Читать книгу: «Угольки в камине», страница 3

Страсти

– Давай друг у друга попы щупать?

– Зачем?

Ее глаза загадочно и красиво расширяются:

– Это не обсуждается.

Мы лежим спинами кверху, на двух поставленных рядом кроватках в большой зале, где еще примерно двадцать таких же кроваток поставлены в длинные ряды через узкие проходы. Тихий час в средней группе детского сада № 8. Нам по 4 года.

Где-то в коридоре тяжело бухают шаги воспитательницы. Вновь становится тихо.

Она придвигается ближе:

– Ты же хочешь потрогать мою попу?

– Ну, не знаю…

– Давай, я первая.

Ее рука проникает под мое одеяльце, трусы… Я чувствую ее жесткую ладошку. Она быстро проводит рукой по моему заду и убирает руку.

– Теперь ты.

Мне становится как-то страшно и неуютно от происходящего.

– Я не хочу.

– Давай, я же трогала!

Моя рука проникает под ее одеяло, проходит под резинкой трусов и ощущает бархатистую кожу на ее заду.

В этот момент открывается дверь и, тяжело ступая чугунными ногами, кто-то идет по проходу между кроватей. Мы, естественно, закрываем глаза и замираем. Нас нет. Моя окоченевшая от ужаса ладонь чувствует, как каменеет бывший до этого мягким зад моей собеседницы.

Ноги, скрипнув половицами, останавливаются возле наших кроваток. Чьи-то руки уверенно срывают одеяло.

Пауза. Перемотка.

…Осенний день. Двор детского сада № 8.

Я стою возле лавочки, рассматриваю лежащие на земле листья, упавшие с огромной чинары. Листья безумно красивые, они изящно покрывают всю землю узорным пестрым ковром. Рядом, вся в слезах, виновато стоит моя мать. На лавочке перед нами сидят несколько огромного роста воспитательниц в белых халатах. Их зовут «Комиссия». Они раскрывают рты, кричат что-то, показывают на меня.

Передо мной со стуком падает еще один лист, потом еще. Мне становится страшно от того, что я не слышу их крика. И я думаю о тех двух подаренных отцом золотых рыбках разевающих рты в моем аквариуме. Значит, они тоже кричат. Просто никто не слышит.

Как я не стал педагогом

У нас в городке открыли филиал ВГИКа. Объявили набор на режиссерский факультет. Ректор местного учебного заведения пригласил и меня, типа преподавать позвал.

– Пойдем, говорит, попреподаешь слегонца, а в будущем году уже свой курс наберешь.

Я вяло отказывался, а он так же вяло уговаривал. Во главе угла у него как всегда стоял финансовый вопрос: – Ты-то тут живешь, местный, а педагога из Москвы где-то еще селить надо, за проезд платить и т. д. В общем, уговорил прийти на экзамены, посмотреть, чтобы я, впечатлившись мраморными колоннами, бородатыми портретами и полногрудыми студентками, не смог уже отказаться.

Я и пришел. Сам. Даже галстук надел, но это я уже лоханулся, как позже выяснилось. Колонны и впрямь были, даже две. Портрет тоже наличествовал, но почему-то без подписи и напоминал бородатостью то ли Боткина, то ли Павлова, рисовал явно местный художник-самоучка. И явно не с натуры. – На этом месте должен был висеть Эйзенштейн! – хотелось сострить мне, но острить было некому, в коридорах людей не наблюдалось. Даже вахта была пустынна, как брошенный перед отступлением дот.

Я прошел в указанную мне в смске аудиторию и увидел такую картину. За школьными партами сидели девять потных школьниц с туманными глазами, что-то рисовали, приклеивали. Окна все заклеены, воздух накален. За учительской кафедрой восседали трое – сам ректор и двое молодых бородатых мужичков, несмотря на жару и духоту, в хипстерских свитерах и солдатских ботинках с усиленными рифлеными подошвами (ну, конечно, все-таки за город выехали). Ректор обрадовался, выбежал мне навстречу, приобнял и стал полушепотом тараторить-оправдываться: – он не виноват, экзамен на раньше перенесли, а он не позвонил, патамушта, – тут он обернулся и подозрительно посмотрел на мужичков. Мужички тут же сделали вид, что им внезапно стало интересно, что там за окном, и синхронно отвернулись.

