегом и укрыт покоем, который осмеливались тревожить лишь ворчливые вороны с их протяжными гортанными выкриками. Сквозь прореху в белесой занавеси облаков выглянуло солнце, словно у него тоже закончился траур. Женщины с детскими колясками неторопливо шествовали по дорожкам мимо закоченевших каруселей. Валерьяныч в ватнике и облезлой ушанке крошил ломиком грязную корку наледи на центральной аллее. "Здравствуй, Валерьяныч!", – Толик опустился на скамейку рядом. Ему позарез надо сейчас с кем-нибудь поговорить, ну, хоть с кем-нибудь. Чтобы почувствовать себя уверенней, чтобы не было так тоскливо и тяжко на сердце. "Здравствуй, Толя", – ответил Валерьяныч, не поднимая головы. – "Ну, как жизнь?". – "Жив пока". "А это… – Толик подвинулся на скамейке поближе к старику. – Колесо-то "чертово" по ночам крутится?". – "Крутится. Каждую ночь крутится. И будет крутиться. Это мой ад. Мой персональный ад". "Персональный ад? – насмешливо переспросил Толик. – Ты что-то путаешь, Валерьяныч. Старикам положена персональная пенсия, а не персональный ад, как ты выражаешься". "У каждого будет свой персональный ад, – Валерьяныч долбил ломиком наледь, будто живучую гадину. – У каждого… Кто как грешил, тот так и мучиться будет. Я вот церковь взорвал, колесу этому проклятущему, стало быть, поспособствовал… Вот мне его и крутят каждую ночь. А на том свете будут день и ночь крутить. Беспрерывно. Ад – это когда тебя грехом твоим кормят до отвала". "Погоди-погоди, – заерзал Толик. – Ну, вот, например, пьяницы – они ведь тоже вроде как грешниками у вас считаются. И что же тогда получается, согласно твоей экстравагантной теории? Что их в аду станут водкой поить? Так это для них не ад, а рай натуральный!". – "Будут поить. Каждую секунду будут. Уж ты и пить не можешь, и видеть водку не можешь, из ушей она у тебя уже льется, все нутро твое выворачивает, все тело жжет почище пламени адского, а в тебя все льют и льют. Ты хотел этого? Получай!.. То же самое и с чревоугодниками будет. Станут на том свете жратву в них запихивать. Любил жрать?.. Вот и жри теперь без роздыху и остановок… Не нравится? Отвращение у тебя уже к жратве? Дух перевести хочешь? Не-ет! Жри, все равно жри! И захочешь лопнуть, а не сможешь – так и будешь давиться и жрать веки вечные… И убийц кровью жертв их напоят досыта. Будут они в аду убивать, стрелять, резать, как в земной жизни резали, кровью захлебываться станут… Уж по горло в крови стоят, но убивают и убивают сызнова… Рука сама нож возьмет, против воли твоей, и будет колоть, рубить, резать…". – "Та-ак, а с прелюбодеями как же, Валерьяныч? Ну, то есть, с теми, которые женщин очень любят? Эти, выходит, в аду будут непрерывно, кхм, женщин драить?.. Вот это здорово! Нет, ну, если вечно одну и ту же, то это, действительно, ад кромешный. Ха, поэтому, наверное, Адам из своего так называемого рая и сбежал!.. А если все-таки разные женщины в ассортименте представлены, тогда и я на такой ад согласен! Выпишите мне пропуск, пожалуйста!". – "Будут непрерывно, – бормотал Валерьяныч. – Никакого удовольствия, одна мука… Но будут непрерывно…". "Ну, Валерьяныч, ну нагнал жути пополам с порнухой! – расхохотался повеселевший Толик, напугав ворону на дереве и мамашу на соседней скамейке. – Не хочу тебя огорчать, Валерьяныч, но вынужден сообщить, что твоя адская доктрина идет вразрез с общепринятыми и церковными, в том числе, представлениями об аде. В соответствии с этими самыми представлениями, любезный мой Валерьяныч, в аду как раз нету никаких удовольствий – ни женщин, ни деликатесов, ни горячительных напитков. Только котлы кипящие и кандалы звенящие. Имей в виду. А у тебя – сплошные излишества… Вот что, к примеру, по твоей теории, с предателями в аду будет? Они чем займутся, а? Или все-таки их Люцифер грызть будет, как у Данте – Иуду с Брутом? А, Валерьяныч?..". Но старик молча ломал серый ледяной панцирь и больше не произнес ни слова, как Толик ни пытался разговорить его. Это было свойственно Валерьянычу: разразившись в беседе потоком внезапных полумистических тирад, он так же внезапно замолкал и уходил в себя, переставая реагировать на собеседника, его слова и весь мир. Все это знали и относились к полубезумному парковому стражу снисходительно. "Да, совсем, совсем старик свихнулся", – подумал в очередной раз и Толик, выслушав адово пророчество Валерьяныча.