Мы вышли в коридор с колоннами и портретом Боткина-Пирогова, и он, подышав свежего воздуха, продолжил. Выяснилось, что внезапно из Центра (тут он показал на потолок, потолок был с трещиной) прислали двух маститых педагогов. Их имена есть у него на бумажке, но это потом. В связи с казенным транспортом, перенесли и время экзамена, на более раннее, потому как. Но экзамен как раз сейчас заканчивается, и мне обязательно нужно принять участие в обсуждении работ, ибо…

В этот момент прозвенел колокольчик, дверь открылась, и в коридор стала вытекать расплавленная девичья масса, глуша нас парфюмом, протыкая взглядами и пугая треском и шуршанием причесок и одеяний невиданных конфигураций.

Набрав воздуха, мы вернулись в аудиторию и присоединились к мужичкам в свитерах, которые, почесывая свои еще тонкорунные бороды, уже бродили между столиками и, прищурившись, рассматривали шедевры. Один из них изредка цыкал, второй, более упитанный, почмокивал. Ректор представил им меня. Заглянув в бумажку, назвал их имена. Я, наивный, желая восхититься спросил, что они уже сделали в кинематографе, и они туманно ответили, что не так давно закончили у Володи Кобрина курс режиссуры и с тех пор без продыху преподают. Так что на то, чтобы еще «что-то там делать», времени совсем нет. Покивав, я отошел подумать и стал разглядывать лежащие на партах работы.

Владимира Михайловича Кобрина я знал, даже дружил с ним, но очень давно. Он умер в 1999 году. Хороший был мужик, настоящий. Мало того что талантище, еще и честный, совестливый и не трус (во всех перечисленных качествах лично убедился). Эти игрушечные мужички по возрасту годились ему в дети, если бы не их мелкая бородатая порода. Так что их небрежное «не так давно закончили у Володи» меня сильно покарябало.

Среди лежащих передо мной работ ни одной работы не было. Только разноцветное «каля-маля» и приклеенные рюшечки вокруг. Я прислушался к обсуждению «педагогов». Они как раз задумчиво искали нечто экзистенциональное в одной из работ и вроде бы уже нашли, но тут ректор испортил всю малину, извинившись, он перевернул лист ватмана другой стороной и объяснил, что тут студенты перед экзаменом расписывали ручки и оттачивали карандашики. А настощая работа, вот она. – И он гордо показал на очередной вариант незабвенного «Сеятеля». Тоже с рюшечками. Ректору явно было стыдно перед такими бородатыми профессионалами. Но он потел и терпел. Внутри него жил дух воина. Мужички посмотрели на меня, я пожал плечами и спросил, зачем им собственно я? Они стали мяться и сбивчиво говорить о том, что вдруг один из них опоздает на электричку или не сможет прийти в связи с поездкой на фестиваль в Канны, тут-то я очень и пригожусь. Я вспомнил туманные взгляды будущих студенток и вдруг неожиданно понял, что глаза у них не с загадочной женской поволокой, а сине-туманные, с пленочкой, как у только что родившихся щенят.

Один из мужичков, тот что потоньше, покашлял и робким басом спросил, обращаясь к окошку: – Может, все-таки не всех подряд брать, может отчислить кого-нибудь? А то как-то и правда оно… – Я тебе отчислю! – неожиданно свирепо рявкнул ректор, и сам, видимо испугавшись, добавил уже тихо и тоже в окошко: – Они все того, уплатили уже, за год вперед, так что… Будете учить, раз такое.

Я повернулся и вышел. Их-то заставили, а мне что? Я свободен.

Про секс и про кино

С раннего детства, примерно с четвертого класса, осознав себя самцом, я пытался уговорить окружающих меня женщин на дикий необузданный секс.

Да, если хотите, я домогался, признаюсь сразу и во всех случаях. Чего я только не делал, чтобы достичь цели. Бил их портфелем по голове, пинал, дергал за косички, ставил подножки во время бега, обливал чернилами, стрелял в них из рогатки – но ничего не помогало.

Женщины словно сговорились, как я ни старался, ни одна не отвечала мне взаимностью.

С годами я стал более изобретателен и, поменяв тактику, стал носить за ними портфель, провожать до дома, читать стихи и писать гвоздями и мелом признания на стенах подъездов, там, где они жили, и не только на них. Однако это тоже не действовало. Женщины закатывали глаза, фыркали, словно лошади, отворачивалис, надув губы, и говорили «дурак». Уже в старших классах я понял, что это тоже не срабатывает, но зато я сделал удивительное открытие. Я увидел, что девочки одинаково горько плачут и над котенком со сломанной лапкой, и над плюшевым Мишкой, утонувшим в луже расплавленного гудрона.

Сделав выводы о природе женского сознания, я приступил к крайним мерам и стал давить на жалость. Тестерон зашкаливал, адреналин полыхал молниями из глаз. Поллюция была моим естественным каждодневным состоянием. Я и не предполагал, что может быть иначе. А женщины, словно чувствуя это и издеваясь над божьим творением, обнажали плечи, ходили без лифчиков и постоянно укорачивали юбки. Поэтому я трижды топился с разной степенью успеха, восемь раз выпрыгивал из окон третьего и второго этажей, причем каждый раз ломал себе новую ногу, резал себе вены (правда не все и не сразу и не глубоко), глотал пачки таблеток, не прочитав их названия, ходил ночью на кладбище и кричал там на провалившиеся могилы (душа требовала чуда и ждала молний), а однажды даже повесился в школьном туалете, приколов себе кнопкой записку на пиджак с щемящим душу текстом: «а виновата во всем Светка из пятого “А”».

Но и эта тактика их не проняла. Женщины по-прежнему избегали меня и не соглашались заняться со мной сексуальными утехами. Помню, как я страшно завидовал рассказам своих ровесников, которые слушал за школой, когда мы докуривали там найденные на остановке бычки. По их рассказам выходило, что урод один только я, потому как секса у них хоть отбавляй. С юных лет. По семь, или восемь раз в день. Причем с женщинами всевозможных рас и весовых категорий – с училками, прямо на уроках и после них, с пионервожатыми в лагере и за его забором, с Наоми Кэмпбелл, заезжавшей неподалеку к кому-то в гости, и даже с Наташкой из десятого «Б». Наташка, как вы наверное догадываетесь, была первой красавицей в школе и ее окрестностях, и я относился к ней, как иконе, которую даже не надеялся поиметь, ибо грех это был великий.

Время шло, а фантазия моя не унималась, а только крепла и развивалась. Я придумывал все новые и новые способы. Но и отказы в ответ становились все изощреннее, пока я, наконец, не прочитал книжку про Печорина и понял, что тоже устал и никому не нужен.

И тут мне вдруг стало все равно. Встретившись с очередной своей «любовью до гроба», я, не мудрствуя, предложил ей «перепихнуться, пока никто не видит», и она радостно согласилась. Делали мы это торопливо, впопыхах, наслаждаясь запретностью и обоюдным поражением сопротивления реальности. А реальность оказалась бледной, невзрачной и черно-белой, как телевизор «Чайка», который, хоть и называется чайка, а ни летать, ни крякать не может. В общем, все оказалось куда хуже, чем мечты об этом всём.

Позже, встретив ее через несколько лет, я спросил, почему на нее, как на женщину, не действовали все эти годы ни битье портфелем по голове, ни затрещины, ни пятикилометровые стихи, которые я писал как из пулемета, ни мой хладный труп утопленника, повешенного в учительской и застреленного взглядом из «ее фотографии». Она ответила, что не понимала, чего я хочу, и думала, что я «странный», а возможно и болен на всю голову.

То есть, вы теперь понимаете, как понял тогда и я, что все эти годы были потеряны зря и, если бы не моя тупизна и упрямство, мы могли бы утешать себя, как кролики, еще с четвертого класса. Это был удар.

С этого момента все вокруг меня поменялось. Я перестал страдать, и мир не простил мне этого. Обиженные отряды лишенных внимания девиц стали атаковать меня, поджидая в лифтах, подъездах и переулках. Мне стали приходить записки, письма и целые тетрадки стихов, написанных нервным корявым почерком, со следами разноцветных слез на бумаге. К телефону я в тот период просто не подходил или отвечал «бабушкиным голосом», что «его нетути». Однако боевые отряды считали, что теперь я им должен, потому как сам начал первый, а так нельзя. Поманил, понимаешь, и в кусты. Причем в кусты, имеется в виду, один.

– Ты это, ты давай того! Сюда иди! – сердито шипели они под окнами, опасаясь родителей. Но, разгадав эту жизненную загадку, я потерял к ней интерес и, хлопнув дверью, ушел в красные монахи.

Теперь, по прошествии многих лет, у меня такая же фигня с Кино. Я очень хочу снимать Свое Кино и снимал бы его, как голодный ебливый кролик, но тут, видимо, так же, как и с сексом, – надо пройти все те же самые этапы.

Итак, я уже бил продюсеров портфелем со сценариями, дергал их за косы, ставил подножки в коридорах Госкино, стрелял в них из рогатки… Теперь плавно, в соответствии со своим же опытом перешел было к следующему этапу – «провожанию до дома», чтению синопсисов по телефону и экскурсиям на заброшенное кладбище в комфортном багажнике моего автомобиля… Но, вдруг, совсем недавно я увидел фильм своего товарища и неожиданно понял, что тоже устал и мое кино никому не нужно.

Чувствуете? Значит, недолго осталось. Молюсь об одном – хоть бы на этот раз реальность также не оказалась черно-белой.

Великие грабли

Недавно я чуть не помер, так случилось. Но выжил и задумался. Когда мы начинаем осознавать, что смертны? И что это вообще такое – «умереть»? Вспомнил старый анекдот. Профессор физики на экзамене спрашивает студентку: – Вы знаете, что такое ток?

Девушка, вся в слезах: – Я знала, но забыла…

Профессор: – Обязательно вспомните! Этого еще никто не знал!..

Это как и с гравитацией, со Смертью, с Временем, с Богом… люди договорились между собой как-то объяснять себе эти понятия, но по сути никто ничего толком не знает.

Во сколько лет человек начинает понимать, что смертен? Это очень важный вопрос. От того, смертны мы или бессмертны, зависит цена наших поступков. Если мы вдруг понимаем, что смертны, то тут же начинаем с ужасом осознавать, как мало у нас осталось времени. Тут же все слова и действия обретают новый смысл. Происходит сдвиг в голове – многое из того, что мы делаем и чем интересуемся, становится лишним, фальшивым.

У монахов разных религий есть такие практики – каждый день думать о смерти, но это, как я теперь понимаю, мало помогает – через какое-то время даже у них новизна стирается и все возвращается на круги своя. В суету и быт. О чем это я? О кино, о нас сегодняшних. Что, из того что мы делаем, останется после нашего ухода? Что, как существующий в живом мире продукт, может продлить наше виртуальное существование? Есть ли здесь ключ к бессмертию? Стоит ли оно вообще того?

Посмотрел на свои вещи и представил себе, что вдруг, завтра например, меня не станет, а мой сын через несколько лет вырастет и как-нибудь, расчищая кладовку, найдет в пыльной коробке «папины вещи». И что же он увидит? Старые пачки раскадровок, рукописи, написанные от руки, стопки с вариантами нелепых сценариев, фотографии, невнятные юношеские дневники и рисунки, рисунки, рисунки… Скорее всего, пролистав несколько бумажек, он выкинет весь этот хлам и через полчаса забудет – и будет прав. Ну, может, оставит пару фоток, ради прикола. А вспоминая меня, будет говорить – вот дерево, которое посадил папа, а вон озеро, где мы ловили рыбу. И всё!..

У меня несколько вопросов именно к вам: А вы смертны? А если посмотреть на ваши поступки? Какими делами, словами и т.д. остались в вашей памяти ушедшие люди? Что мы можем успеть сделать, как вы считаете?

Да и надо ли?

Колыма. Заметки со съемок

В кадре все выстроено, горит свет, сидят в ожидании команды «начали» потные актеры… Режиссер смотрит на сопки, оператор ковыряется с камерой. Тишина.

Я – второй режиссер, моя задача кричать в мегафон, дублировать команды режиссера-постановщика. Я сижу с мегафоном чуть в стороне, жду, когда оператор доложит о готовности…

Неожиданно оператор оборачивается, смотрит на меня и кричит:

– Да работаю я! Работаю!..

Я, с удивлением:

– Да я же молчу?!

– Нет, ты плохо посмотрел на меня!..

Наконец оператор готов, кричит:

– Начали!

Я говорю:

– Пусть эту команду режиссер-постановщик даст! Кто у нас режиссер?

Режиссер-постановщик поворачивается от сопок:

– Я режиссер. Дайте мне кофе. – Несколько человек побежали к стоящему в отдалении автобусу.

Осветитель: – Свет уходит! Через 20 секунд будет полная жопа!!!

Я в мегафон: – Приготовились!..

Несколько человек вместе:

Маленький актер: – Подождите!.. Я какать хочу!..

Костюмер: – Секундочку! У него пуговица не та…

Гример: – Пот! Пот ушел!..

Звукооператор: – Тихо!!! Ни хрена не слышно!

Оператор поворачивается к режиссеру:

– Ха… А вот однажды в Туркмении тоже случай был … Я диафрагму выставил, а экспозицию забыли проверить…

Ассистент по актерам (актеру): – Ты пойдешь в туалет или потерпишь?

Маленький актер: – В туалет? Я уже расхотел чего-то…

Взрослый актер: – Простите, я хотел уточнить, куда мне смотреть?

Режиссер-постановщик: – Женя! Хлопушка! Это у нас какая сцена? Я чего-то отвлекся…

Хлопушка: – Кадр 23-й, дубль 12-й. Диалог о медведе…

Оператор: – Нет, мы будем снимать или нет?! Где второй режиссер?!

Я, в мегафон: – Все готово, ждем только вас.

Осветитель: – Ушло! Солнце ушло! Жопа!

Асс. оператора, глядя в визир на Известную Актрису, вполголоса:

– А у этой, толстой, сопля под носом и дырка вон там…

Актриса молча встает и выходит из кадра, идет к сопкам: – Нет… Я долго терпела…

Режиссер-постановщик оператору. – А давай общий с той сопки долбанем? Красиво будет…

Взрослый актер, нервно: – Так куда мне смотреть, в конце концов?!

Я: – Время 21:40. Смена закончена. Всем спасибо! Завтра с утра сцену заката доснимем.

Оператор-постановщик взял под локоть режиссера, уходят к сопке.

Оператор: – А зимой, представляешь, все в снегу, диафрагму прикрываешь и долбишь, долбишь…

Режиссер: Красиво…

Художница, издалека услыхав часть их разговора: – Снег! Завтра нужен снег, две машины!.. Мне нужен консультант по снегу! И возьмите отбойный молоток, на всякий случай.

Если у вас нету дяди

Как это происходит в современном телематографе

Для тех, кто не в курсе, – на каналах есть эфирное время, которое надо заполнить. Оно дается Государством, то есть уже оплачено нашими с вами деньгами из налогов. Причем, чем его заполнить – не важно. Лишь бы что-то яркое мелькало и двигалось. Это может быть бесконечный сериал. или игра, да впрочем, что угодно. Лишь бы зрители попадали под некий гипноз. Для этого используется музыка, яркое красочное изображение, завлекушечный несложный сюжет на уровне примитивной моторики. Чтоб эмоции. И вот тогда туда можно вставлять рекламу, на которой собственно и зарабатывают работники каналов. Среди работников ТВ есть такая поговорка – «Чтобы курица была довольна» – то есть зритель.

Итак, есть заказ некой Производящей Студии на заполнение энного количества эфирного времени. Самое простое, что приходит в голову дядям и тетям, работающим в такой компании, – сделать сериал. Его можно тянуть бесконечно, подобно жидкому мылу или соплям коклюшного ребенка. Подбирается сценарий, желательно, чтоб его написал племянник или племянница, так как у дяди, работающего на ТВ, всегда есть много лоботрясов-племянников, которые ничего сами делать по жизни не могут, но очень любят деньги и тусовки.

У какого-то зрителя может возникнуть вопрос: – Так ведь непрофессионалы напишут плохо?

На что получит честный ответ: – А нам хорошо и не надо, нам бы время заполнить…

Вопрос: – Почему? Есть же профессиональные, хорошие авторы… Вы представляете, какой они выдержали конкурс при поступлении в институт? До тысячи человек на место! А потом еще и учились пять лет у лучших мастеров…

Ответ: – Хороший сценарий писать долго и трудно, а нам надо «уже вчера». Конкуренция, сами понимаете!

Как создаются подобные сценарии, я уже описывал. Идем дальше.

Нужен режиссер. Хороший режиссер берет дорого, да и мало их. Конкурс у них тоже гигантский, а выпускают всего несколько человек в год. Да и не возьмет нормальный режиссер этот племянников сценарий. А если доведен до отчаяния голодом и нуждой, то возьмет. Но все равно по вбитой мастерами привычке будет думать. Как ЭТО улучшить и как ЭТО можно снять.

Теперь, отобрав микрофон, уже окончательно слово берет важный Дядя с ТВ:

– А нам думать не надо! Нам нужно сдать в срок и чтоб все шевелилось и мелькало. Деньги-то уже того, освоены, так сказать… Вон, недавно был случай, взяли мы режиссера, на пробу, не племянника – так он мало того, что думать стал, так еще и сам хотел артистов выбирать и сам монтировать! Кретин! Не знает, бедняга, что для этого монтировщики есть!.. Еле-еле удалось сериал спасти! Помню, все кричал по телефону: – Не могу я этот сценарий снимать, неправда сплошная! И с этой артисткой, которую вы назначили, работать невозможно, мне профессионалы нужны! Это он про мою племянницу так плохо сказал, зараза! Ну, я ему устроил… Сейчас он таксисом подрабатывает. Теперь – нет! Образование их только портит. Режиссер должен быть тихим, улыбчивым и на все согласным. И желательно из своих. Многие из нас, продюсеров, искренне не понимают, зачем они вообще нужны, эти режиссеры? Мимику артистам ставить? В современном кино мимика это лишнее. Только деньги на грим тратят. Зато артисты должны быть только медийные! Что это такое? Это те, кто постоянно на экране мелькают. Знаете что такое «эффект телеграфного столба»? Нет? Это когда в поезде едешь, а столбы мелькают и мелькают. И создается ощущение, что это тот самый столб, такой родной и близкий… Вот вы говорите, он для этой роли не подходит? Ерунда, главное что он для канала подходит, а там все утрясется.

Музыка тоже продукт. Хороший телевизионный композитор может написать за день сотню мелодий! Не верите? У нас так и пишут. Годами. Это вам не Бетховен какой-нибудь, который раз в три года писал. Вы говорите, однообразно? Что-то напоминает? Уже было, только без гитары? Ерунда, и не такое проходит. Что значит плохо? Зато недорого. Открою вам секрет. Вообще-то вся музыка делится на «умца-умца» и «тынц-тынц», не знали? Это мне наш лучший композитор перед тем, как повеситься, сообщил.

Зритель: – А как вы сами стали продюсером? Стремились к этому с детства? Что вы закончили? Как к этому пришли?

Дядя: – Ничего я не кончал. Зачем мне? У меня вон грузчики все с высшим образованием, и чего? А был у меня в Костроме мебельный магазин. Потом в Суздале автосервис… Потом дядя из Москвы позвонил, приезжай говорит, в Останкино, меня тут главным сделали, всех наших собираю. И еще говорит, – быстрее, не знаю, надолго ли… Открою секрет, я ведь тоже племянник… Только т-с-с-с!..

Но вы, родные, не сомневайтесь, пока Самый Главный Дядя там, все будет отлично! И уж поверьте, курица будет довольна!